Формально нет особого криминала в том, чтобы зафиксировать тот факт, что когда-то в Санкт-Петербурге прилежно учился и служил офицер русской армии, а позже маршал и президент независимой Финляндии. Это же правда. Тем более, что чисто арифметически это даже в какой-то мере справедливо: из 83 лет своей жизни барон Карл Густав Эмиль Маннергейм полвека прослужил России и лишь 33 года – своей родной Финляндии.
А если делать вид, что после 1917 года никакой России не было, то признать заслуги бравого кавалергарда и разведчика перед нашей Родиной – дело самое естественное.
Но после 1917 года Россия была. Та же самая, что и до 1917 года. И был Маннергейм. Тот же самый, что и до 1917 года, только – её враг.
Этого факта тоже стесняться нечего: мало ли было у России побеждённых врагов, достойных уважительных слов? Вот хоть Фридриха Великого вспомнить, хоть Наполеона (солдатам его «Великой Армии» стоит себе памятник на Бородинском поле и никого не смущает).
С непобеждёнными врагами в истории России, признаться, туго. И Маннергейм – не исключение: получил, как миленький, всё положенное.
Однако судьба русского генерала и финского вождя весьма поучительна для нас сегодня. Давайте обратим внимание на две его ипостаси – как «соотечественника» и как лидера государства-лимитрофа в годину лихорадочного переустройства миропорядка. В обеих ипостасях Маннергейм – кристальный лабораторный образец, весьма ценный для изучения и некоторых реалий современности и ближайшего будущего.
Отметим, что более обстоятельно и компетентно рассказать о Маннергейме, чем сделал это на днях санкт-петербургский историк Баир Иринчеев, просто невозможно. Поэтому рекомендуем к его познавательной беседе с Дмитрием Пучковым и обратиться. В этом же очерке эпизоды и логика биографии нашего героя будут необходимым подспорьем в исследовании.
В кавалергарды – по бедности
Менять родины Маннергеймы повадились издавна, это такая семейная традиция, можно сказать. Ещё в XVII веке далёкий предок Маннергейма, Генрих Маргейн, перебрался из Германии в Швецию и начал добывать там железо, необходимое воинственной державе. Его потомки в свою очередь перебрались в соседнюю Финляндию (которая, впрочем, тогда была той же Швецией). И там верно служили сперва шведским королям, потом русским царям, когда Финляндия из шведской провинции стала русской.
На этом рубеже, кстати, отличился прадед нашего героя Карл Эрик Маннергейм: он сумел уговорить Александра I даровать Финляндии автономию, за что получил титул графа. Правда, родившийся 149 лет назад, 16 июня 1867 года, Карл Густав Эмиль (или просто Густав) принадлежал к младшей ветви рода – всего лишь бароны, к тому же небогатые.
Собственно, по бедности Густав и оказался кавалергардом. Когда мальчику было 13 лет, его отец вконец разорился и уехал в Париж, бросив семью. Мать вскоре скончалась, и Густава, за которого некому было платить, выгнали из кадетского корпуса. Тогда он решил поступить в Николаевское училище в Петербурге, где готовили кавалергардов – военную элиту империи.
Обучение там было бесплатным, но нужно было сдать университетские экзамены и хорошо знать русский. Оба этих условия юноша выполнил – языки давались ему легко, и к концу жизни он выучил их целых десять, включая китайский. По иронии судьбы, хуже всего он знал «родной» финский: вплоть до ХХ века шведы, составлявшие всего 12% населения страны, были правящей элитой, считая финнов грубыми мужиками.
Светские похождения и воинские подвиги
Потом была служба в столичном Кавалергардском полку, похождения по дамам, кабакам, скачкам, игорным домам и прочие типичные приключения импозантного офицера в светском Петербурге. Женитьба на богатой дочери московского полицмейстера. Впрочем, Анастасия Арапова (так её звали) скоро перестала быть и женой, и богатой – из-за страсти мужа к карточной игре. Это расставание Маннергейм пережил: в Петербурге и окрестностях оставалось ещё много достойных его внимания княгинь, графинь, балерин.
Одна из них, польская княгиня Мария Любомирская, подметила потом важную для нашего исследования черту: «Густав был человек увлекающийся, никогда и ничем не умел дорожить».
В общем, образцовый русский офицер начала ХХ века – служивший при этом Империи со всей подобающей лихостью.
Командовал эскадроном в русско-японскую (и геройски себя проявил, к слову). После заключения мира его, уже полковника, отправили в научную (то есть разведывательную, по правде говоря) экспедицию в Западный Китай. За два с половиной года Маннергейм проехал 14 тысяч километров верхом, нанёс на карту районы, где прежде не бывал ни один европеец, собрал большую коллекцию древностей. Летом 1908 года он прибыл в Пекин и, посетив по дороге Японию, вернулся по железной дороге в Петербург. Он стал вторым после адмирала Колчака офицером, принятым в Русское географическое общество на правах почётного члена. Командовал уланским полком в Польше, подружился со своим начальником, генералом Брусиловым, и влюбил в себя добрую половину местных дам.
В августе 1914-го Маннергейм (теперь генерал) и его уланы отразили наступление немцев у города Красник, за что барон был награждён золотым Георгиевским оружием. Не раз он первым мчался в атаку впереди своих уланов и ни разу не был ранен – утверждал, что его хранит серебряный талисман, подаренный кем-то из возлюбленных. В следующем году он стал командиром 12-й кавалерийской дивизии в составе армии своего старого знакомца Брусилова и участвовал в знаменитом прорыве.
В награду за успешно проведённую на Румынском фронте операцию Маннергейма отпустили в Петроград подлечить полученный на сопках Маньчжурии ревматизм.
Как раз к Февральской революции и подоспел.
Выбор родины
Генеральский мундир в феврале 1917-го не был особо популярен среди революционных солдат и матросов, и Маннергейму пришлось, переодевшись в гражданское, тайком бежать из гостиницы «Европейская». Через Москву он отбыл на фронт, который быстро разваливался. Барон пробовал поднять сослуживцев на решительные действия, но они боялись гражданской войны и надеялись, что Временное правительство само наведёт порядок.
Из родной Финляндии доходили те же вести: смута, голод, развал, раскол в обществе. И одновременно – уверенный курс на национальную независимость. Причём, что характерно – без мятежей, в политическом и более-менее законном русле (насколько можно говорить о законности в послефевральской России). Временное правительство, в общем, с финским сепаратизмом по факту смирилось, хотя и непоследовательно: передавало всё больше и больше автономных прав, но не признавало суверенитет. Так, в июле 1917 года парламент Финляндии принял закон о передаче себе верховной власти (то есть провозгласил независимость, по сути), но Временное правительство его не признало, парламент распустило и в здание ввело войска.
В конечном итоге в сентябре Российская империя перестала существовать де-юре: Временное правительство её наконец-то официально упразднило и провозгласило буржуазно-демократическую Российскую Республику. Но что это за республика такая, кто в ней власть, где её границы и как теперь быть, например, с финнами, – всё это отложили до Учредительного собрания, которое когда-нибудь соберётся и всё разъяснит.
Так или иначе, державы, которой давал присягу генерал Маннергейм, не стало. И осенью он увольняется из русской армии. И едет в Финляндию, которая уже откровенно не связывает своё будущее с Россией – хотя формально её суверенитет признает только Советское правительство 31 декабря 1917 года, как бы мимоходом, в череде других более важных забот.
«Соотечественник»
Можем ли мы обвинять Маннергейма в предательстве? Нет.
В конкретный момент у него оказалось две родины – как и у миллионов подданных Российской империи в тот же момент и миллионов граждан СССР в 1991 году.Единственное, что отличает Маннергейма от большинства мирных обывателей, – он мог делать сознательный выбор. И имел одинаково убедительные нравственные аргументы для любого решения. Он выбрал Финляндию. Это, по крайней мере, логично.
В те годы отдельные граждане выписывали кренделя и позагогулистее. Вон адмирал Колчак – тот вообще поступил на службу в британский флот (разумеется, с принесением соответствующей воинской присяги), настолько любовью к Родине пылал. А потом, в этом иностранном звании, провозгласил себя ещё и «Верховным правителем России». С медицинской точки зрения, конечно, было бы любопытно понаблюдать за развитием этого казуса – но Красная армия и иркутская ЧК, как известно, пресекли колчаковские художества самым действенным образом.
Маннергейм же в конкретном 17-м году, повторим, никаких кренделей не выписывал: спасти монархию, которой присягал, он уже не мог, «малая родина» осталась за границами этой империи – ей он и присягнул. Эту логику можно понимать и надо уважать.
А для нас стал, как это называется сегодня, «российским соотечественником» – связанным культурно и исторически с Россией, но отныне имеющим гражданские обязательства перед другим государством.
И во всём, что происходило дальше, вообще никакой роли не играют персональные привязанности или неприязни нерядового гражданина заграничной суверенной Финляндии Маннергейма к заграничной суверенной России. Всё, что происходило дальше, подчиняется строго и исключительно логике национального самоопределения юной Финляндской Республики.
Забегая вперёд, скажем что в Великую Отечественную против России воевал не предатель Маннергейм, а внешний враг Маннергейм, исполняющий воинский долг перед Финляндией и в интересах Финляндии. И никакие спекуляции насчёт «продолжения гражданской войны», никакие параллели с генералом Власовым здесь неуместны. Маннергейм – военный противник. А раз тов. Сталин его не повесил и даже оставил в президентах, – значит, и не военный преступник.
Неумолимая логика лимитрофа
…А дальше была финская гражданская война – одновременно с нашей, но полностью самостийная. В ней противостояние белой и красной идеологий было полностью подчиненно логике становления национальной государственности – отдельной от России.
Судьба российской государственности белого Маннергейма не волновала ни капельки: это не его проблемы, не финские. Отрезало. Да, в 1918 году он был готов пособить такому же белому, но русскому Юденичу в наступлении на красный Петроград – но в качестве внешней силы, из классовой солидарности. А не стал помогать в конце концов именно потому, что Юденич Финляндию как раз никакой «внешней силой» не признал – у нас, мол, «единая и неделимая». Да? Ну, тогда удачи вам, ваши большевики – вы и спасайтесь. Держитесь там.
Единственное, чем интересовала Россия финляндского военачальника Маннергейма, – так это плохо лежащими территориями, которыми можно поживиться в пользу молодого национального государства, очистив их от этнически чуждого населения. Говорят, Маннергейм не одобрял геноцид русских – он, мол, хотел только красных уничтожать. Но часто путался – потому что какое же возрождение национального самосознания без геноцида? В общем, кого зря «лахтари» (мясником) не назовут. Маннергейма – назвали, причём сами финны. Будь ты хоть трижды бывшим русским генералом – против логики государства-лимитрофа не попрёшь.
А Финляндия на заре своей государственности – типичный лимитроф и есть. Собственно, сам термин этот появился именно тогда – после 1917 года, и называли этим словом конкретно новые государства, образовавшиеся в российском приграничье и на её же бывших территориях. И, разумеется, все признаки государства-лимитрофа Финляндия заполучила, что называется, в обязательном ассортименте.
Это лихорадочное формирование собственной историко-культурной идентичности (разумеется, националистической, какой же ещё?) путём агрессивного отрицания идентичности «русской»: последняя автоматически объявляется для внутреннего употребления чуждой и враждебной – потому что надо же как-то всё это объяснять населению.
Это переход под протекторат любой третьей державы, конкурирующей с Россией. Что опять же естественным путём воспроизводит на новом витке антироссийскую агрессию в той или иной форме – потому что такая агрессивность становится не просто внутренним государствообразующим элементом, но и главной (а то и единственной) статьёй внешнеполитического дохода.
Это такая ситуация, когда национально-государственный суверенитет имеется только в представлении самого лимитрофа, но никого больше не интересует. В результате – втягивание лимитрофа в большую авантюру, которая и ставит саму эту государственность на грань исчезновения. И вот тут уже – как повезёт: а если быть точным – как договоришься с… Россией.
Эта логика лимитрофа не знает исключений – ни в начале ХХ века, ни в его конце, ни сегодня. Под вышеизложенное описание подходят и Украина, и Прибалтика, и Грузия, и Молдавия… Совершенно не подходят только Белоруссия и Казахстан (а также Армения с Киргизией) – но ровно потому, что у них есть настоящий суверенитет, и они от не него не отказались в пользу воображаемых «пряников для лимитрофа». Реальный же суверенитет отличается от лимитрофного тем, что суверенное государство любого размера и влияния живёт не чужим умом, а своим. А по своему уму антироссийская агрессия, оказывается, без надобности.
Так вот. Никакой «соотечественник» Маннергейм с логикой лимитрофа ничего не сделает – даже если вдруг захочет, хоть у него на столе будут стоять девяносто портретов последнего императора всероссийского. Попала белка в колесо – крутись и не пищи.
И всю обязательную программу для лимитрофа (и даже с лихвой) Маннергейм со своей Финляндией прошёл – честно исполняя долг перед родиной. И гражданская война, и этнические чистки, и неприкрытая вражда, и антироссийские провокации, и полновесная война, и в конце концов – трепетное ожидание великодушия от победителя с искренней готовностью исполнить любой его каприз. (На подробностях не останавливаемся – опять перенаправляем вас к рассказу Баира Иринчеева и Дмитрия Пучкова).
Итог нам известен.
Фигура маршала и президента Финляндии Маннергейма поучительна сегодня именно тем, что с 1917-го до 1944-го он в рамках одной персональной биографии тщательно собрал все шишки во всех без исключения закоулках судьбы лимитрофа, ничего не пропустил. На заметку нынешним наследникам: никаких других закоулков и никакого другого финала в этой судьбе нет.
***
Итак, чему учит нас сегодня судьба Карла Густава Маннергейма?
Первое. В понятии «российские зарубежные соотечественники» главное слово – «зарубежные». Да, они говорят и думают по-русски, но у них есть конкретные гражданские обязательства перед теми государствами, в которых они живут – по доброй воле и с удовольствием или по трагическому стечению обстоятельств. В конце концов, любой Порошенко и любая Грибаускайте – такие же «соотечественники», как и Маннергейм.
И строить себе абстрактные иллюзии насчёт всяких «пятых колонн» – это опасное заблуждение. Наши зарубежные соотечественники нам, гражданам суверенного государства Российская Федерация, ничего не должны. И те решения, которые принимают соотечественники в Крыму и в Донбассе, – это их выбор, их самостоятельные решения, по своей совести, а не потому что кто-то в Москве так захотел.
Второе. Раз уж в доме завелось лимитрофное государство, – его внутреннюю логику не перешибить воззваниями к братским чувствам и общему прошлому, уступками и покаяниями. Вывести лимитрофа, если такая задача стоит, можно только терпением, добрым словом и известно чем.
Третье. Помните про портрет Николая II, который до конца дней стоял на столе у Маннергейма? Это, конечно, можно трактовать как любовь к России и верность конкретному правительству, которое когда-то в ней рулило. Но такая трогательная ностальгия никак не помешала ему быть врагом России – той, которая есть здесь, сейчас и на самом деле. И вот этот урок единства и преемственности истории «от противного» – он, думается, и есть самый полезный. Исступлённое поклонение Николаю ли, Сталину ли, любой ли другой кем-то там «потерянной России» не может быть оправданием отрицания России реально существующей – и заканчивается сами видите чем.
Андрей Сорокин, Вадим Эрлихман
