... В России на основе определений креативного и виртуального классов можно выделить несколько подгрупп. Ключевыми можно считать следующие: городской богемно-креативный класс, городские офисные работники в непроизводственном секторе, ИКТ-сектор и «глобализированные» российские сотрудники международных ТНК, «Интернет-поколение» молодежи.
У каждой из них можно найти большую часть черт креативного и виртуального класса, но есть и особенности. При этом все они отчетливо позиционируют себя как прослойку, не относящуюся к некому пассивному и консервативному российскому обывательскому большинству с «диваном и телевизором», «помидорами на даче» и т.п.
Отдельно важно подчеркнуть, что в отличие от западных стран, научная (за исключением гуманитарных наук) и техническая интеллигенция (за исключением ИТ-сектора) в России в большинстве своем не вошла в российский креативный класс, оставшись в массе носителем более традиционных ценностей.
Это связано с тем, что резкое «проседание» и имущественная маргинализация науки и производственного сектора в 90-е годы, во-первых, не позволили ученым, инженерам и работникам других «непрестижных» на тот момент специальностей сделать стилем своей жизни престижное имиджевое потребление, во-вторых, сформировали у многих из них отторжение либеральных ценностей, с которыми тесно связано мировоззрение креативного класса, а в-третьих, привели к «вымыванию» из этой среды тех, кто предпочел уйти в более престижные и высокоплачиваемые профессии, имиджево связанные с «модной креативностью».
а) Богемно-креативный класс. Рассматривая сегодняшнюю городскую богему в России, можно выделить как общие стереотипы мышления и поведения, так и общие закономерности среды, в которой она формируется.
Общими свойствами богемы являются: а) возникновение в урбанистической среде с дифференцированной системой услуг, б) занятость в непроизводственной гуманитарной сфере, в) базовая неудовлетворенность самореализацией, г) космополитическое самосознание, д) значительная доля свободного времени, используемого для удовлетворения гедонистических потребностей.
К богемно-креативному классу в России можно отнести тех, в чьей профессиональной и повседневной жизни имеет ключевой значение фактор стиля. Это люди из сферы энтертейнмента (развлечений), культуры и образования; из сфер бизнеса, связанных с разработкой и продвижением стиля, – это отдельные виды менеджмента, маркетинг, реклама, пиар, дизайн, коммуникации (в т.ч. и ИТ-сектор); люди свободных творческих профессий (писатели, художники, журналисты).
«Среда богемного класса» – это город постмодерна. Типичным пространством, привлекательным для богемых креативщиков, являются такие помещения (офисы, кафе, клубы и т.п.), где современный дизайн «надстроен» на исторические конструкции. Лицо креативного квартала в любом городе мира – это исторические здания или старые индустриальные корпуса, превращенные в модные лофты.
Стиль богемно-креативных групп может быть любым, но есть только один запрет: это запрет на серьезность. Всерьез смотреть на что-либо – показатель стилевой отсталости. Поэтому доминирующий стиль – это эклектика и «Fun-культура», то есть культура стеба, десакрализации и тотальной иронии. «Духовная среда» такого социума – это философия «нью-эйдж», то есть микс традиционной религиозности или атеизма с увлечением восточными и языческими духовными практиками в адаптированном модном варианте.
В системе публично предъявляемых ценностей у богемного класса доминирует абсолютизированная свобода от любых запретов, налагаемых традиционными институтами – родом, историей, государством, и свобода от обязательств перед этими институтами (то есть существует ответственность и долг заботиться, например, о бродячих животных, но нет долга перед государством).
Идеальное государство для такой группы – это десакрализованное «государство-сервис», поставляющее лишь услуги гражданам. Все, связанное с государством, если оно имеет оттенок ценности, большей чем отдельная личность, – будь то символика, территориальная целостность, институты и т.п. – воспринимается как тоталитарные конструкции и источник насилия.
Отрицание как родовых, так, соответственно, и исторических смыслов и негативизм к собственной (родной) культуре, не считая гомологичных элементов в ней («богемных классиков»), естественно сочетается с принципиальным космополитизмом: подлинной «родней» считаются аналогичные сообщества в других странах.
Удовлетворение потребностей богемного класса государством (если он не предназначен для его внешних целей) является логической бессмыслицей, поскольку этот «класс» живет за счет остального общества, эмансипируясь от обязательств перед ним и наслаждаясь деструкцией общественного организма, при этом он никогда не насыщается, то есть не воспринимает себя удовлетворенным, и выставляет новые требования к общественному организму, на котором он паразитирует.
б) Офисные работники. «Офисный класс» в России – это наемные работники-профессионалы. Однако взгляд на жизнь такого среднестатистического обитателя офиса часто весьма далек от оптимизма. Мало кто «горит на работе», осмысленный и творческий труд – удел немногих. Потребление сегодня уже не заполняет этот дефицит смысла.
В книге «Потреблятство. Болезнь, угрожающая миру» в 2001 году описывались выводы исследователя Майкла Лернера, работавшего в «стрессовой клинике» для работающих семей в Окленде, штат Калифорния. Вместе со своими коллегами Лернер изначально «предполагал, что большинство американцев действуют в первую очередь исходя из эгоистических материальных интересов.
Так что мы были удивлены, что эти обыкновенные американцы часто испытывали больший стресс от того, что они попусту тратили свою жизнь, выполняя бесполезную работу, чем от ощущения, что они зарабатывают недостаточно денег». «Мы обнаружили, что люди со средним уровнем доходов глубоко несчастливы, потому они жаждут служить общественному благу, вкладывать куда-нибудь свои таланты и энергию, но считают, что та работа, которая у них есть, почти не дает им такой возможности, – пишет Лернер. – И зачастую они начинают требовать повышения зарплаты, в качестве компенсации за жизнь, которая, в противном случае, ощущается как бесполезная и пустая».
Ничем не лучше ситуация в 2000-е была и в России, хотя с материальной точки зрения именно у этих людей происходил потребительский бум. Многие помнят, как в 2008 году в Интернете появилась запись якобы с камеры видеонаблюдения некоего офиса, где сотрудник внезапно начинает громить оргтехнику, кидаться на сослуживцев и охранников. Ролик «Бунт одного менеджера» посмотрели миллионы пользователей, однако после выхода на экраны фильма Тимура Бекмамбетова «Особо опасен» выяснилось, что это вовсе не документальное видео, а часть рекламной кампании фильма.
Комментарий режиссера: «Я думаю, что изображенный мной протест отчасти серьезен и даже реален в том смысле, что российское общество может пережить нечто подобное. Не в ближайшем будущем, а вообще... В последние годы... образовался класс, который уничижительно называют клерками. Они работают в офисах, получают зарплату, берут кредит на покупку квартиры, машины. Многих из них окружает рутина, они занимаются нелюбимой работой… в этой истории бешенства офисного работника люди узнают глубинную правду – себя, свои подавленные желания, инстинкты свободы».
Характерная черта этих людей – внешняя лояльность работодателям и властям и постоянное внутреннее недовольство теми и другими, а также ощущение дефицита смыслов в окружающей жизни. Сегодня именно виртуально-протестная активность и стала каналом, в который направлены все эти запросы на самореализацию и осмысленность жизни. Что также усиливается объективным фактором неспособности государства дать внятные ответы на многие реальные претензии граждан.
Такие социальные группы поддерживают протестную активность, если она ассоциативно связана с неким «освобождением» и «бескорыстием». Сетевой альтруизм – одна из характерных черт виртуального класса. Популярным становится тот, кто декларирует бескорыстный интерес. Демонстрируемое бескорыстие используется как антитеза реальному миру, где государственные, общественные институты и корпорации «погрязли в самообогащении» и управляют людьми посредством обмана.
Также представители офисного класса часто ориентируются на стилистику, задаваемую менее скованной рамками корпоративных правил группой богемного класса. Типичный пример такого поведения – демонстративно контркультурная стилистика одежды и поведения в нерабочее время при жестком соблюдении правил дресс-кода и общения в офисе (неслучайна, например, популярность группы «Ленинград» именно среди этой прослойки), рассматривание Интернета как «отдушины свободы и Fun-а» (довольно большую часть корпоративного траффика электронной почты сегодня составляют пересылаемые друг другу ссылки на «фотожабы», антиофисные шутки и т.п.)
Для обычных офисных работников характерно поэтому в большей степени поверхностное следование стилистике креативного в российском понимании. Исключением является ряд секторов, которые мы отнесли к богемному классу, – там установки креативного класса разделяются полностью, а стилистика может существовать официально и в ряде случае является даже обязательной (дизайн офисов, стиль одежды, аксессуаров и т.п.). Также исключением является корпоративныая группа, которцю мы описываем ниже.
в) ИКТ-сектор. Отдельной важной подгруппой креативного класса в России являются работники ИКТ-сферы. Информационная среда привлекательна не только как возможность пользоваться ее продуктами и интернет-пространством – но и как отрасль. ИТ-сфере как «самой креативной сфере» сегодня придан ореол не только движущей силы экономики («постиндустриальный мир», «инновации», и т.п.), но и морального идеала.
Миллионы молодых людей во всем мире искренне верят, что миссия таких компаний как Google, Apple и т.д. – не просто технический прогресс, а еще и создание нового справедливого мира. В России эта установка усиливается, накладываясь еще и на «ориентацию на западную цивилизованность». Особенно престижно работать в офисе международных ИКТ-компаний в России именно потому, что это означает одновременную причастность не только к западной (понимаемой как более цивилизованная) культуре бизнеса вообще, но и к самому передовому, что в принципе сегодня есть в мире как в техническом, так и ценностном отношении.
О тотальной лжи этого мифа пишет Славой Жижек в своей статье «Никто не должен быть отвратительным». Эффект того, что все прогрессивное основано на принципах сетевого сотрудничества, создают личности-герои передовой ИТ-отрасли. Славой Жижек называет руководство Google, IBM, Intel, eBay – «либеральными коммунистами».
Главное в их идеологии – это быть «smart» – «умным», «расторопным». «Быть расторопным означает быть динамичным и номадичным – быть против централизованной бюрократии; верить в диалог и кооперацию – типа против центральной власти; в гибкость – типа против однообразной работы; культуру и знание – типа против индустриального производства; в спонтанное взаимодействие и автопойезис – типа против застылой иерархии».
Жижек мастерски показывает, что такие прекраснодушные инициативы как благотворительность, борьба с бедностью, фонды в защиту экологии, социальная ответственность и борьба за равные права для всех прекрасно сочетается с выводом производств в страны третьего мира, где труд происходит в нечеловеческих условиях. А главное – и это роднит идеологию «умной отрасли» со всей виртуальной коллаборативностью – вместо системных решений, выявляющих, в чем источник проблемы и какова стратегия реальных изменений, предлагаются широкие одноразовые жесты.
Вместо изменения положения бедствующих стран там проводятся красивые акции по борьбе с голодом и дискриминацией. Так же и сетевая активность часто оказывается одноразовым флэш-мобом.
Но миф продолжает работать. Эта группа противопоставляет себя скучному официозу традиционного государства и традиционным бизнес-практикам.
г) «Интернет-поколение» молодежи. С учетом современной распространенности новых форматов коммуникаций молодежь становится сегодня частью «виртуального класса» почти автоматически, если речь не идет о маргинально бедных ее слоях или о депрессивных населенных пунктах, где нет возможности быть владельцем современного компьютера, смартфона и других гаджетов.
Однако, как показывают, в частности, данные исследования ИС РАН и Фонда Эберта «Бедность и неравенства в современной России: 10 лет спустя» (2013 г.), даже среди бедных в последнее время заметно выросла распространенность таких предметов как компьютер или цифровая видеотехника, а рекордсменом же прироста распространенности выступил мобильный телефон, который стал сегодня нормой жизни даже в самых бедных слоях россиян.
Молодежь, которая фактически непрерывно находится «онлайн», разделяет многие ценности виртуального класса. Для нас также особенно важно, что Интернет диктует сегодня и сами форматы коммуникации. Так, коммуникация в сетевом информационном пространстве во многом имеет образный характер – и вопрос не в том, что сообщения, например, в блогах, или твиттере – текстовые.
Налицо тенденция к сокращению среднего размера текстовых сообщений-месседжей, в сущности, они должны отражать лишь мгновенную эмоциональную реакцию пользователя. Мгновенный эмоциональный отклик, на который нацелен в большей части контент Интернета и его формат, снижает шансы на рациональное, осознанное построение цельной картины происходящего и своего места индивида в нем.
Мозаика кратких и ярких реакций на такие же мозаичные стимулы создает цепочку разорванных, разных и кратких эмоциональных реакций (понравилось/не понравилось, прикольно/занудно) и т.п., но абсолютно не нацелена на содержательный синтез.
С эмоциями тесно связан и сам феномен социальных сетей. Конечно, для многих людей это просто инструмент для того, чтобы быть на связи одновременно с массой своих реальных и виртуальных знакомых. Однако не менее важна и другая мотивация. Социальные сети позволили каждому не просто «получить пять минут славы», а получить неограниченный прямой эфир для саморепрезентации. Эта саморепрезентация часто завязана на самые простые реакции – понравиться другим и оценить этих других. Какие же эффекты имеет эта эмоциональная «тотальная коммуникация» всех со всеми?
Во-первых, возникает эффект доверия. Интернет-среда изначально воспринималась как анархо-либертарианская, то есть такая, где не подавлялась свобода мысли и каждый мог: а) найти себе трибуну для самовыражения и б) найти единомышленников и свободно делиться с ними любой информацией. Интернет и сейчас противопоставляется тоталитарной и коррумпированной реальности как «пространство свободы».
Интернет-сообщества и виртуальное пространство, как это часто представляется, имеют ключевое преимущество перед реальностью тем, что являются пространством прямой демократии, то есть пользователи методом прямого голосования в состоянии влиять на многие вопросы. Как ни странно, это вовсе не отменило иерархические структуры, но видоизменило их, сделав гибкими и текучими.
Так, в сообществах может быть лидер, однако он избираем. Определенные участники могут иметь привилегированный статус, рейтинги, но они присваиваются по итогам мнений других и т.п. Выглядит это как воплощение мечты о «Городе солнца», хотя, применив манипулятивные практики, можно получить принципиально важную в контексте информационных войн структуру – виртуальное сообщество, готовое идти за своими лидерами, при этом все участники убеждены, что действуют добровольно, сами выбрали лидеров и сами их контролируют.
Во-вторых, возникает эффект единства ради общей цели и уверенности, что вы в большинстве. Появление виртуальных пространств показало, что современные люди способны к результативной самоорганизации и довольно хорошо способны ее осуществлять в больших масштабах. Исследователи виртуальных пространств – например, таких, как многопользовательские игры, – отмечают, что эти среды демонстрируют нам более сильную социальную коммуникацию, чем реальная жизнь. И в виртуальной среде люди восполняют дефицит социальных связей, так как там легче получить позитивные эмоции.
В-третьих, интернет-коммуникация часто провоцирует агрессию, которая не проявилась бы так в реальной жизни. Виртуальные сообщества создают иллюзию родства, восприятие партнеров, как находящихся в одной лодке, «нас» в отличие от «них». В реальной жизни человеку не нужно постоянно проводить такую границу, тогда как, присоединяясь к любой виртуальной группе, он сразу же оказывается в ситуации такого противостояния: есть «мы» – я и мои друзья, мой круг, а есть «они» – остальные. И вот этот эффект легко переносится, как мы теперь видим, и в реальность.
Нетрудно заметить, что общение в виртуальной среде гораздо более агрессивно, чем в реальности. Очевидно, первая причина этого – анонимность и удаленность виртуального общения. Ответственность является исключительно добровольным выбором, но далеко не все считают нужным установить для себя какие-то правила. Вербальная агрессия часто носит лавинообразный характер.
В Сети агрессивные дискуссии двух или нескольких участников могут длиться бесконечно, заодно поднимая общий градус напряженности для остальных, даже просто читающих. Недаром именно комментарии к опубликованным текстам сейчас считаются важной частью привлекательности ресурса – чем больше там яростных споров и конфликтов, тем выше рейтинги посещаемости.
В итоге, куда бы интернет-пользователь ни пришел, почти всюду он видит жесткое разделение на некие непримиримые группы, между которыми постоянно идет агрессивное выяснение отношений.
Четвертый эффект – это эффект «роевого сотрудничества». Об этом эффекте говорится в известной работе Говарда Рейнгольда «Умная толпа» (2002). Суть в том, что большинству людей для присоединения к какому-либо действию необходимо удостовериться, что достаточное число других уже делают это («все побежали – и я побежал»).
Без такой уверенности на активное участие способны лишь очень мотивированные энтузиасты. В реальности человеку достаточно сложно оценить этот порог – за исключением, может быть, случаев, когда он визуально видит большую группу людей.
Виртуальные среды позволили гораздо легче давать ощущение большого числа единомышленников и побуждать людей к действиям, порой даже потенциально для них опасным в прямом смысле. Примерами «роевых действий» стали, например, «Твиттер-революции» в Молдавии в 2009 г., а также в Иране, где, кстати говоря, Госдепартамент США официально попросил руководство этой социальной сети перенести профилактические работы на сайте, поскольку «без Twitter иранцы не могли чувствовать себя в должной степени уверенными и сплоченными, чтобы и дальше выступать за свободу и демократию».
Все эти эффекты в условиях, когда в реальном обществе существует много линий раскола, усиливают ощущение этого раскола при виртуальной коммуникации. По сути, участие в интернет-комментировании «за» или «против» чего-то (причем чаще всего это формат вовсе не доброжелательной дискуссии, а «виртуальной войны» с оппонентами) является повседневной практикой для активных интернет-пользователей, особенно молодых.
Кто объявлен некреативным?
В России возникла ситуация, когда группы, которые на Западе только в силу своей профессиональной принадлежности были бы отнесены к креативному классу, напротив, не причисляются к нему. Это только подчеркивает указанный нами факт – вовсе не тип деятельности, а стиль жизни и ценностные ориентации в данном случае являются ключевым параметром определения «своих» от «чужих».
Представим себе условного российского инженера, живущего не в столице. Допустим, он проектирует двигатели, любит свою работу, где у него вполне дружный коллектив. Никто не будет увольнять его, если ему иногда нужно позже прийти или раньше уйти. Он не собирается искать каждые три года более интересный проект в другой фирме. Не собирается и покидать свой город, потому что хочет быть рядом с семьей и родными.
И хотя он чувствует себя при этом вполне свободным человеком – разумеется, он никогда не будет признан относящимся к «креативному классу» в вышеуказанном понимании. В то же время любой житель Москвы, подвизающийся на ниве какой-нибудь информационной активности, и, возможно, вовсе ничего реально и не создающий, но живущий в указанной стилистике, – очевидно, таким креативным классом объявлен как раз будет.
Это особенность именно России. Сам автор теории креативного класса, как мы видели, относил к нему в первую очередь все-таки технических и научных специалистов. В России креативным классом «самоназвалась» несколько другая группа. Политолог Борис Кагарлицкий в статье «Загадка креативного класса» так описывал особенности этой социально-культурной группы в России: «Пелевин в одном из своих романов употребил понятие "информационного сомелье".
Этот специалист не создает идей или теорий, не создает новых событий, он лишь подбирает и раскладывает их должным образом». Важна и такая деталь – креативный класс считает себя лучшей частью общества.
Он видит себя как «smart»-класс, достойный лучшего, потому что он, как это ему представляется, – образованнее (умеет практически применить свои знания в отличие от маргинальных ученых-теоретиков), свободнее (отринул ненужные предрассудки традиции), моральнее (потому что он выступает за «честность и открытость» во всем), бескорыстнее (потому что готов к участию в волонтерских проектах) и способен генерировать новое (новое – это некие «новые интересные проекты»).
Как пишет Кагарлицкий: «Креативному классу все должны, в том числе и буржуазия. Все слои и группы общества должны преклониться перед его креативностью, а буржуазия должна еще и заплатить. Причем она в самом деле платит. И очень щедро». С его точки зрения, мнения этого класса о себе как творце весьма иллюзорны, а основной деятельностью является как раз потребление: «Их политэкономическая функция – потреблять, задавая более широким массам того же среднего класса и тиражируя потребительские модели, тренды, образцы, культурные нормы», «главное "производство" креативного класса это его собственный образ жизни, его вкусы, пристрастия и развлечения».
Трудно согласиться с тезисом об «эстетизации потребления» как главной практике этой группы. Как видно из анализа «постиндустриальных ценностей», которые являются важнейшим из признаков этой группы в глобализированном масштабе, эта группа является проводником и определенного мировоззрения.
Что «присваивает» креативный класс?
В традиции выделения в обществе определенных классов часто присутствует критерий того, что и в каких формах данный класс присваивает в материальном смысле. Сегодня имеет место ситуация, когда креативный класс (или, по крайней мере, его активное ядро) выдвигает требование об обязательных гарантиях его образа жизни как условии творчества и прогресса вообще. Фактически, это присвоение права на создание будущего в социальном и техническом смысле.
То есть право на «конструирование прогресса» дается только разделяющим «постматериальные ценности».
И линия разрыва между этим классом и другими частями общества состоит только на первый взгляд в некой повышенной готовности к протестной активности, в чем его часто обвиняют из консервативно-патриотического лагеря, называя проводником «дестабилизации».
Если мы хотим говорить не только о штампах политповестки дня, а о том, какие социальные процессы в течение последних десятилетий привели к формированию этой группы, то можно увидеть проблему куда более глубокую, чем самоидентификация условного офисного работника из «креативного» сектора и его планы посетить или не посетить какой-нибудь митинг.
Эта проблема заключается в том, что само понятие развития, интенции творчества и социального конструирования были в какой-то момент успешно канализированы машиной глобализированного капитализма в безопасное для нее русло. Но этот этап – когда для ощущения себя свободным и успешным условному рекламщику или пиарщику было достаточно гулять по своему офису в майке с портретом Че – сегодня подходит к концу.
Для канализации естественного стремления к развитию и творчеству используются «фантики» уже не только креативной самореализации – это и модный экологизм, и волонтерство, и борьба за права различных меньшинств, и принадлежность к виртуальным сообществам. Все эти симулякры «малых дел», «малых свобод» и «малых справедливостей», с одной стороны, действительно позволяют вовлекать креативный класс в определенные политические акции, но с другой стороны, делают его абсолютно стерильным с точки зрения реализации по-настоящему масштабных (а потому неизбежно мобилизационных) проектов развития.
Вопрос ведь не в том, какой модный офис и экологически чистый пригород надо предоставить молодым и образованным, чтобы они там придумали новую версию очередного айфона, а также могли раз в году посетить честные выборы. Как писал автор теории креативного класса Ричард Флорида, человек из 50-х, попав на машине времени в наши дни, спросил бы нас не про то, чем айфон отличается от телефонной трубки 50-летней давности.
Он бы спросил «Почему мы еще не покорили космос?» или «А где же роботы?». Ответ Флориды таков: да, роботов и космоса нет, но зато мы ходим в офисы без галстуков, меняем работу и место жительства, когда захотим, «один и тот же человек может быть одновременно писателем, исследователем, консультантом, велосипедистом, скалолазом, любителем электроники, этнической музыки, эйсид-джаза, поваром-любителем, поклонником хороших вин или владельцем мини-пивоварни». И вообще, у нас «изменчивость и неопределенность становятся нормой жизни».
Это было написано в 2002 году. Сегодня спустя 10 лет мы видим, что все это благолепие происходит на фоне все растущей власти ТНК, по своему влиянию уже не уступающих национальным государствам (но тоталитарны, по определению, разумеется, лишь последние!), повсеместного увеличения неравенства (хотя миллиардеры теперь демократично носят недорогие джинсы) и закрытия социальных лифтов.
Вместо космоса, роботов и общества социальной справедливости и равных возможностей у нас возникают новые кастовые структуры. И то, что некоторые в них имеют (пока еще) возможность в симпатичном интерьере из экотериалов монтировать рекламные ролики под звуки эйсид-джаза, совершенно не снимает вопроса об отказе от по-настоящему масштабного прогресса.
Именно ценностные трансформации стали в итоге признаком эпохи, когда на сцену вышел креативный класс. Здесь и находится основной водораздел между креативным классом и остальным обществом.
И здесь очень важно понять главный, хотя и скрытый тезис «теории креативности» – за вами оставляют право заниматься творческим трудом, любить свою работу и желать полноценной обстановки работы и отдыха только при условии, что вы отбрасываете традиции и иерархии, рвете связь со своей страной как национальным государством и вообще «Родиной», готовы принять постконвенциональную мораль, отказавшись от четких этических стандартов, базирующихся на этой традиции и исторической преемственности.
Креативный класс предельно «номадичен» – это проявляется в частности в готовности сменить место и вообще страну проживания ради интересного проекта, более привлекательных или просто новых условий жизни и т.д.
Ключевым для нас является факт связки между этим мировоззрением и самой идеей создания нового. То есть вы в этой парадигме (и как личность, и как государство) будете объявлены априори неспособными к строительству будущего, если вы не занимаетесь деконструкцией традиционных принципов и институтов.
Вот пример такой логики: «Культурное многообразие, индифферентность относительно типа собственности, уважение к половой ориентации должно быть естественным фоном в экономике знаний. Эксперименты со знаниями, нравится нам это или нет, уже неотделимы от экспериментов с деньгами, культурной и даже половой идентификацией.
И дело тут не в толерантности. Смысл в создании условий для конкуренции перфекционистов – тех, кто ради своих идей готов пробовать самые разные жизненные обстоятельства. И пусть пробуют, не сильно-то они кому-то и мешают, если разобраться. А иначе не будет никакой модернизации, последовательно возродим госплан и не более» (Игорь Реморенко, «Время сложных решений», Сноб.ру)
Но действительно ли быть способным к созданию нового – это в обязательном порядке «девиационный» сценарий? Думается, здесь есть путаница в терминологии. Люди, способные к масштабным мечтам и желающие не просто «самореализации», а участия в проектах по созданию новой социальной реальности – как раз не удовлетворятся экспериментами «с деньгами, культурной и даже половой идентификацией». Более того, возвращаясь к вопросам о роботах и освоении космоса, – именно потому их и нет, что вся энергия уже не одного поколения выпускается в свисток иллюзорной креативности с обязательным придатком в виде «посттрадиционных ценностей».
Думается, что люди в России по своему менталитету скорее склонны к проектам «идеального типа». Собственно большую часть если не креативного, то уж точно офисного российского класса составляют те, кто, условно говоря, либо был тем самым инженером, проектировавшим самолеты, но ушедшим в офис в 90-е, либо те, кто быть этим инженером успел только помечтать, но в 90-е поступил учиться уже на менеджера.
В России «подлинный креатив» базируется скорее на желании быть причастным к «большому проекту» в масштабах страны и даже мира, нежели на вышеописанной принадлежности к среде «креативных девиаций». И вовлечь в такие проекты можно гораздо большее число россиян, чем при ориентации на ценности глобализированного креативного класса.
Однако отсутствие такого проекта несомненно будет выталкивать творческих и инициативных людей в те ниши, где они будут искать хоть какой-то самореализации. Государство такой задачи не ставит – как заявлял бывший министр образования, нам надо воспитывать не творцов, а потребителей.
Между тем, предложить вместо суррогатов подлинно масштабные проекты создания новой социальной, культурной и экономической реальности – ключ не только к созданию своего класса творцов, но и к будущему страны в целом.
И к предотвращению противопоставления «креативных» «некреативным».
Из доклада Изборскому клубу „Линии раскола в российском обществе”.
Авторы: Маринэ Восканян, Андрей Кобяков, Константин Черемных
(под редакцией А.Б. Кобякова)
