Запомни, россиянин, которому стыдно быть русским. Никогда ты не будешь достаточно хорош для политического украинца, смирись: ты напишешь пост с покаянием, нацепишь жёлто-голубой флажок, склонишься до земли — «Простите нас, украинцы!» — и всё равно найдутся те, кто будет ненавидеть тебя. Просто по факту крови, рождения, проживания.
Я думаю о том, что где-то когда-то могла написать такие слова, из-за которых сегодня, например, погиб незнакомый человек в Харькове. Или в Горловке.
Из-за которых, может быть, разрушили дом. Из-за которых русский офицер попал в плен, может быть.
Эффект бабочки: нам не дано предугадать. Я — военный корреспондент, я говорила много беспощадного.
Я несу в себе страх, что мои слова могли кого-то убить, ранить, оставить без крыши.
Отрекаюсь ли я и стыжусь ли я того, что делала? Стыжусь ли быть русской, сжигаю ли свои репортажи с Донбасса, отказываюсь ли от своих слов? Никогда.
Я требовала ввести войска на Донбасс. По Донбассу стреляли, и никто не защищал его. Донбасс нужно было защитить. Считаю ли я сейчас иначе? Нет.
Как могли отозваться мои слова? Я не знаю. И до конца жизни существовать мне с надломом, страхом внутри моей души — возможно, есть и моя ответственность.
В это нелёгкое время я вижу многих, кто совершенно уверен: он постиг, что есть правда и справедливость. «А бойся единственно только того, кто точно знает, как надо».
Я знаю об этом всём не больше, чем мой кот, пожалуй. Нет, вру: у моего кота более отчётливая система координат, чем у меня. Он знает, что, когда его кормят — это благо. Мне не дано даже это понимание.
Мне остаётся говорить правду. Моя правда некрасива и немодна, она не укладывается ни в одну из концепций.
Мне не стыдно быть русской. Моё сердце болит за донецкого газовщика, погибшего в понедельник, за горловских учительниц, убитых при обстреле школы № 50, и за тех харьковчан, которые попали под обстрел в понедельник, а мы даже не знаем, сколько их было: украинские власти посчитали скопом мирных и «территориальную самооборону», брякнули на стол — 11 человек. Не поймите меня неправильно, мне безразлична гибель вооружённого противника, я думаю о тех, кто не брал в руки оружие.
И здесь, в сущности, мы подошли к ключевому: для меня на этой войне есть «наши» и есть «противник». Некоторой иронии добавляет то, что в ящике комода у меня лежит украинский паспорт, где написано, что я родилась и прописана в Харькове.
Я давно им не пользуюсь и стала невъездной в Харьков, как только начала освещать события на Донбассе; у меня давно уже российское гражданство, но никак не отменишь того факта, что родилась я в Харькове, и там сейчас — под обстрелами — находятся мои родители, и я, естественно, схожу с ума и думаю, что если с ними что-то случится, то выходом для меня станет только сэппуку.
Я выбрала Россию — выбрала, ещё когда это не было мейнстримом, когда я была юной девчонкой, недавно окончившей универ, собрала свои немногочисленные пожиточки, в основном состоящие из книг, и переехала в Питер.
Если же точнее, выбрала ещё ребёнком, когда училась в украинской школе и твёрдо решила переехать однажды на родину родителей, где никто не назовёт меня москалём. И вот ведь он, парадокс: я на стороне мирных жителей, я против войны — но для меня есть «наши» и есть «противник». Лицемерие?
Но у меня иначе просто не поворачивается сердце. Наверное, это какой-то русский культурный код: быть на стороне своей страны в горе и в радости. Права моя страна или нет, но это моя страна. Это серебристый яд, память поколений, генный код, призывающий тебя под знамя, когда трубят трубачи.
И я думаю: те, кто пишет «мне стыдно быть русским», — они тоже это чувствуют. В самой глубине души, тщательно спрятанное от самих себя. Чувствуют — и стыдятся именно этого. Желания сказать «наши», когда это не одобряемо какой-то частью социума: ведь есть так много прекрасных постулатов, регламентирующих, что нужно чувствовать в приличном обществе.
А я просто лучше рефлексирую, наверное.
Поэтому я, конечно, против войны.
Но — наши.
И нашим я желаю победы.
Я не могу иначе, я русская.
Анна Долгарёва
