Писать о фронте сложно. Шаг вправо, шаг влево – и ты дашь больше информации, чем нужно. И дело не в дискредитации армии. Враг внимательно нас читает. Может быть, внимательнее, чем мы сами. Но нельзя и не рассказывать, ведь главное сейчас происходит там. И происходит уже третий год.
А еще сложнее рассказывать потому, что война находится не в некоем «где-то». Война уже давно «здесь». А где «здесь», там всегда есть и разочарование, боль и страх. Война ведь это не только медали и подвиги, отвага и любовь к Родине. Это еще и слабость и трусость. Это и то, о чем говорить стыдно. То, чего мы сами боимся. Боимся в других, боимся в себе.
Каждый раз, когда еду в зону боевых действий, есть что-то щемящее внутри. Нет, это не страх попасть под обстрел или быть раненой. Хотя самонадеянно и глупо думать, что с тобой это не случится никогда. Но все же это странное чувство тревоги – боязнь услышать то, от чего потеряешь надежду. Ведь когда едешь ТУДА, ты словно выхватываешь кусочек чего-то очень важного. Главного. Самого главного, что происходит сейчас. Ты заглядываешь в это окно и можешь лишь надеяться, что те, кто сейчас сидит в окопах и грязи, кто держит оборону, наступает – держатся. Что у них есть силы. Есть вера.
Мы едем к бойцам с сопровождением – иначе не проедешь через блокпосты. По мере приближения к линии боевого соприкосновения (ЛБС), плотность проверок растет. В машине очередная порция помощи – коптеры, системы РЭБ, маскировочные сети, генераторы, усилители сигналов и т. д.
Буераки, ямы и грязь. Контрастное свинцовое небо, золотые россыпи листьев под колесами. Вдоль дороги деревья, стройные и красивые, словно стоят строем, отдавая проезжим честь. Я ахаю, какая красивая осень, на что ребята лишь ругаются. Осень – преддверие зимы, а значит, демаскировка позиций. Значит, воевать сложнее. Значит, ты оголен. Значит, холодно и зябко, а ноги и руки деревенеют.
– Ребят, где можно в туалет?
– С обочины никуда нельзя. Нигде, никак.
Мимо пустые поля и везде листья, красивые и ажурные. Невозможно оторвать глаз от желтизны, кружащей мимо открытого окна. На земле даже окурков нет. Сходить с дороги страшно. Там могут быть мины.
Мы в располаге (расположении) у бойцов. Я знаю, что здесь располага, потому что мне сказали, что она здесь есть. Но, по сути, мы просто в лесу. На опушке, где под деревьями виднеются маленькие входы в землянки, укрытые сверху маскировочными сетями и ветками. Здесь кухня, здесь баня. Ага, вот прямо баня. С лавочками, печкой и прихожей, где на крючках можно повесить вещи.
– Заходи, покажу! Видела, какая? До ста градусов греет – дома не у всех такая!
А на полу сидит кошка.
– А здесь парни спят, смотри.
На стене плакаты, грамоты, прибиты полки с мелочевкой и свои «талисманы». На крючках броники и каски, у кровати автоматы. А еще мягкие игрушки, фотографии. У нашего знакомого коллекция игрушечных боевых машин.
Выходим наверх, сидит боец с красными повязками, а в руках котенок. Чешет его за ухом. Надо сказать, кошки и собаки – завсегдатаи всех расположений, где наши бойцы. Многих забирают домой к себе, так привыкают. Некоторые животины путешествуют с бойцами, когда их перебрасывают. Все холеные, откормленные и довольные.
– Пойдем, посмотришь еще, как мы тут живем-воюем. Вот ведь дело, еду из отпуска, звоню парням и автоматом говорю: «домой еду». Потом ржем – дожили, эти «норы» – наш дом.
Меня ведут по лесу дальше, к другому блиндажу. Выныривают бойцы. «Паспорт, пожалуйста». Записывают данные. И это где-то в чаще леса. Я-то не сразу сообразила, куда меня привели. Думала, там еще подземная комната какая будет. Я была до этого в располагах других подразделений. Кто в разбитом поселке – тот в заброшенном доме или в подвале многоэтажки. В лесу тоже были, но там просто норы. А тут – подземный город. Посреди лесополосы. Боже, как? Где отвалы от земли? Где следы работ? Как такое возможно?
Блиндаж на глубине даже не знаю, сколько метров. Снизу, сверху, вокруг все обито досками. Идешь коридорами минуту, вторую, третью, четвертую.
– Можно видео снять, говорю, никуда не выложу, если не разрешите.
– Снимай.
Мимо пробегают военные, наспех роняя «добрый день» – и дальше по делам. Повсюду ответвления ходов. На стенах с одной стороны висят затрофеенные дроны и снаряды. ФПВ, «мавики», огромные «Бабы-яги» больше меня ростом. С другой стороны висят фотографии бойцов, которых удостоили медалями и орденами. Письма детей из разных регионов на фронт. Рисунки с маленькими танками и триколорами.
Чувствую себя Алисой, упавшей в нору за кроликом и открывшей закрытый стороннему взгляду мир.
Километровые ходы. И их продолжают строить, ведь фронт двигается. Я не знаю, как они это делают и когда.
Из разных «комнат» ответвлений раздается рабочий мат. Война в режиме онлайн. Начбригады координирует действия арты, разведки, пилотов, штурмов. Телефоны разрывают, люди бегают. Везде горит свет, но при этом вообще не слышно шума генераторов. А наверху тихий лес.
Выходим наружу, в другую часть тоннеля. Там маленький полигон, где бойцы стреляют по мишеням. А рядом землянка. Вроде такая же. Только наверху крест. А внизу храм. Маленький храм, с алтарем, иконами и свечами...
Но не подземные инженерные сооружения, слаженность работы разных подразделений и успехи (а они у этого полка немалые) впечатлили больше всего. А сами люди.
Общались в основном с мобилизованными.
Конечно, все устали. На «передке» с осени 2022-го, дома остались семьи. Дети растут, кто-то уже пошел в школу, у кого-то сын поступил в университет. Это не был их выбор, в отличие от профессиональных военных или добровольцев. Ругаются, сетуют. Делятся новостями. Обычные люди. Кто автослесарь, кто менеджер, кто инженер. И вот жалуются – и я как-то, знаете, и сама расстраиваюсь. Даже не знаю, за что. За войну, за время, за ранения. За всё расстраиваюсь. За то, что они ругаются и жалуются.
И вдруг один из них мне так и говорит:
– Но при этом я не понимаю, как можно было не пойти? Как можно было сбежать из страны? Это получается, что – моя дочка пойдет в школу, а все будут знать, что ее папа сбежал, когда надо было защищать Родину? Как жить-то потом с этим? Мне перед дочкой было бы всю жизнь стыдно.
А я вот знаю немало людей, у кого дети ходят в школу, а их родители сбежали кто в Тбилиси, кто в Киргизию, кто дальше – и им в голову не приходит думать о стыде и о том, что подумают их дети.
Обратно мы ехали теми же буераками и проезжали маленький поселок. Там живет не так уж мало людей. Многие возвращаются с продвижением наших. Поселок по виду не сильно пострадал, но много разбитых зданий.
В эту поездку в зону СВО мы были во многих поселках, которые российская армия освободили еще летом 2022 года. И многие из них разрушены под руины. И знаете, разрушены даже не в результате боевых действий, хотя и от них тоже. Но местные рассказывали, что ВСУ, когда отступали, били по целым домам сами. Били прицельно, с досады и злобы, специально. И не стесняясь, говорили людям: «Мы после себя оставим выжженную землю, чтоб не досталась никому».
Едем мимо этого села. И вдруг Андрей, боец, который говорил про дочку, показывает на здание:
– Видишь здание? Это местная школа. Мы ее сами отстроили.
– Как это сами?
– Ну скинулись с зарплаты, собрали на стройматериалы. Окна, крыша. А всем детям к 1 сентября собрали на русские учебники до 11-го класса, ручки, пеналы и все остальное. Пусть учатся, они же теперь наши.
Все эти усталые мужики хотят домой. Там их ждут свои дети, но помогая другим, они помогают как будто своим. Ведь у нас как принято – чужих детей не бывает. Бойцы свои «норы» превратили в «родные дома» и гордятся победами однополчан. Это сложно передаваемое ощущение, когда за усталостью и ворчанием слышишь гордость. Гордость за страну, за своих. Когда тяжестью осознания происходящего, есть четкое понимание, что это не «обязаловка», «лямка», а «долг». И эту грань со стороны не всегда можно ощутить.
Они не просто ждут конца войны. Они ждут Победы.
Название боевого подразделения, поселка и прочих населенных пунктов, упомянутых в материале, не приводятся по соображениям безопасности военных и мирного населения.
Евдокия Шереметьева
Фото: Станислав Красильников/РИА Новости
