Мы, дети 80-х, родились в последний советский беби-бум в стране почти победившего социализма. Кому-то из нас суперповезло, и он родился в 1980 году в вылизанной, стерильной, промытой дождями и хлоркой столице Олимпиады. Тихом, ликующем, счастливейшем, обновлённом городе олимпийского мишки… В этом "начале конца" ещё всё было для нас — детсады, школы с исправной образовательной системой, торжество интеллигенции, прекрасные и наивные ожидания, вера в будущее, великая эссенция советской культуры и искусства.
Притча во языцех, как носились мы по дворам огромными дружными табунами, — одинокие, самостоятельные и невероятно счастливые. Толпы детей с ключами на шее после уроков до захода солнца самозабвенно гуляли, играли в казаки-разбойники, прыгали в резиночку, козла, перекидывались через вечно сломанные качели в пионербол…
Я помню друзей родителей из Ташкента, Душанбе. Помню подругу бабушки из Тбилиси. Они приезжали к нам на Фруктовую — громкие, весёлые, хлебосольные у нас же, в гостях! Варили варенье из грецких орехов, готовили настоящий плов. Заваливали сладостями, какими-то бесконечными баночками, свёртками со своей республиканской роскошной экзотикой.
Мы реально кайфовали, нам было весело, уютно и тепло, но где-то вдалеке уже слышны были топоры дровосеков и ветер уже доносил едкий запах гари…
Когда нам минуло 5 или около того — умер Черненко. Домочадцы, помню, не скорбели, а в детском саду был траур. На его место пришёл дядя с пятном на лбу. Родители и бабушки с дедушками прилипли к телевизору: что-то новое должен сказать. Я, занимаясь своими делами, исподволь слышала, что он говорит. "А почему он говорит так странно?.. Не очень понятно. Он не русский?" — спрашивала я иногда. Сначала мне отвечали, что он русский и всё понятно. Потом сказали, мол, главное, чтоб дело говорил, хотя да, речь, конечно, у него труднопонимаемая. А потом он исчез из домов моих родных. Бывало, моргнёт, блеснёт, бахнет своим "дóговором", и всё — телевизор моментально выключается. Только изредка дедушка Миша на всплывающую откуда-нибудь фамилию Горбачёв разочарованно махал рукой: "А, балабол очередной! Губит страну!"
Очередной — прям в точку! Помните, как в очередях стояли? "Мам, ты только ненадолго, ладно?" Мама в кассу, а ты стоишь ни жив ни мёртв, вдруг очередь без неё дойдёт. И что делать?! Там продавщица, кошмар! Я ж её уже знаю! У меня дедушка Юра — лауреат Ленинской и Государственной премий, профессор. А она, эта тётка в посеревшем халате, громоздится-высится на деревянных мостках за прилавком, булавкой пришпилила себе на буйно уложенную голову чепчик и громогласно так, зычно говорит моему дедушке в беретике: "Ну што, мущщина, выписывать вам? Всё перед вами. Чаво ждём? Давай уже быстрее, соображай!" А дедушка никак не может через мутное запотевшее стекло витрины разглядеть ассортимент под насмешливое молчание тётки. Сзади, бывало, подскажут: "Да ничего сегодня не выкинули. Там мороженые потроха для супа у них, и всё. Остальное несвежее, не берите!" О-о, какие благородные, молчаливые очереди стояли у нас на Варшавке в универсаме в "испанском доме" под оскорбительные окрики и торгашеские прибаутки продавца-хама. Сказка!..
А как мы ходили за хлебом через тёмные сырые подворотни и дворы, где на складских задворках магазинов, среди нежно позвякивающей скляни в дощатых ящиках, под навесами валялись они, позднесоветские пьяницы? "Поэты, поэмы, непростые судьбы, залитые болью и стыдом глаза, раненые души, чуткие сердца, сама трагедия…" Что там ещё прекрасное о них говорилось?.. А, ещё вот это, напевом из "Огонька": "Интеллектуалы, сбежавшие от советской действительности в запой". Помните, как скоренько, почти бегом, с омерзением проходили мы, дети, мимо булькающего, воняющего рвотой и спиртовой отравой существа? Они везде валялись. На улицах городов, на тропках деревень… Народ спивался безбожно, страшно, повсеместно.
В 91-м не упоминаемый у нас в доме Горбачёв вновь всплыл на экране. На даче в один из августовских дней маленький переносной телевизор очень картинно и выверенно показывал один и тот же кадр: "Из Фороса прилетели…" Раиса Максимовна была неузнаваема. В плаще, со стёртым домашним лицом, она выводила какую-то сонную девочку в пледе по трапу самолёта. Горбачёва не помню. А потом…
Резко поменялась картинка в телевизоре. Плавно текущие кадры с бархатным голосом строгого диктора сменились на истерично-ритмичные репортажи и сюжеты с гадкой мелодикой шепелявых, гнусавых и картавых людей за кадром. На экране то и дело всплывало краснокирпичное нечто с квадратным подбородком и маленькими глазками. Дедушка Миша ещё в самом начале 90-х прозорливо сказал: "Этот всё продаст. И нас с потрохами!" Он, заслуженный пенсионер, вынужден был работать по ночам сторожем, потому что старикам в их наукограде перестали платить пенсию…
Я закрываю глаза, и при слове "девяностые" моё подсознание ассоциативно кидает меня на бренную грязную площадь, с осколками домов по краям, обезлюженную, обесчещенную. Здесь торжествует темнота, обволакиваемая душными клоками серого тумана, налитого до краёв смрадной влагой. Обрывками встают перед взором: кожаные черные куртки, очки, тут и там сверкающие в толпах протестующих, люди с пустыми возбуждёнными глазами, танки, баррикады, война, Чечня, чёрные лужи под лежащими в ватниках солдатами, горы оружия и проститутки в центре Москвы, Листьев в гробу, опять очки, уже не поблёскивающие — потухшие, теракты, барахолки, киоски с облупившейся краской на боках и ликёром Amaretto, грязь и разруха всюду… И сериалы. Непрекращающийся праздник, фейерверк, фонтан слёз радости и горя…
90-е. Я вас люто ненавижу. Страна, ты со своей историей лихо прокатилась по нашей нежной растущей психике! Оголтелые взрослые, мечтающие, чтоб Советский Союз поскорее сдох, в 90-е научили нас великолепному новому выражению: "Это твои проблемы!" Ровеснички, кому ещё так говорили? Поднимите руку…
В школе учителя безостановочно, с упоением на нас орали. Объявляли бойкот. Были в вечном нервном срыве. Грозились всё бросить: нас, работу, страну… Но не бросали! И не бросили. Благодаря им и вечно уставшим измотанным родителям, наперекор демократии и гласности как-то мы всё же встали на ноги.
Мир, в который мы шагнули после выпускного, — как бы помягче сказать? — это был мир, где не было мира. Ни в чём. "Смешались в кучу кони, люди…" С протухшими помоями позднесоветской гадости выплеснули и младенца. Свет очей. Упование наше. Отраду и утешение. Высший закон о человеке и его предназначении. Обменяли на "бабло" и желание "просто выжить" элементарное понимание своего места, лишив счастья созидания и покоя многомиллионное население. Бесчисленные массы бросились выживать. Грубо говоря, успешными и счастливыми стали единицы, успешными, но бесприютными — сотни, остальные потеряли всё. Кто выжил, тот в 2000-е стал зализывать раны, пошатываясь от слабости. Они так и не пришли в себя до конца. И вряд ли уже придут.
Знаменитое предсказание Алисы, "гостьи из будущего", о радужной профессиональной судьбе позднесоветских школьников обернулось издевательской комбинацией из трёх пальцев. Горчайший финал фильма. Мы, подростки 90-х, даже не пытались найти себя в дикой неразберихе, что творилась вокруг. Все мои знакомые сверстники, за редким исключением, не очень заморачиваясь, разделились на два лагеря абитуриентов — экономистов и юристов, то есть тех, кому платили зарплату в 90-х. Стоит ли говорить, что далеко не все нашли себя в своей профессии? Все шли в институты и университеты с мыслью о том, что нужно зацепиться. А дальше — начнём карабкаться…
И вот мы карабкаемся. До сих пор. Нас категорически не устраивает положение дел. Олимпийский девиз, под который некоторые торжественно появились на свет в 80-м: "Быстрее, выше, сильнее!" — дует ветром под хвост, не давая смириться ни с каким из положений.
Мы не знаем, что такое субординация, трудовая этика и ответственность. Мы несёмся, не останавливаясь, промахивая мимо забытых обязанностей и обязательств: это не для нас, мы не то, что вы думаете!.. Вот подрастём, вот добьёмся, и тогда вы все узнаете, чего мы стоим и кто мы такие!
В результате в стране нет профессии с достоинством. Каждый, за редким исключением, здесь временно, на самом деле он выше и круче. В результате у нас нет официантов. Все метят в администраторы. А те — во владельцев ресторанов. В стране нет сценаристов, все хотят быть режиссёрами. В стране нет русского кино — все метят в Голливуд или кроят свои фильмцы по западным меркам и лекалам. В стране нет медсестёр. Все они — неудавшиеся врачи… В стране нет учителей. Все они мечтают уйти на вольные хлеба, стать репетиторами, психологами и коучами.
Нас, наших родителей, бабушек и дедушек унижали на протяжении нескольких десятилетий. Сначала хамством и враньём, потом тотальным безденежьем и безработицей, торжеством бескультурья и низости. У нас выработалась потребность казаться выше, чтобы с нами так не поступали, чтобы с нами считались — во что бы то ни стало.
В результате у нас нет классов. Нет сословий. Нет каст. У нас нет социального положения. Нет стабильного, статичного места под солнцем. У нас один сплошной лифт, на котором мы в границах собственного амбициозного мирка двигаемся вверх. Или вниз. Мы не тут и не там, мы — в лифте. Раньше шустрые товарищи бежали по карьерной лестнице, пыхтели-потели, а теперь лифт приспособили под это дело — прогресс: быстро, легко, безопасно…
Мы, выросшие на краю пропасти, привыкли к неустойчивости, к нестабильности. Любая законченная история, любая определённость и жизненная статусность пугают нас. Мы привыкли мигрировать, пробиваться, преодолевать, цепляться, держать баланс в отсутствие равновесия… Это можно понять. И это можно принять — благодаря этому мы очень живучее поколение. Потрясающе живучее!
Мы противоречивы. С одной стороны, мы, выросшие в советских ценностях, патриархальны, старомодны, неторопливы, плохо юзаем соцсети и любим пустить ностальгическую слезу при слове "Родина". С другой стороны, большинство из нас благоговейно преклоняется перед величием европейской культуры, общественным сознанием американцев, роскошью природы Бали, вечной радостью и трезвостью народа Индии, духовными практиками даосов, солнышком Испании, — мол, у нас-то, горемычных россиян, и нет ничего такого, днём с огнём не сыщешь!
"Я — внутренний эмигрант" — любимое самоопределение моего поколения. "Меня не трогать, я в домике!" — словно до сих пор играем мы с кем-то в салочки. Мы не тут и не там, мы не с вами, мы у себя, с собой, зажатые в межэпожье, в надёжном укрытии от непонятного и страшного смыва цивилизации. Себе на уме — это точно про наше поколение.
У нас выработались презрение и недоверие к стране, которая взяла и так легко развалилась; к народу, который взял и сам себя выпорол. А нас, сопливых волчат, сделал беспризорными, предал. По крайней мере нам, дорогие ровесники, так кажется, правда? Наше детское восприятие нам постоянно это твердит. Вообще детские обиды — сильная штука. Мегаразрушительная. Но с другой стороны, это всего лишь детские обиды. А если подумать по-взрослому? Не снимая с себя ответственности, не оглядываясь по сторонам, ища подсказку, не боясь взглянуть правде в глаза?
Эй, дорогие мои казаки-разбойники! Талантливые, блестящие мальчишки и девчонки! Уникальное, грандиозное, последнее советское поколение… Каких дедов и бабок мы застали с вами!.. Как они воспитывали нас, как пестовали, как благословляли! Что-то мне подсказывает, что с таким андеграундом мы не остановимся ни перед чем, горы свернём, если поверим в свою страну, если простим виновных за изуродованное и прерванное детство. Если научимся быть благодарными, ценить себя и то место, что украшаем собой. Если вспомним о собственной важности в условиях страны, за которую воевали наши предки и у которой всё лучшее впереди. Очень надеюсь, что мы мудрым сердцем в это когда-нибудь всё-таки поверим!
Наталия Стяжкина
