Не секрет, что в общественном сознании россиян топонимия зачастую не воспринимается как часть культурного пространства, или же культурная роль топонимов сводится к задачам наглядной агитации, прославления тех или иных личностей или событий. При этом игнорируется важнейшая функция топонимии как средства сохранения исторической памяти. Подобно тому, как при помощи русского языка мы сохраняем общую культурную преемственность поколений, топонимия в качестве «языка территории» также позволяет нам ощущать связь с предками. Однако ключевое положение культурно-исторического подхода к топонимии, сформулированное еще Д.С. Лихачевым — «Исторические названия – памятники культуры» — слишком часто не находит понимания ни у властей предержащих, ни в общественном мнении.
Надо сказать, что функция сознательного «увековечивания памяти» не является для топонимии изначально присущей. Ведь традиционно основная масса топонимов, как в масштабах страны, так и на локальных пространствах городов и поселений, формировалась стихийно. В этом и ценность исторической топонимии, что она хранит память и об утраченных местных доминантах или о приметах жизни давних времен, о старинных языковых особенностях, дополняя «нетопонимические» исторические источники. Конечно, во все времена находились владыки, которые были не прочь присвоить свое имя каким-нибудь географическим объектам, чаще всего городам. Но основной корпус «именных» топонимов, особенно в городском пространстве, возникал вовсе не с целью увековечивания чьих-то заслуг, а стихийным образом, просто в качестве местных ориентиров, аналогично использованию в топонимии названий храмов, других приметных зданий, особенностей местности и т.д.
Впоследствии формирование упорядоченного городского пространства — для российских городов это было связано с введением системы поуличной адресации во второй половине XIX века — привело к необходимости официальных усилий по присвоению наименований городских улиц. Стихийно сложившиеся топонимы часто дублировали друг друга или же просто не успевали возникнуть сами собой при планомерном освоении новых городских пространств. Но и будучи поставлены перед необходимостью придумывания большого количества городских названий, власти дореволюционного Петербурга не обращались к идее массового топонимического увековечивания, предпочитая «нейтральный» географический принцип. Названия «в честь» были весьма редки, зачастую они попросту не приживались и вытеснялись стихийными конкурентами, как это было с площадью Императора Петра Первого, более известной в истории как Сенатская, или с мостом Императора Александра, который «в жизни» так и остался Литейным. Больше шансов прижиться было у «мемориальных» названий в традиционной форме согласованного определения — Екатерининский канал, Александровский парк. До революции привычная ныне форма родительного падежа «улица (имени) такого-то» крайне редко использовалась и в официальных наименованиях, а в стихийных, «народных» — и вовсе никогда.
Тем не менее, к 1917 году сознательное увековечивание уже не было диковинкой в городской топонимии. Но практика топонимического признания заслуг, прославления событий и пропаганды идей приобрела действительно повальный характер после революции. Большевики сразу оценили большую наглядность городских названий и не могли устоять перед искушением их использования в политической агитации. И вот внезапно названия наших городов и улиц превратились в «стенгазету», из которой граждане должны были узнавать, какие личности, события и организации являются политически приемлемыми на данный момент. При этом уничтожение исторических названий, заменяемых на политические новоделы, обосновывалось либо полным непризнанием их культурной ценности, либо, напротив, осознанным желанием стереть из памяти народа определенный культурно-исторический слой, связанный с религией или монархией.
Политизация топонимии была неразрывно связана с ее нарастающей «мемориализацией». Но во главу угла ставилось исключительно сознательное прославление тех или иных личностей, а исконная топонимическая функция «исторической памяти» на первых порах признавалась даже вредной, поскольку история в целом могла ассоциироваться со старым режимом. Это сказалось даже в смене главенствующей формы присваиваемых названий — несогласованные определения не только прочно закрепились в названиях улиц («улица Ленина» вместо «Ленинская улица»), но проникли даже и в названия населенных пунктов (многочисленные поселки «им. Дзержинского», «им. Володарского», «им. Тельмана» и т.д.).
Подразумеваемое (но опускаемое на практике) слово «имени» в названиях улиц как бы добавляло названию торжественности, и такое отношение к форме наименования весьма популярно и в наше время.
Топонимическая пропаганда революционных ценностей стала и одним из орудий воцарения коммунистической квази-религии, насаждавшейся взамен традиционной, объявленной врагом нового строя. Были у нее свои «пророки» — Маркс, Энгельс и Ленин, был и собственный «пантеон», содержащий не только революционеров и «прогрессивных» философов, но и идеологически приемлемых деятелей науки и культуры. Имена последних пропагандировались в рамках насаждаемой антитезы «культура-религия» и «наука-религия», как бы противопоставляя «просвещение» религиозной «темноте». И в топонимии были часты переименования именно по типу противопоставления — например, Архиерейская улица на Петроградской стороне стала улицей Льва Толстого именно в целях педалирования имевшего места конфликта великого писателя и мыслителя с официальной церковью. Уничтожение топонимии религиозного происхождения в начале 1920-х стало предвестником разрушения храмов и последовательного физического уничтожения людей духовного звания.
Революционный пантеон, однако, принципиально отличался от «традиционного» своей исключительной злободневностью. Не было и речи о выдерживании каких-то посмертных сроков «топонимической канонизации», более того, большевики не стеснялись увековечивать вполне живых людей. Эта практика имела место с первых дней революции, задолго до сталинского культа личности. Вернее будет сказать, что культ различных личностей как раз и составлял неотъемлемую часть «новой сакрализации». При этом «провинившийся», как бы высоко дотоле ни возносила его официальная пропаганда, подлежал немедленному изгнанию из топонимического пантеона. Переименованный в честь Троцкого город Гатчина сразу превратился в Красногвардейск, стоило тому попасть в опалу. А многие ли помнят, что Ленинградский Университет, избавившийся в конце 1980-х от имени А.А. Жданова, в 1930-х несколько лет носил имя А.С. Бубнова? Зато официальные «мученики» новой «религии» — Шмидт, Володарский, Урицкий, Киров и др. — подлежали бесконечному топонимическому тиражированию во всех уголках нашей Родины.
Все эти особенности топонимической политики накрепко отпечатались в массовом сознании наших сограждан. Первым ее следствием стала непреложная связь наличия именного топонима с заслугами личности и ее «масштабом». Наименование улицы «в честь» превратилось в одну из высших наград, в синоним сакрализации личности, а вот переименование — опять же вследствие последовательной политики по искоренению «топонимических врагов» — в акт развенчания, десакрализации, попрания личности. За чехардой переименований — а некоторые улицы в довоенный период меняли названия по нескольку раз! — окончательно забылась историческая ценность традиционной топонимии. Да и о какой «исторической ценности» можно было говорить, если официальная история нашей страны должна была начинаться с 1917 года?..
Учитывая все эти обстоятельства, парадоксальным явлением выглядит возвращение 20-ти ценнейших исторических названий незадолго до полного снятия блокады Ленинграда в 1944 году. Внезапно на карту вернулись имена, без которых мы сейчас не мыслим существование нашего города — Невский проспект (пр. 25 Октября), Садовая улица (ул. 3 Июля), Литейный проспект (пр. Володарского), Дворцовая площадь (пл. Урицкого)! Были среди них и названия религиозного происхождения: Исаакиевская площадь (пл. Воровского), Владимирский проспект (пр. Нахимсона), Казанская площадь (пл. Плеханова). При чтении архивных материалов, посвященных принятию этого решения, невозможно не удивляться — как будто на мгновение с глаз ленинградских руководителей (А.А. Жданова, А.А. Кузнецова, П.С. Попкова) спала идеологическая пелена, и их рассуждения о ценности старинных названий сделали бы честь любому современному топонимисту. Разумеется, Ленинград не мог принять такого решения на свой страх и риск, и на возвращение исторических названий было получено высочайшее согласие Сталина. Но мало того — уже от имени самого Верховного главнокомандующего в приказах, посвященных освобождению Красногвардейска и Слуцка, прозвучали подлинные исторические имена этих городов — Гатчина и Павловск, что и привело к их фактическому возвращению также в январе 1944 года.
Что же произошло с официальной топонимической политикой в разгар Великой Отечественной войны? Нет, коммунисты не превратились в одночасье в контрреволюционеров, монархистов и клерикалов. Но будучи прагматиками, руководители государства очень быстро осознали необходимость полной мобилизации народного патриотизма. А она оказалась невозможной без обращения к самым сокровенным корням русской идентичности, которые, конечно, лежали гораздо глубже 1917 года. Лучше всего об этом говорит немыслимое в предвоенные годы христианское обращение Сталина к населению: «Братья и сестры!» В этом же русле — и смягчение антирелигиозной политики с открытием некоторых храмов, и даже восстановление армейских погон с «реабилитацией» некоторых выдающихся русских полководцев прошлого. На этом фоне и топонимическое возвращение Ленинграду права на собственную историю, которое город заслужил немыслимыми страданиями, воспринималось как должное, как своеобразный подарок ко дню снятия блокады. Никакие прежние шаблоны идеологии при этом не сработали — ведь никто из «переименованных» в Ленинграде деятелей не был при этом ошельмован, остальные улицы и города, названные в их честь, никто не переименовывал, как было заведено еще недавно. А ведь в январе 1944 в Ленинграде даже проспект Ленина был переименован в Пискаревский!
Однако необходимо отметить, что в масштабах всего государства этот пример остался почти уникальным. Только в освобожденных и очень пострадавших городах Украины — Киеве, Харькове, Одессе в 1944 году имела место подобная топонимическая реставрация. Напрасно было бы думать, что в советской топонимике перестал действовать принцип идеологической целесообразности, просто в конкретный момент потребности государственной идеологии были обращены на возрождение истинных исторических ценностей.
Но после окончания Великой Отечественной войны топонимическая политика вернулась к старым шаблонам, опять на первое место вышло увековечивание, причем сакральную составляющую в восприятии мемориальной топонимики усилили повсеместные наименования в честь героев войны. Пример 1944 забылся очень быстро, и ни о каких массовых возвращениях исторических названий не было речи до самого конца 1980-х. Но Ленинград «отличился» и здесь. В 1952 году, к очередному дню рождения Сталина, ленинградский обком принимает решение избавиться от сотни «устаревших» названий городских улиц, сохранивших свои дореволюционные имена, данные в основном по домовладельцам. Это решение явилось одним из мрачных последствий «ленинградского дела» и стоит в одном ряду с разгромом Музея обороны и блокады Ленинграда. Точно так же, как в 1944 году город был награжден правом на историческую память, в 1952 году он был жестоко наказан уничтожением этой памяти в названиях улиц, многие из которых сохранялись с XVIII века и были напрочь лишены какой-либо идеологической составляющей. И это, и последующее развенчание культа личности с сопутствующим искоренением имени Сталина из топонимики, было соответственно воспринято в массовом сознании, в котором окончательно закрепилась поощрительно-наказательная топонимическая модель с игнорированием понятия «собственной» исторической ценности топонима (так, при переименовании Сталинграда и не подумали вернуться к историческому названию города Царицына, предпочтя «новодельный» Волгоград).
С огромным сожалением приходится признать, что эта модель восприятия топонимических ценностей не претерпела особых изменений и после 1991 года. К счастью, некоторым городам, в числе которых и Санкт-Петербург, удалось вернуть ценные исторические названия, это же и относится к улицам в некоторых городах. Но нельзя не признать, что в массовом сознании эта процедура носила не характер возрождения исторических ценностей топонимии, а имела привычный с советских времен оттенок наказания «провинившихся» идеологов. С течением времени резкая критика советского строя в официальной политике современной России сменилась более спокойным отношением, в последнее время сочетающимся и с примерами некоторой идеализации. То же можно наблюдать и в общественном сознании, а поскольку топонимика так и не отделилась в нем от политики, очень часто попытки вернуться к ценным историческим названиям, которые не удалось вернуть в 1990-е годы, воспринимаются не под культурным, а исключительно под политическим углом зрения.
Характерной особенностью топонимической проблематики является то, что сакральное отношение к увековеченным персоналиям присуще всем представителям политического спектра. Но у ярых «антисоветчиков» эта матрица отпечаталась в сознании с обратным знаком, и целью своей топонимической деятельности они видят не возвращение ценных старинных топонимов, а уничтожение неприемлемых с их точки зрения названий, «прославляющих палачей» (зачастую с заменой на представителей собственного «пантеона»). Таким образом, на словах не приемля советский период истории, они целиком и полностью реализуют советский же топонимический подход и отказывают в исторической и культурной ценности даже тем топонимам, которые возникли на чистом месте, но прославляют «не тех» личностей. Разумеется, убежденные поклонники СССР так же яростно защищают своих топонимических героев. Сакральность их топонимического восприятия, между прочим, характеризуется и крайне отрицательной реакцией на возможность изменения многочисленных дублирующих названий, по разным причинам оказавшихся в границах одного административного образования. Так, в современном Санкт-Петербурге имеется 6 (шесть) проспектов Ленина, (не считая собственно Ленинского, а также улиц и площадей), но любое предложение о возвращении какому-либо из них исторического названия воспринимается коммунистами как покушение на священную личность Ильича и приравнивается к попытке его выноса из Мавзолея.
Увы, и равнодушные в целом к политике граждане в топонимических вопросах склонны руководствоваться скорее «политическими» соображениями. Десятилетия сознательного игнорирования собственной культурно-исторической ценности топонимов привели к тому, что название оценивается исключительно по принципу «плохой-хороший человек». Топонимистам не удается объяснить народу, что название Малой Морской улицы, возвращенное в 1993 году, применительно к этому объекту является гораздо более ценным, чем улица Гоголя, поскольку принадлежит к самым первым названиям улиц на «материковой» части Петербурга. Выслушав всю эту аргументацию, граждане пропускают ее мимо ушей, требуя объяснить, чем же все-таки провинился Гоголь! А напоминание о событиях 1944 года, явившихся безусловным доказательством наличия у названий собственной культурной ценности, отличной от «ценности» увековеченной личности, вводит людей прямо-таки в ступор: они отказываются верить, что Невский проспект мог когда-то называться по-другому.
Сакральное отношение к «увековечивающей» топонимии сказывается не только при попытках возвращения исторических названий. Не секрет, что по смерти очередного выдающегося деятеля науки, культуры, искусства, а также и политики мгновенно звучат требования о присвоении названия улицы в его честь. А в некоторых регионах Российской Федерации имена улицам присваиваются и при жизни, хотя в свое время, после всех перипетий культа личности, советское руководство принимало решение запретить прижизненное увековечивание. При этом робкие попытки топонимистов, помнящих историю, установить для присвоения названия хотя бы десятилетний период со дня смерти выдающегося человека воспринимаются как покушение на его светлую память, граничащее с оскорблением. Названия улицам нужно давать так, чтобы впоследствии не возникало желания их поменять, но такая постановка вопроса звучит странно для людей, привыкших к «топонимической стенгазете».
Неадекватно зачастую воспринимаются и заявления топонимистов о том, что увековечиваемая персона должна иметь связь с конкретной местностью. Нужно искать, вообще говоря, не улицу для имени, а имя для улицы! Но мы помним, что «святые личности» советского периода были обязательны к наличию на карте во всех уголках страны, где, собственно, они присутствуют и до сего времени, так что и эти аргументы не являются убедительными для людей, задавшихся целью топонимически прославить «своего» героя хотя бы где-нибудь, а лучше везде.
И тем не менее надежда на возвращение топонимической практики из заколдованного круга политических предпочтений в плоскость культуры существует. Во многом здесь можно провести параллели с архитектурой, да и с другими областями культурной деятельности, в различные времена проходившими испытания политикой. Но для этого необходима последовательная, взвешенная топонимическая практика, основанная именно на культурно-историческом подходе. Десятилетиями насаждавшемуся политизированному отношению к топонимике можно противопоставить только планомерную практическую деятельность, безусловно, подразумевающую и возвращение ценных исторических названий, разъяснение истинной культурно-исторической ценности топонимии, возможность применения к ней принципов культурной реставрации аналогично памятникам архитектуры.
Андрей Рыжков
