Все рассуждения о прогрессе, который наблюдается в эпоху капитализма, на самом деле подтверждаются только на примере 15–25 процентов мирового населения ядра и его анклавов на периферии. 75–85 процентов населения исключены из этого прогресса, что представляет собой имманентную черту капиталистической системы как игры с нулевой суммой: прогресс меньшинства осуществляется за счёт большинства и в ущерб ему. Таким образом, универсальный (для всех) прогресс при капитализме является мифом. Прогресс капитализма — это прогресс для меньшинства, представляемый как материальный и духовный прогресс для всех или для большинства. В зависимости от конкретного периода истории мировой экономики это меньшинство может составлять от 15 до 25 процентов.
Все системы основаны на иерархии и привилегиях. Свои иерархии и привилегии буржуазия ядра объявила лучшими и попыталась обосновать это научно и идеологически с помощью понятия «прогресс». Научная истинность играет в этом, по существу, идеологическом обосновании огромную, если не решающую роль, поскольку в соответствии с обеими положительными прогрессистскими идеологиями наука работает с объективными, то есть находящимися вне поля социальных интересов, истинами. На самом деле это не так. Наряду с рациональным познанием объективной истины наука и научная культура выполняют социальную функцию. Наука, в том числе наука об обществе, есть функциональный элемент капиталистической системы, она работает на её укрепление, на рационализацию и теоретическое обоснование господства привилегированных групп. Кому-то такой язык и такие формулировки покажутся марксистскими, левыми. Но это не марксизм, а реальность. Не согласны? Попробуйте оспорить. А пока — в завершение этого сюжета — цитата из Валлерстайна.
Научная культура «представляла собой нечто большее, чем простая рационализация. Она была формой социализации различных элементов, выступавших в качестве кадров всех необходимых капитализму институциональных структур. В качестве общего и единого языка кадров, но не трудящихся, она стала также средством классового сплочения высшего слоя, ограничивая перспективы или степень бунтовщической деятельности со стороны кадров, которые могли бы поддаться этому соблазну. Более того, это был гибкий механизм воспроизводства указанных кадров. Научная культура поставила себя на службу концепции, известной сегодня как «меритократия», а раньше — как «la» carriиre ouverte aux talents». Эта культура создала структуру, внутри которой индивидуальная мобильность была возможной, но так, чтобы не представляла угрозу для иерархического распределения рабочей силы. Напротив, меритократия усилила иерархию. Наконец, меритократия как процесс (operation) и научная культура как идеология создали завесу, мешающую постижению реального функционирования исторического капитализма».
Миф об универсальном прогрессе, связанном с капитализмом, о прогрессивном, революционном переходе от феодализма к капитализму, о развитии производства как предпосылке этого перехода, о буржуазных революциях как его средстве суть именно такие завесы, будь то в марксистской или либеральной формах. (В данном случае они во многом схожи, поскольку, к сожалению, Маркс некритически заимствовал у либерализма идеи эволюционного развития и буржуазной революции, встроив в свою теорию идейно-теоретического «троянского коня».) Рассмотрим этот миф подробнее, тем более, что многие его элементы используются сегодня для обоснования прогрессивности «прекрасного нового мира» глобализации.
* * *
Вначале несколько слов о марксовой (и марксистской) схеме прогрессивного перехода от феодализма к капитализму, от одной формации к другой. Согласно Марксу этот переход происходил тогда, когда производственные отношения перерастали старые производительные силы и требовали для своего нормального функционирования адекватных им новых производственных отношений, новой социально-экономической формации. Революция и была средством установления этого соответствия. Если бы Маркс был прав, то уровень развития производительных сил раннего капитализма должен был превосходить соответствующий уровень позднего феодализма, а уровень развития производительных сил раннего феодализма — соответствующий уровень позднего рабовладения. В исторической реальности дело обстоит прямо противоположным образом.
Раннефеодальное общество демонстрирует очевидный упадок по сравнению с позднеантичным в плане развития производительных сил, торговли. Уровень сельского хозяйства II века Новой эры был достигнут лишь спустя почти тысячу лет. То же самое — с поздним феодализмом и ранним капитализмом. Уровень сельского хозяйства XII–XIII веков, как показал Э. Леруа Ладюри, был восстановлен лишь на рубеже XVII–XVIII веков. Производительность первых мануфактур была ниже, чем у цехового ремесла. Не обострением системообразующего противоречия (у Маркса — между производительными силами и производственными отношениями) следует объяснять кризис и конец систем, а, напротив, выработанностью, затуханием такого противоречия.
Как правило, появляющиеся принципиально новые формы — социальные, биологические, технические или научно-теоретические — сначала уступают, и порой весьма серьёзно, существующим. Первые автомобили уступали в скорости лошадям, первые мануфактуры — цехам, а предки людей — многим представителям животного мира. Однако в принципе конструкции автомобиля, в его идее был заключён такой потенциал развития, которого не было у лошади. Это и есть потенциал прогрессивного развития системы. Однако вначале он существует лишь как принцип конструкции, а не как вещество или уже установившаяся система. В вещественном и системном плане новая форма — это регресс. Причём, как правило, вынужденный, не от хорошей жизни, реакция на кризис.
Как заметил ещё в 1970 году А. Гуревич, причины перехода к феодализму в Западной Европе лежат не в качественных сдвигах в области производства, а в кризисе социального строя варваров, обусловленном столкновением с римским социальным строем. Феодализм стал одной из попыток, причём успешной, вырваться из социального ада. «Можно ли выйти из ада? Иногда да, но никогда в одиночку, никогда без того, чтобы принять жёсткую зависимость от другого человека. Необходимо присоединиться к той или иной общественной организации… или создать таковую — с её собственными законами, создать как по сути контробщество», — писал Ф. Бродель. (Речь шла о том, как в XV–XVIII веках спасались из социального ада, из точки бифуркации кризиса позднего феодализма, из постфеодализма группы и индивиды.) Действительно, в той ветви макроисторического развития — европейской, субъектной, где происходила постоянная смена одной системы другой (социосистемная трансгрессия) в форме великой социальной революции, новое общество или его прообраз, будь то предполис, раннехристианская община, братство по оружию или ранняя мануфактура, являлось регрессивным по такому показателю, как развитие материальных производительных сил. Прогрессивными были рекомбинация элементов социальной структуры и возникновение нового исторического субъекта, нового типа человека и его организации, создававшего новую систему. Именно так — от субъекта к системе, а не наоборот: непосредственной филиации одной системы из другой не бывает.
Таким образом, любой системный сдвиг включает регресс (в большей степени) и прогресс (в меньшей степени). Прогресс и регресс суть различные аспекты трансгресса. Запомним этот термин, который нейтрально фиксирует факт системного сдвига, его, как сказал бы Гегель, «чистое бытие». Именно трансгресс обычно пытаются выдать за прогресс и тем самым доказать, что смена одного социального порядка на другой есть законный и оправданный переход на более высокую ступень развития и что от неё выигрывает большинство. На самом деле от изменения социального порядка выигрывает лишь определённое меньшинство.
Классический пример подобной операции — интерпретация возникновения капитализма. На ней следует остановиться подробнее, поскольку именно здесь сокрыты если не все, то многие секреты и тайны капитализма, в том числе и секрет его «кощеевой смерти». Итак, какую картинку эпохи XV–XVII веков рисовали с середины XIX века марксисты и либералы?
Жили-были злые сеньоры, ленивые монахи, угнетённые крестьяне и предприимчивые бюргеры — купцы и ремесленники. Жили они в мрачном средневековом обществе с натуральной экономикой, господством церкви, в почти полном невежестве. Но вот на их счастье какая-то продвинутая часть бюргеров (будущая буржуазия) поднялась на борьбу против существующего строя и католической церкви. Сначала она возродила Античность, затем — раннее христианство. В ходе буржуазных революций она, иногда в союзе с монархией, а часто даже в борьбе с ней, одержала верх над феодалами и создала капитализм — строй намного более прогрессивный, чем феодализм.
Здесь почти все неправда и фальсификация. Феодальное общество, разумеется, не было идеальным. Однако оно вовсе не было обществом застойным. Исследования последних 30–40 лет, посвящённые Средневековью, опровергают трактовку феодального общества как периода торжества натурального сектора и представляют совсем иную картину эпохи, чем та, к которой приучили нас учебники. Наиболее сжато эту альтернативную картину воспроизводит в своих работах Валлерстайн.
В начале XIV века Западная Европа достигла экономического плато в своём развитии. «Чёрная смерть» ещё более усугубила ситуацию, усилив сделочную позицию крестьянина и горожанина по отношению к сеньору. Попытка сеньоров повернуть эту тенденцию вспять привела к антифеодальной революции 1380–1382 годов, которую марксисты и либералы, признающие лишь буржуазные и социалистические революции, разделили на три различных восстания — Уота Тайлера, «белых колпаков» и «чомпи». В это же время стал очевиден кризис католической церкви.
В результате перед сеньорами замаячила мрачная перспектива такого социума, где им было бы уготовано положение членов многочисленного феодального (постфеодального) аграрного среднего класса, живущего в условиях нарастающей политической децентрализации. Иными словами, им грозила утрата привилегированного положения. И тут сработал классовый «зоосоциальный» инстинкт, объективно потребовавший демонтажа феодализма «сверху» раньше, чем его «демонтируют» (сметут) «снизу».
Плавно и незаметно для самих участников социальные сражения за призы позднего феодализма — кабошьены, бургундцы и корона во Франции, «алая» и «белая» розы в Англии — превратились в борьбу за выход из феодализма. Уже в середине XV века мы видим два конкурирующих варианта-потока демонтажа феодализма — «снизу» и «сверху». Иногда, впрочем, на какое-то время они ситуационно смешивались (классический пример — так называемая Крестьянская война в Германии начала XVI века, менее очевидный — религиозные войны во Франции второй половины XVI века). Главным агентом варианта «сверху» были «новые монархии» типа монархий Людовика XI во Франции и Генриха VII в. Англии.
В конце XV века открывают Америку, начинает формироваться мировой рынок, складывается новое международное разделение труда. Происходит военная революция, которая вместе с «новомонархической» центральной властью и заокеанским богатством резко меняет сделочную позицию в пользу экс-сеньоров. Многие из них теперь связаны посредством торговцев с мировым рынком и могут усиливать эксплуатацию. Побочным продуктом (сначала — рецессивной мутацией) всех этих процессов стал генезис капитализма. К середине XVII века великая социальная революция, невиданная социальная драма 1453–1648 годов, которую до сих пор сводят лишь к генезису капитализма, завершилась. Её финальные аккорды — Тридцатилетняя война, английская революция (трагедия) и фронда во Франции (фарс).
Очевидным результатом революции стало формирование исторического субъекта, который позднее создал капиталистическую систему, а именно — «барочной монархии», мифологизированной историками XIX века как абсолютистской. Менее очевидным, но с точки зрения общеисторической стратегии главным результатом стало сохранение в середине XVII века у власти и «у привилегий», пусть и в обновлённой форме, большинства тех же самых групп и даже семей, которые обладали властью в середине XV века. Второй тур капиталистической истории (1648–1789 и 1848 годы) заключался в демонтаже постфеодального, но ещё не капиталистического Старого Порядка частью аристократии, буржуазии и низов. В середине XIX века оба тура — весьма различные по содержанию и целям — были представлены как единый процесс прогрессивного перехода от феодализма к капитализму (в результате почивший в бозе на Западе в XV веке феодализм «продлился» до XVIII века), как «буржуазные революции», которых на самом деле нигде никогда как таковых не было.
Ещё одной важной подменой стало выведение новоевропейской республиканско-демократической традиции из Античности — Греции и Рима, тогда как Средневековье было объявлено эпохой господства монархии и иерархии. На самом деле, как показывают исследования Х. Даалдера, Б. Даунинга и др., именно средневековый Запад, прежде всего его города, демонстрируют по сути такой уровень демократии, республиканизма и конституционализма, который был неизвестен в Античности. В чём же дело?
Все очень просто. Античные полисы были главным образом олигархическими структурами, за демократией и монархией часто скрывалась всё та же олигархия. Не случайно, как утверждают исследователи, например Р. Спринборг, западный средневековый город вовсе не был наследником античного полиса. (В своём классическом варианте он встал на ноги в результате коммунальной революции XI–XII веков, которая явилась ответом части общества на сеньориальную революцию IX–X веков.) К последнему типологически намного ближе мусульманский город. Средневековый город, воздух которого делал человека свободным, был зачастую более демократичным, чем полис. Провозглашение именно последнего (и Античности) образцом демократии позволяло обосновать необходимость борьбы против реально существовавшей альтернативной формы организации средневекового общества — несеньориальной — как косной, недемократической.
Формирующимся постфеодальным олигархиям XVI–XVII веков античный олигархический строй был ближе средневекового. В этом плане миф об «Античности», созданный Возрождением, во-первых, носил не столько культурный, сколько социально-политический характер, а во-вторых, выполнял в социальной борьбе XV–XVII веков ту функцию, которую с конца XVIII века стал выполнять миф о прогрессе. Эти два мифа связаны друг с другом и выступают как последовательные стадии в борьбе за создание нового неэгалитарного привилегированного общества и отсечение от общественного пирога значительных сегментов населения позднесредневекового социума, которым «моральная экономика» феодализма гарантировала определённые права, в том числе и право на выживание. Капитализм заменил моралэкономию политэкономией, прочертил прямую (и фальшивую) линию к Античности (прямо как идеологи конца советской эпохи — линию от перестройки к «оттепели», минуя брежневизм, из которого эта перестройка выросла, и к НЭПу). Кстати, и петровские реформы, и НЭП, и перестройка объективно выполняли для соответствующих доминирующих групп в России и СССР ту же роль, что и капитализм в Западной Европе XVI–XVIII веков: сохранение привилегий максимально большей части верхушки, отсечение от общественного пирога расширившейся середины общества и перераспределение части «демократического богатства» путём превращения её в «богатство олигархическое». Естественно, всё это происходило под лозунгами прогресса, который должен был скрыть регресс в отношении положения огромных слоёв и представить его как издержки прогресса, а не как его следствие и источник одновременно. Ту же функцию на современном Западе выполняет неолиберальная глобализация.
* * *
Подведём итоги. Прогресс — частная форма изменения, развития. Суть этой формы — качественное изменение, сопровождающееся увеличением информационно-энергетического потенциала агента прогресса и, как следствие, усилением конкурентоспособности, захватом новых ареалов и дифференциацией. Прогресс всегда осуществляется за счёт и в ущерб кому-то как внутри системы, так и вне её, и обусловлен необходимостью выживания в острокризисной ситуации. В этом плане следует говорить не о прогрессе, а о единстве прогресса и регресса, а ещё точнее — о трансгрессе.
Если от абстрактных рассуждений переходить к конкретно-историческому развитию, то здесь необходимость применения понятия «трансгресс» вместо «прогресс» ещё более очевидна. Переход от старой системы к новой, особенно в последние полтысячи лет (в западной истории: феодализм — капитализм; в русской истории: московское самодержавие — петербургское, петербургское самодержавие — коммунизм, коммунизм — посткоммунизм), осуществляется главным образом как операция сохранения привилегий доминирующих групп, подразумевающая резкое ухудшение положения основной массы населения, усиление их эксплуатации и ужесточение социального контроля. Иногда такая попытка проваливается. Происходит революция, и к власти приходит новая доминирующая группа, которая тут же наделяет себя ещё большими привилегиями и выступает более жёстким социальным эксплуататором и контролёром, чем прежние хозяева. При этом от прежнего общественного пирога отсекаются не только старые господа, но и трудящиеся. Интерпретируется всё это как прогресс.
Специфика нынешнего этапа развития — глобального позднего капитализма — заключается в том, что идеология и понятие прогресса не могут больше выполнять функцию идейного гаранта сохранения и увеличения привилегий. Селективный и исключающий характер прогресса глобализации очевиден — из-под «прогресса» меньшинства всё сильнее торчат «уши» регресса большинства. Не удивительно, что демонтаж капитализма начинается с демократических институтов (см. доклад, написанный в 1975 году под руководством C. Хантингтона по заказу Трёхсторонней комиссии), геокультуры Просвещения (свобода без равенства), универсалистско-прогрессистских идеологий (торжество «правого радикализма»), европейских христианских демократических ценностей (мультикультурализм, атаки на христианскую церковь и так далее) — со всего того, что ограничивает капитал и в этом ограничивающем с ним негативном единстве-симбиозе и конституирует капитализм как особую историческую систему. В такой ситуации реакционный прогрессизм может стать мощным оружием низов и среднего класса, над которыми, похоже, готовы сомкнуться волны истории, против нынешних верхов. А наиболее радикальной левой стратегией может стать консервативное противостояние «правому радикализму» и неоконсерватизму.
Эпоха заканчивается и в ситуации «вывихнутого века» — «the» time is out of joint» возможны самые невероятные идейно-политические комбинации и конструкции. На то оно и историческое Зазеркалье. Впереди — новый трансгресс, и нужно внимательно следить за игрой властных «напёрсточников» во всём мире, ибо «кто предупреждён, тот вооружён».
Андрей Фурсов
