Крым настолько мощно, ярко и неотменимо присутствует в русской литературе, что лишь одно перечисление имен и сочинений займет немало времени. Кровь и лимфа Крыма, его воздух, море, горы, растения и солнце существенно присутствуют в русском, если угодно, общерусском ментальном коде. Крым для русского человека — это, несомненно, «праздник, который всегда с тобой», это, если угодно, ветка итальянской, ливадийской сосны, привитая к русской ели или сибирскому кедру. Следует также помнить, что слово «ливадия» с греческого переводится как «вход в рай».
Уроженцем Бахчисарая московским писателем Александром Люсым предложен философский геокультурный термин «Крымский текст». Его исследование «Крымский текст в русской литературе» вышло в свет в 2003 г. По аналогии с выделенными ранее в филологии Петербургским и Московским текстами устанавливается, что Крымский текст возник в рамках эволюции Таврического мифа, являющегося, в свою очередь, южным полюсом Петербургского мифа. А. Люсый даже выделил оппозиционный Таврическому Киммерийский (то есть восточно-крымский) литературный миф как качественно новый этап Крымского текста. Крымский текст, как и крымский менталитет, — сформированы веками, абсолютно неповторимы, глубинны — и всегда свежи, готовы вбирать новое, взаимообогащаться древностью и современностью, создавая нечто, невозможное в других уголках планеты.
Суть выводов А. Люсого и его коллег заключается в том, что отраженная в литературе Петербурская мифология, прямо или опосредованно оказалась одной из важнейших составляющих первичного языка крымского текста в процессе его рождения и генезиса.
Крымский текст соотносим с разными уровнями Петербургского текста, — одическим, онегинским, повествовательным, что проявилось в творчестве «перво-поэтов» Крымского текста С.С. Боброва и А.С. Пушкина.
Больше всего о Тавриде А.С. Пушкин «думал» стихами С.С. Боброва, по выражению Ю.М. Лотмана, поэта «гениального, но полузабытого».
Однако, наряду с Петербургским, в формировании Крымского текста принял участие и Московский текст (К.Н. Батюшков, А.С. Грибоедов и др.).
Следует обозревать Крымскую тему в русской литературе, начиная с «Корсунской легенды», повествующей о походе киевского князя Владимира на Херсонес, с чего берет начало крещение Руси, и с древнейшей на русском языке надписи на так называемом Тмутараканском камне.
«Югофильство, — утверждает в своей книге «Природа, мир, тайник вселенной» М.Г. Эпштейн, — первая, во многом утопическая антитеза балтийской ориентации России, предрешенная Петром I». Однако в действительности Петр I вполне серьезно пытался вначале «прорубить окно» именно на юге, на что были направлены Азовские походы 1695 и 1696 года. Реанимирован был еще Юрием Крижаничем составленный план основания новой русской столицы в Крыму. Следует вспомнить также путешествие в Крым Екатерины II, после которого здесь появляются имения российской знати (в частности, уже при Александре I, первое каменное сооружение на Южном берегу Крыма — дом Э. Ришелье в Гурзуфе; в этом доме, уже у Раевских, довелось гостить и сочинять Пушкину). Проводят и параллель между освоением Крыма и петербургских земель при Петре I. Устанавливается, что в дальнейшем роль архитектурного организующего центра взял на себя дворец М.С. Воронцова в Алупке, а еще позже — императорский дворец в Ореанде, ансамбль которого соотносим с Петергофом.
В 1798 г. С.С. Бобров выпустил поэму «Таврида, или Мой летний день в Таврическом Херсонисе». Этого автора филологи называют поэтическим Колумбом Крыма/Тавриды, в творчестве которого крымская тема явилась в русскую литературу в масштабнейшем своем выражении.
Исследователи уделяют внимание параллелизму волнуемой природы и типичных для романтической поэтики переживаний в крымских стихотворениях Пушкина. Параллелизм подчинен не задаче предметного изображения, а выявлению свободы внутреннего мира героя и глубины его души, так как внешнее не способно удовлетворить внутреннюю жизнь. В своем Крымском тексте Пушкин завершает формирование образа романтичной Тавриды, он обращен к исследованию души, переживающей не только восхождения, но и нисхождения, полярные состояния демонизма и просветленности.
В Крыму Пушкин работал над поэмой «Кавказский пленник», написал несколько лирических стихотворений; некоторые из них посвящены дочерям Н.Н. Раевского — Елене и Марии. Здесь возник у поэта замысел поэмы «Бахчисарайский фонтан» и романа «Евгений Онегин». Поэт вспоминал о Крыме: «Там колыбель моего Онегина».
«Петербургское» сознание Пушкина именно в Гурзуфе встретилось с идеей равноценности природы и культуры, что и обусловило рождение хронотопа «счастливейших минут», с его диалектикой мотивов «покоя» и «воли», «бегства» и «сидения сиднем». В целом в изображении Тавриды у Пушкина доминируют светлые тона — «златой предел», «счастливый край», сень Аюдага. Но Пушкину был знаком и другой таврический мифологический полюс — Шайтан-капу, Чертовы (Золотые) ворота Карадага.
Вспомним стихотворение «Таврида» еще одного гения Золотого века русской литературы — Константина Батюшкова. Ближе всего к Батюшкову стояла трактовка темы Тавриды в поэзии В.В. Капниста. В дальнейшем эту тему развил Пушкин, начавший в 1822 г. поэму «Таврида» и изобразивший Крым в «Бахчисарайском фонтане». Эта элегия Батюшкова была одним из любимых произведений Пушкина. Он называл своего учителя «певцом Тавриды».
От участника похода против Наполеона 1813–1814 гг. К. Батюшкова перейдем к участнику Крымской войны, которую называли предтечей Первой мировой, артиллерийскому офицеру, молодому графу Льву Толстому с его «Севастопольскими рассказами». Лев Николаевич был участником событий в Севастополе 1853-го года, а в 1855 г. со своей батареей находился на самом опасном месте Севастопольской обороны — на знаменитом 4-м бастионе.
В «Севастопольских рассказах», написанных и опубликованных в 1855 г., Толстой изобразил три момента «великой и грустной эпопеи Севастополя, которой героем был русский народ». Это — подчеркнуто простой и деловой рассказ очевидца, стремящегося сказать правду о войне.
Следует сказать и про вспышки краеведно-публицистического интереса к местности после Крымской войны, отразившиеся в творчестве А. Майкова, Ф. Тютчева, К. Леонтьева, А.К. Толстого, А. Фета, П. Вяземского, И. Бунина, И. Анненского.
Вспомним и крымский мемуар А. Фета, «Мои воспоминания 1848–1889», вышедший в двух частях в 1890 г., за два года до кончины поэта. В нем тоже воплощена патриотическая константа.
Фет, сам будучи русским офицером в отставке, с замечательными деталями описывает, как ехал из Харькова, затем по степи в послевоенный Крым и прибыл, наконец, в Севастополь: «Нигде и никогда не испытывал я того подъема духа, который так мощно овладел мною на братском кладбище. Это тот самый геройский дух, отрешенный от всяких личных стремлений, который носится над полем битвы и один способен стать предметом героической песни…».
И далее Фет пишет: «… На каком бы умственном уровне ни стояли мы в настоящее время, — вековечный пример защитников Севастополя, почиющих на братском кладбище, никогда для нас не пропадет, и Россия не перестанет рождать сынов, готовых умереть за общую матерь».
Не очень довольный Ялтой, Фет приводит эпизод поездки из Ялты в Севастополь: «Когда на третий день мы поднимались в коляске по живописной горной дороге, открывающей виды с птичьего полета на великолепные приморские дачи, начиная с Ливадии, за нами раздался поспешный конский топот, и казак, приблизясь к коляске, торопливо сказал: “Господа, потрудитесь дать дорогу: Царь едет”. К счастию, дорога представляла на этом месте некоторое подобие платформы, и коляска наша, по настоянию моему, сдвинулась к краю, очищая путь. Вылезши из экипажа, мы стали ожидать царя, тотчас же выехавшего на вороной казачьей лошади и в казачьем мундире из-за скалы на повороте дороги. Как ни старались мы дать место ему и проезжавшей за ним коляске, в которой, между прочим, сидел прелестный рыжий сеттер, — государь проехал мимо нас на расстоянии трех или четырех шагов. Лицо его было бледно и уныло, и он милостиво ответил на наши поклоны. Но вот мы на высоте горного хребта и медленно въезжаем в знаменитые Байдарские ворота, откуда путнику, едущему из Севастополя на южный берег, вдруг, как со вскрытием театрального занавеса, впервые представляется величественная картина необъятного моря. Прощай, море!» Тут Фет, конечно, цитирует Пушкина: «Прощай, свободная стихия!..».
Житель Ялты Антон Чехов к сентябрю 1899 г. построил для себя в ялтинской Аутке «Белую дачу», а для своей жены, актрисы Ольги Книппер приобрел маленький домик в Гурзуфе, на скале над бухтой, в которой, как рассказывают энтузиасты, причалил вернувшийся из «Хождения за три моря» тверской купец Афанасий Никитин. В обоих домах с советских времен продолжают работать музеи.
Близ Ливадии находится прекрасная Ореанда. И не здесь ли за 11 лет до кончины сидел 75-летний П.А. Вяземский, чьи восторженные впечатления нашли отражение в стихах «Крымские фотографии 1867 г.»?
В Ореанде побывали и герои чеховского рассказа «Дама с собачкой» (1899).
Медицински точно, внимательно и проникновенно обозрел окрестности Антон Павлович! Читаем: «…В Ореанде сидели на скамье, недалеко от церкви, смотрели вниз на море и молчали. Ялта была едва видна сквозь утренний туман, на вершинах гор неподвижно стояли белые облака. Листва не шевелилась на деревьях, кричали цикады, и однообразный, глухой шум моря, доносившийся снизу, говорил о покое, о вечном сне, какой ожидает нас.
Так шумело внизу, когда еще тут не было ни Ялты, ни Ореанды, теперь шумит и будет шуметь так же равнодушно и глухо, когда нас не будет. И в этом постоянстве, в полном равнодушии к жизни и смерти каждого из нас кроется, быть может, залог нашего вечного спасения, непрерывного движения жизни на земле, непрерывного совершенства.
Сидя рядом с молодой женщиной, которая на рассвете казалась такой красивой, успокоенный и очарованный в виду этой сказочной обстановки — моря, гор, облаков, широкого неба, Гуров думал о том, как, в сущности, если вдуматься, все прекрасно на этом свете, все, кроме того, что мы сами мыслим и делаем, когда забываем о высших целях бытия, о своем человеческом достоинстве».
Сопровождая царскую семью в 1837 г. Ореанду посетил поэт Василий Жуковский. Летом 1867 г. сюда приезжал Марк Твен, здесь он увидел генерала Э.И. Тотлебена, героя Крымской кампании. О руинах Ореандовского дворца (на них позднее был возведен санаторий) упоминал в рассказе «Морская болезнь» Александр Куприн.
А архитектурный памятник русского модерна — дворцово-парковый ансамбль Кучук-Кой, полагают, во многом буквально воплощает поэзию К. Бальмонта с ее мечтами об «оазисе голубом» и «садах с неомраченными цветами». В. Брюсова же при виде Гурзуфа постигло разочарование, аналогичное разочарованию А. Пушкина в Керчи.
Замечено, сколь постоянны пересечения пути лирического героя В. Набокова и некогда бывавшего здесь А. Пушкина. Оба лирических героя — пушкинский и набоковский — как бы встречаются в пределах «Бахчисарайского дворца». Обращают внимание на то, что если у Пушкина прикосновение к каждой вещи сразу же влечет краткую их историю: «Я видел ветхие решетки...», то Набоков избегает прикосновений, за предметами его мира не стоит история, позволяющая понять, что и почему заметил и запомнил, и что и почему пропустил мимо.
В то же время следует обратить внимание на реальное, а не онтологическое впечатление на Набокова (как когда-то на Грибоедова), произведенное на него «мертвым городом» Чуфут-Кале, где «небес я видел блеск блаженный, / кремнистый путь, и скит смиренный, / и кельи древние в скале».
«Киммерийский миф М.А. Волошина» выделяет в Крымском тексте миф Киммерии, который находится приблизительно в такой же связи и отталкивании от мифа Тавриды, как Петербургский миф по отношению к Таврическому. Филологами отмечается особая концентрация в этом месте культурных символов, которые тут не просто более отражают общую закономерность взаимодействия человека и его места в жизни, но достигают мифотворческой степени.
В 1920 г. О. Мандельштам жил в Феодосии и писал о ней стихи и прозу. При Врангеле он был неожиданно арестован. По свидетельству Ильи Эренбурга, который в то время проживал в Коктебеле, причиной ареста послужило заявление какой-то женщины, будто Осип Эмильевич, служа у красных, пытал ее в Одессе. Чтобы вызволить поэта, пришлось вмешаться писателю Викентию Вересаеву. Реальное пространство Тавриды выступало у этого поэта в качестве реализации находящейся за ним более глубокой (не только во времени, но и онтологически) сущности — Эллады. Мандельштам осуществил повторное, вослед пушкинской «Тавриде», «воссоединение» Крыма с Элладой — через царство мертвых, оставив конкретное и географически достоверное указание, изменив лишь одну букву в названии мыса «Меганон», за которым находился еще Гомером воспетый и нарисованный Пушкиным вход в Аид.
Обратим внимание и на характер прощания с Тавридой у «бояна казачества» Н. Туроверова, уходившего от погони «увы, не в пушкинском Крыму», с его знаменитыми строками «Уходили мы из Крыма».
Эпопея «Солнце мертвых» (1923) Ивана Шмелева — одна из самых трагических книг за всю историю человечества. История одичания людей в братоубийственной Гражданской войне написана не просто свидетелем событий, а выдающимся русским писателем. Как сказал по поводу этой книги Томас Манн: «Читайте, если у вас хватит смелости». Эпопея создавалась в марте-сентябре в Париже и у Буниных, в Грассе. Шмелев еще не знал, что никогда не вернется на родину, еще таил надежду, что его единственный сын Сергей, расстрелянный во время большого террора конца 1920 — начала 1921 гг. в Крыму, жив, еще не отошел от пережитого, после страшного голода в Алуште и массовой резни, учиненной большевиками в Крыму.
На калейдоскоп страшных впечатлений должна была лечь траурная тень личной трагедии. В «Солнце мертвых» о погибшем сыне — ни слова, но именно глубокая человеческая боль, которую Шмелев не мог унять даже выстраданным словом, придает всему повествованию огромную масштабность. Реквием И.С. Шмелева — «о смерти русского человека и русской земли, о смерти русских трав и зверей, русских садов и русского неба, о смерти русского солнца, о смерти всей вселенной, — когда умерла Россия — о мертвом солнце мертвых...».
«Страшней этой книги есть ли в русской литературе?» — заметил А.И. Солженицын.
Крым вошел в русское сознание и как фэнтезийная константа.
Уроженец Вятской губернии Александр Степанович Гриневский (псевдоним Александр Грин), музей которого теперь находится в Феодосии в трех шагах от моря, вдыхая воздух Крыма, сформировал некое фантастическое пространство, которому впоследствии литературоведы дали название «Гринландия».
«Это мироздание, … вселенная, у которой есть свои пространственно-временные параметры, свои законы развития, свои идеи, герои, сюжеты и коллизии. Гринландия — это предельно обобщающий, романтически-условный миф ХХ века, имеющий символическую природу».
Священник Пафнутий Жуков из Сыктывкара увидел в романтической повести Грина «Алые паруса» глубоко религиозное содержание, близкое русскому сердцу: «О том, что — пророческая книга, свидетельствует слишком многое. Вот ее символы: море — символ вечности, корабль — Церкви, жених — Спасителя, простирающего к нам руки с Креста, а описание цветущей розовой долины – символ вечного блаженства и общения с небесными ангелами. … Давайте прочтем ее пророчество: “…Однажды утром в морской дали под солнцем сверкнет алый парус. Сияющая громада алых парусов белого корабля двинется, рассекая волны, прямо к тебе…и ты уедешь навсегда в блистательную страну, где всходит солнце и где звезды спустятся с неба, чтобы поздравить тебя с приездом”».
Маленький, саманный, без электричества, с земляными полами домик в Старом Крыму, где провел последние годы жизни писатель А. Грин, стал мемориальным домом-музеем. В одной из комнат полностью сохранена обстановка, скромный быт, который окружал писателя. Уже тяжело больной, он из раскрытого окна любовался видом окрестных гор и очень радовался этому жилищу: «Давно я не чувствовал такого светлого мира. Здесь дико, но в этой дикости — покой. И хозяев нет».
Много писал о Крыме, Грине, а более всего о родном Севастополе («Мне пришлось видеть много городов, но лучшего города, чем Севастополь, я не знаю») Константин Паустовский, чей дом-музей теперь тоже есть в Старом Крыму.
Нельзя не вспомнить и нашумевший «альтернативно-исторический» роман советского «шестидесятника» Василия Аксенова «Остров Крым», который был написан частично во время пребывания автора в Коктебеле в 1977–1979 гг. и опубликован после эмиграции в 1981 г. Или — прозу нью-йоркского харьковца Юрия Милославского, чьи крымские рассказы стали названиями сборников: американского, что вышел в «Ардисе», — «От шума всадников и стрелков» (1984, о немецкой оккупации Крыма), и первого российского сборника «Скажите, девушки, подружке вашей…» (1993).
Вторая половина ХХ и начало ХХI веков дали большой ряд поэтических шедевров, связанных с Крымом. Здесь отмечаются, в первую очередь, поэты Харькова Борис Чичибабин, Ирина Евса, Андрей Дмитриев, симферополец Андрей Поляков.
* * *
И в годы новой России, и в последние, после воссоединения Крыма с РФ, вышло в свет немало пространных антологий, пытающихся охватить как нескольковековую, так и современную литературу, в которой присутствует, живет Крым.
Критик и литературовед Виктор Калугин для изд-ва «Вече» собрал большой, красиво и обильно иллюстрированный том «Крым в русской поэзии и искусстве» (2014). В аннотации утверждается, что Крым — «мекка» русской поэзии и русской живописи — «впервые представлен в антологии от первой державинской оды 1783 года о мирном присоединении Крыма и первых картин “художника Светлейшего князя Потемкина-Таврического”, участника всех его военных походов Михаила Иванова, от “Херсониды” Семена Боброва, “Бахчисарайского фонтана” Александра Пушкина, “Тавриды” Андрея Муравьева до картин и гравюр самых знаменитых “видописцев” первой половины ХIХ века Емельяна Корнеева, Кюгельхена, Никанора Чернецова, крымских живописных шедевров Айвазовского, Левитана, Коровина, Богаевского и крымской поэзии ХХ и начала ХХI веков. В книге не в отрывках, а полностью публикуются крымские поэтические циклы Ивана Бороздны, Владимира Бенедиктова, Михаила Розенгейма, А.К. Толстого, Петра Вяземского, Арсения Голенищева-Кутузова, Владимира Палея, Максимилиана Волошина, Владимира Набокова и “забытой” поэтессы Надежды Броницкой, создавшей в 1918 г. поэтический реквием “Терновый венец” о “красном терроре” в Ялте и Севастополе».
28 июня 2014 г. в Крыму был презентован огромный многостраничный семитомник «Крым в поэзии» («Каравелла», сост. В. Бойко). Он составлялся 10 лет. Первый том антологии начинается с древнегреческих авторов (Гомер, Эсхил, Овидий), с их первыми упоминаниями о Киммерии и Тавриде. А затем резко перебрасывается в русский ХVIII век, уже тогда российские деятели и творческие личности осваивали Тавриду как благодатный край отдохновения и вдохновения. Заканчивается 1-й том Ходасевичем, Северяниным, Соловьевым, Парнок… В отдельных томах составитель собрал крымские стихи поэтов Серебряного века, поэтов-фронтовиков (Левитанский, Ваншенкин, Окуджава, Друнина…) И поэтов советского периода, и далее. Потом были выпущены еще три тома.
Есть и красивый крупноформатный том «Крымские страницы русской поэзии. Антология современной поэзии о Крыме (1975–2015)», вышедший в питерском издательстве «Алетейя» в 2015 г. 40-летний период выбран составителями А. Коровиным и А. Скворцовым «с момента образования музея в коктебельском Доме Поэта».
В Крыму уже много лет проходят форумы и чтения, посвященные русским писателям, в частности, Бунинские, Шмелевские, Чичибабинские, Гриновские и др. Центром Международного пушкинского праздника поэзии в начале июня в Крыму бывает то Гурзуф, то Севастополь, рядом с которым в с. Байдары (Орлиное) и в Свято-Георгиевском монастыре Александр Сергеевич останавливался на ночлег.
Одновременно пушкинские праздничные мероприятия проходят также по всему Крыму, охватывая маршрут путешествия поэта с семьей генерала Н.Н. Раевского в 1820 г.: Керчь, Феодосия, Гурзуф, Алупка, Байдары, Бахчисарай, Симферополь, Перекоп.
Пока жива русская литература, крымский ген в ней неотменим.
По материалам международной научной конференции «Крымский треугольник. Крым – Россия – Украина 1954 – 2014» с участием ведущих российских и иностранных специалистов (организаторы – Фонд исторической перспективы, Российское историческое общество и Фонд «Истории Отечества» при информационной поддержке телеканала «Царьград»).
Станислав Минаков
