С разговорами о необходимости радикальных реформ в образовании самый старший из нас познакомился, когда ходил в школу, а младший — еще в детском саду. С тех пор радикальные реформы не прекращались — они даже ускорялись, словно лавина в горах, и, сдается нам, уже на пенсии, которая, как мы теперь знаем, будет у нас нескоро, есть все шансы продолжить эту увлекательную дискуссию.
Как известно, есть два вечных русских вопроса: кто виноват и что делать?
Но что, собственно, отличает вечные вопросы? То, что решать их никто не собирается.
Точнее, их обсуждение и постоянные взаимоисключающие попытки решения — и незамедлительное изменение только что полученного результата — и делает их вечными.
Мы научились не только бесконечно обсуждать реформы, но и бесконечно их проводить. Мы столько раз ломали кости нашей системе образования, что у нас в теле образовалась гибкость невероятная — и мы теперь, как многоликий Протей, можем превратиться во что угодно — за исключением лишь одного образования.
Впрочем, дальше мы будем говорить только о высшем образовании — по унылой причине, что положили на него наши единственные жизни.
Проблема даже не столько в самом реформировании, сколько в том, что одновременно к системе образования предъявляются требования взаимоисключающие.
От образования хотят в результате получить целеустремленного патриота, лояльного подданного, человека глобального мира, академического специалиста и эффективного пользователя все новых услуг, при этом преданного своей малой родине, работающего в ведущих мировых университетах, знающего и любящего русскую культуру и публикующегося и читающего лекции исключительно на прогрессивном английском языке.
Он должен быть прагматичен и самоотвержен, критичен и беззаветно предан, служить чистому знанию и тщательно следить за критериями эффективности, быть патриотом своего университета и отличаться высокой академической мобильностью, иметь исключительно профильное базовое образование и проводить исключительно высоковостребованные междисциплинарные исследования, быть на острие общественной жизни и при этом не говорить ничего, могущего оскорбить чьи бы то ни было чувства. В общем, на елку влезть и не уколоться.
Вот и сейчас вновь, мы даже не будем в который раз, говорят, приступлено к окончательному решению образовательного вопроса — ныне сказано, что образование отдельно, а наука — отдельно, и вместе им не сойтись окромя блокчейна.
Одна из тех мантр, которую мы затрудняемся сказать, когда услышали впервые — это разговор об «эффективности образования». То, что смущает, наверное, любого слышащего эти слова — туманность самого понятия «эффективности» без привязки к каким-либо конкретным представлениям. Попросту говоря, никто и никогда не будет протестовать против всего хорошего и ради всего плохого. Но черт, как обычно, кроется в деталях.
Какую эффективность мы имеем в виду? Эффективность для кого? В какой временной перспективе?
Имеем ли мы в виду развитие собственного интеллектуального пространства? Или быстрое повышение среднего балла по ЕГЭ? Или публикации в зарубежных журналах? И да, что понимать под развитием своего интеллектуального пространства — каковы его границы, кто является его участниками? В чем видеть развитие — в поддержании интеллектуальной инфраструктуры российской провинции или в призовых местах, занимаемых ведущими университетами, в образовательных скачках любой ценой? Или эти две задачи надо решить одновременно — и не потерять по ходу дела третью, и что делать, если их, не дай бог, больше трех.
Самое неприятное в этом разговоре, что мы неизбежно выходим на общие вопросы — уже исходя из понимания которых возможно определение основных линий образовательной политики.
Проблема в следующем — с одной стороны, никто не спорит, что мир меняется. Цифровой конь приходит на смену крестьянской лошадке, а наука действительно является глобальной, но вопрос ведь не в том, чтобы просто развивать мировую науку, а чтобы в результате этого выиграла и наша страна.
При этом ведь вопрос вновь сложный — что значит «выиграла»?
Риторика реформ образования последних лет — ставка на сильных. Но ведь совершенно неочевидно, что несколько — пусть даже десять — национальных университетов, входящих во все мировые рейтинги — это процветание общественного образования. Ведь следуя подобной логике, можно предложить, по Петровской манере, отправлять сообразительных юношей питаться науками за границей, в тех университетах, которые уже точно заслужили свое право занимать высшие пункты рейтингов.
В конце концов — есть вещи пострашнее провинциальных университетов. Например, провинциальные театры: месиво из комедий, антреприз, авторских прочтений «Дяди Вани» и попыток работы осветителя с духовными поисками худрука — в общем, «Пижама на шестерых». Но никто не выгоняет этих убогих из их зданий и не устраивает взамен их трансляции из MetOpera. Напротив, именно эти странные люди создают аудиторию из провинциальных зрителей для этих самых online-трансляций.
Провинциальные университеты обеспечивают социальную и культурную рутину — попросту говоря, воспроизводят средний культурный слой, обеспечивают потребителями местные книжные магазины, букинистов, интеллектуальные кофейни и взращивают мальчиков и девочек, мечтающих уехать в магистратуру Вышки или Шанинки.
В общем-то, откровенно говоря, эта часть культуры — с провинциальными драмтеатрами, местными интеллектуалами, высохшими от тоски по мировой культуре, фестивалями «Рэп на Оби» и оперными набегами в Приморье — вызывает понятное чувство стыдливости. Но оставить вместо них выжженное поле вряд ли является лучшим вариантом.
Здесь, кстати, уместно воззвать к прагматизму — это та база, на которой вырастает «культура больших достижений». В конце концов, не будь в Уфе театра оперы и балета (не во сне он будет вспомянут), мировая культура вряд ли узнала бы о Нуриеве.
Владас Повилайтис, доктор философских наук, БФУ имени И. Канта (в соавторстве с Андреем Теслей)
Фото: Петр I экзаменует вернувшихся из-за границы/Н. Н. Апостоли «История Российского флота» (фрагмент)
