Как подивился бы Александр Сергеевич, если бы дано было ему знать, что в славный день его рождения в Шотландии, в её древней, сказочной красоты столице, будет вручена медаль его имени!
Государственная награда вместе с Указом Президента России уже доставлена в Эдинбург, и совсем скоро Генеральный консул Российской Федерации Андрей Анатольевич Прицепов прикрепит к лацкану смокинга Дермуда Гана, шотландского общественного деятеля, знатока русской культуры и большого друга нашей страны, медаль с профилем Александра Пушкина, – автопортретом поэта.
«Известен впредь мой будет вид»
С Шотландией, как это ни странно, связана история знаменитого портрета Пушкина кисти Ореста Кипренского, самого известного прижизненного изображения поэта. Сколько написано о нем статей и научных монографий, сколько оставлено восторженных воспоминаний современниками поэта! Да и сам Пушкин посвятил художнику, запечатлевшему на полотне его живой романтический облик, поэтическое послание.
…Кипренский хотел взять только что написанный им портрет поэта в заграничное турне, где мыслил достойно представить свои творения в европейских столицах. Однако задуманная художником грандиозная передвижная выставка не состоялась. Но и пушкинские строки, так уж случилось, не довелось прочесть художнику. Набросаны они были карандашом, и при жизни поэта не печатались. А значит – поэтическое послание не дошло до адресата. Жаль.
Себя как в зеркале я вижу,
Но это зеркало мне льстит.
Оно гласит, что не унижу
Пристрастья важных Аонид.
Так Риму, Дрездену, Парижу
Известен впредь мой будет вид.
Хрестоматийные строки, хрестоматийный портрет. Но, пожалуй, никто из искусствоведов всерьез не задался простым вопросом: почему поэт, позируя художнику, решил вольно перебросить через плечо клетчатый (шотландский!) плед?
В память «шотландского чародея»
И все же ответ, если таковой существует, не столь прост и очевиден. Но чтобы к нему приблизиться, мне пришлось совершить далекое путешествие – на Британские острова. (Хотя уже в самом послании Кипренскому можно найти эту слабую зацепку – «хоть не британец».) Волей случая я оказалась в небольшой шотландской деревушке, что приютилась на самом берегу океана, на западном побережье страны.
Киркколм, – как она называется, – может гордиться двумя «достопримечательностями»: старинным маяком, что давным-давно построил в этих краях отец знаменитого Роберта Стивенсона, автора «Острова сокровищ», и тем, что ныне живёт здесь мистер Джеймс Томсон, теолог, архивист, философ. В его дом я и была приглашена. Разговор как-то сам собой зашел о Пушкине. Мистер Томсон достал с одной из многочисленных полок своей домашней библиотеки старинный томик в кожаном переплете и с золочёным обрезом. На титульном листе сообщалось, что пушкинский сборник издан «в память столетней годовщины великаго русскаго поэта» и предназначен «для окончивших курс учения в начальных народных училищах города С.-Петербурга 30 мая 1899 г.».
Книгу Джеймс Томсон купил как-то в Эдинбурге, в букинистическом магазине. Как и почему оказалась она там, и кто был ее прежним владельцем, мистер Томсон не знает. Бесспорно одно: томик пушкинских стихов, как самое бесценное сокровище, привез с собой в Шотландию безымянный русский эмигрант...
Забегая вперед, скажу: эту замечательную книгу я получила в подарок, и ей суждено было вновь совершить путешествие, но уже в Россию. Неслучайно Пушкин любил латинское изречение: «Книги имеют свою судьбу».
В середину тома было вклеено факсимиле последнего письма поэта, написанного им 27 января 1837 года, всего за несколько часов до роковой дуэли, и рядом – гравированный портрет Пушкина с переброшенным через плечо клетчатым пледом. Я спросила, точно ли это шотландская накидка? И получила утвердительный ответ.
Более того, Джеймс Томсон убежден, что Пушкин решил предстать на знаменитом портрете с накинутым на сюртук клетчатым пледом – в честь «шотландского барда» Вальтера Скотта, чтимого русским поэтом.
Ведь именно Вальтер Скотт, писатель с европейским именем, так много сделал для того, чтобы шотландцы после долгих лет угнетения вновь почувствовали себя нацией. Великий романист был одним из тех избранных, кто присутствовал при знаменательном событии 4 февраля 1818 года. Тогда в Эдинбургском замке была торжественно вскрыта сокровищница шотландских королей, более сотни лет пролежавшая в одном из тайников. Прежде считалось, что она разграблена англичанами. Вальтеру Скотту, к которому благоволил сам английский король, почитатель его таланта, была оказана высокая честь – открыть старинный сундук… И он первым увидел священные для шотландцев королевские регалии, символы свободы и независимости.
Вальтер Скотт ратовал и за возвращение национальных обычаев, шотландского одеяния, в том числе и клетчатого пледа, символа вольности и боевого духа шотландцев. Именно плед, а не шарф, как принято иногда считать, изображен на пушкинском портрете. Такой плед служил древним воинам и накидкой в непогоду, и одеялом в походах – в него можно было завернуться ночью на кратких бивуаках. Да и в делах сердечных боевая накидка играла не последнюю роль.
Но у шотландских пледов имелось еще одно особое предназначение: по клетчатому рисунку на нем (цвету и размеру клеток, их чередованию на ткани) можно было судить о происхождении воина, о знатности его рода, и даже о месте рождения. Ткань становилась и гербом, и отличительным знаком семейного клана – в разноцветных клетках была закодирована важнейшая генетическая информация.
Мистер Томсон обещал помочь, – уточнить, что за плед выбрал для своего портрета Пушкин в 1827 году, – вернее, какому родовому клану соответствует ткань.
Но исчерпывающего ответа получить пока не смог. Одни исследователи считают, что подобные пледы экспортировались во многие страны мира, и Пушкин мог купить его в Петербурге. Другие же, в их числе и знаток шотландской символики мистер Брайн Вилтон, – полагают, что пушкинский плед по своему рисунку и колориту необычен, и нужно провести более тонкую экспертизу – сравнить его с малоизвестными клановыми пледами.
По сути, шотландский клан – это и есть род, разветвленная большая семья, насчитывавшая до 50 тысяч человек, и вся страна представляла собой в прежние века сообщество родовых кланов. И для шотландцев в прошлом имя клана, его земли, его боевой клич и его плед(!) значили весьма много.
Вальтер Скотт, «последний менестрель» Шотландии, поэт ее кланов, писал некогда: «У каждого шотландца имеется родословная. Это есть его достояние, столь же неотъемлемое, как его гордость и его бедность».
Как эти слова близки были Пушкину, гордившемуся деяниями своих славных предков, и считавшему самым большим достоянием их имена, доставшиеся ему в наследство! С горечью замечал он, как приходит в упадок русская аристократия, исчезают знаменитые в древности роды и фамилии.
Так уж сложилось, что с распадом кровных клановых уз завершилась и история самой Шотландии как независимого государства. Пушкин прекрасно знал историческое прошлое небольшого, но гордого народа, зачитывался романами «шотландского чародея».
Ещё при жизни Вальтер Скотт, или Великий Неизвестный, как его называли, стал легендой. И не было в Европе писателя или любителя литературы, кто не мечтал познакомиться с ним или хотя бы увидеть знаменитого шотландца.
Один из близких друзей поэта Денис Давыдов даже вступил в дружескую переписку с Вальтером Скоттом. Заочное знакомство «певца-гусара» и великого шотландца состоялось благодаря племяннику Давыдова, шестнадцатилетнему Владимиру, который в то время учился в Эдинбургском университете. Владимиру Орлову-Давыдову доводилось бывать в гостях у писателя, и тот всегда живо интересовался судьбой его героического дядюшки и даже немало удивил молодого человека, показав ему висевший в кабинете портрет славного партизана. Денис Давыдов, узнав о том, отправил Вальтеру Скотту письмо с благодарностью за память. И получил ответ. «Сверх того, – как пишет Давыдов Пушкину, – он прислал мне свой портрет с надписью: Вальтер Скотт, Денису Давыдову…». Кстати, и сам Вальтер Скотт сделал тогда памятную заметку: «Получил письмо от знаменитого Дениса Давыдова, «чёрного капитана», который так отличился во время отступления (Наполеона) из Москвы».
Пушкин расспрашивал своего друга о той удивительной переписке, вероятно, весной 1827-го, когда жил в Москве. Значит, разговор о Вальтере Скотте шел буквально за два-три месяца до создания пушкинского портрета, так как послание Дениса Давыдова, вернее уцелевший его отрывок, датируется сентябрем-октябрем того же года. Ещё одно «за» в пользу версии о зримом следе «шотландского барда» на живописном полотне Кипренского.
Любопытна и краткая запись, оставленная в дневнике приятелем поэта Александром Тургеневым: «Пушкину обещал о Шотландии».
Тургенев свое обещание сдержал – передал поэту описание своего путешествия из Лондона в Абботсфорд, имение Вальтера Скотта, где ему посчастливилось провести в гостях у романиста три незабываемых дня.
Названия «Шотландия» и «шотландский» сохранились в пушкинских рукописях. И в поэтическом послании «Гнедичу» есть строки:
То Рим его зовет, то гордый Илион,
То скалы старца Оссиана…
Это все те, загадочные и недостижимые шотландские берега, где в старозаветные времена бродил легендарный бард кельтов Оссиан, и к которым так стремился поэт.
Увы, Пушкину так и не довелось воочию увидеть «скалы дикие Шотландии печальной»…
«Его проницательные глаза»
Год 1827-й. Пушкин в зените собственной славы. Его называют «гордостью родной словесности». Уже вышли из-под его пера поэмы: «Руслан и Людмила», «Кавказский пленник», «Бахчисарайский фонтан», «Цыганы»; главы романа «Евгений Онегин», «Граф Нулин», многие стихи. Уже были в жизни поэта и южная ссылка, и ссылка в Михайловское. Уже почувствовал на себе и царскую опалу, и царскую милость.
«Я говорил с одним из умнейших людей в России», – будто бы сказал Николай I после аудиенции, данной им в Кремле, в Чудовом дворце опальному поэту. Назвал Пушкина первым поэтом и изъявил согласие стать его цензором. И после, выйдя из кабинета и обращаясь к придворным, небрежно заметил: «Теперь он мой».
Так что и плед на портрете Пушкина не просто деталь одеяния, некий романтический штрих, прихоть поэта, нет – это его ответ. Даже вызов всесильному монарху!
Шотландский плед, небрежно переброшенный через плечо Александра Сергеевича, незримым образом трансформируется в его поэтическое кредо:
Ты царь: живи один. Дорогою свободной
Иди, куда влечет тебя свободный ум…
Знаменитый пушкинский портрет. Самое первое о нем свидетельство – письмо Н.А. Муханова брату от 15 июля 1827 года: «С Пушкина списал Кипренский портрет, необычайно похожий».
Портрет обрел славу тотчас же, как только вышел из мастерской живописца. Его появление 1 сентября 1827 года на выставке в императорской Академии художеств сразу же стало событием. О нем говорили в светских салонах и на петербургских улицах, – обсуждали достоинства живописи, поражались живому взгляду поэта, верно схваченному выражению, восторгались.
«Вот поэт Пушкин, – по самым первым впечатлениям записал в дневнике профессор Петербургского университета, цензор А.В. Никитенко. – Не смотрите на подпись: видев его хоть раз живого, вы тотчас признаете его проницательные глаза и рот, которому недостает только беспрестанного вздрагивания: этот портрет писан Кипренским».
Хорошо знавший Пушкина М.В. Юзефович подтверждал: «Его портрет, работы Кипренского, похож безукоризненно. В одежде и во всей его наружности была заметна светская заботливость о себе…» (Шотландский плед на портрете – не есть ли проявление подобной заботливости?).
Бесспорно, самое авторитетное мнение – отца поэта Сергея Львовича: «Лучший портрет сына моего, суть тот, который написан Кипренским и гравирован Уткиным».
Писатель Иван Гончаров, видевший Пушкина на лекции в Московском университете, вспоминал: «Лучше всего, по-моему, напоминает его гравюра Уткина с портрета Кипренского».
Баронесса Софья Дельвиг, посылая приятельнице «Северные цветы» с портретом поэта, писала ей: «Вот тебе наш милый добрый Пушкин, полюби его!.. Его портрет поразительно похож, – как будто видишь его самого. Как бы ты его полюбила сама, ежели бы видела его, как я, всякий день».
Известный российский гравер Николай Иванович Уткин (сын писателя М.Н. Муравьева и крепостной, единокровный брат декабристов Александра и Никиты Муравьевых) дважды гравировал пушкинский портрет. Первый раз – по заказу Дельвига для фронтисписа его альманаха «Северные цветы на 1828 год», второй раз – по просьбе самого поэта. Всего за несколько дней до дуэли Пушкин обратился к мастеру с просьбой – выгравировать на стали новый портрет, так как первая медная доска истерлась от огромного количества оттисков.
«Пушкин как будто желал, чтобы черты его подольше сохранились сталью, – вспоминал Николай Иванович, – …как будто предчувствовал, что это будет последняя дружеская услуга». Желание Пушкина гравер исполнил уже после кончины поэта, в 1838-м…
Но обычный льняной холст оказался прочнее металла. Не счесть, сколь много раз за века тиражировался портрет кисти Ореста Кипренского! И все же при всей своей всемирной известности это еще и самый загадочный пушкинский портрет, «портрет-зеркало». И как обмолвился сам поэт – «чудо зеркало».
Судьба живописного шедевра
Но вернемся к истории создания пушкинского портрета. Он был заказан художнику Кипренскому другом поэта бароном Антоном Дельвигом. В июне-июле 1827-го Александр Сергеевич позировал именитому портретисту, любимцу «моды легкокрылой». Сеансы проходили в петербургском дворце Шереметевых, на набережной Фонтанки, близ Аничкова моста. В известном Фонтанном доме, с родовым гербом и девизом: «Бог хранит всё!».
Вернувшийся в 1823 году из Италии в Петербург Кипренский встречен был весьма прохладно, да к тому же не имел ни собственного угла, ни оплачиваемой должности. И если бы не граф Дмитрий Николаевич Шереметев, гофмейстер и русский благотворитель, предоставивший апартаменты фамильного дворца под мастерскую живописцу, – неизвестно, явилось ли миру то гениальное творение?!
Первый из российских художников, сделавшийся знаменитым в Европе, как считали современники Кипренского, по воспоминаниям, «спешил медленно, требовал для портрета многочисленных и продолжительных присестов (сеансов)».
И все потому, что «желал… уничтожить ту линию, которая разделяет природу от искусства». Нет, не случайно Пушкин нарек живописца «милым волшебником», кисть Кипренского обладала истинно чудотворной силой…
После ранней смерти Дельвига в январе 1831 года, поэт, обосновавшийся после женитьбы в Москве, обратился к приятелю Петру Плетневу с просьбой выкупить свой портрет у вдовы, баронессы Софьи Дельвиг.
«Что Баронесса? – интересуется Пушкин, – … спроси у неё каковы ее дела?.. Не продаст ли она мне мой портрет?».
«Уговорил я Баронессу продать тебе портрет твой, – отвечает ему из Петербурга Плетнев, – Высылать его в Москву незачем. Оставлю до приезда твоего у себя. Деньги за него (тысячу рублей) отдам…».
Плетнев расплатился за портрет частью гонорара, назначенного поэту за только что увидевшую свет трагедию «Борис Годунов».
Портрет висел в петербургской квартире Пушкина, в доме на набережной Мойки. И стал безмолвным свидетелем последних горьких дней жизни поэта. Странное, согласитесь, было зрелище: Пушкин с портрета, безучастный к страданиям своего живого двойника, скрестив на груди руки, в поэтической отрешенности созерцал что-то, ведомое лишь ему одному… С надеждой и тоской невольно обращала к нему свои взоры и несчастная Натали, проводившая страшные дни и ночи в гостиной, у дверей в кабинет, где умирал её муж…
После трагической смерти Пушкина портрет перешел к вдове, Наталии Николаевне. Она бережно хранила его почти двадцать семь лет вплоть до своей кончины. И сколько было пролито её слез перед ним, сколько слов любви и раскаяния произнесено, знает, верно, лишь Господь…
В ноябре 1863-го не стало и Наталии Николаевны, и портрет поэта перешел по наследству к его старшему сыну. Боевой генерал Александр Александрович Пушкин, с честью оправдавший свою фамилию в походах и битвах, стал хранителем всех семейных бумаг, рукописей и дневников отца.
В достопамятном 1880 году, когда в Москве, на Страстном бульваре, открывали памятник поэту, Александр Александрович передал пушкинский архив Румянцевскому музею. А вот с любимым портретом отца расстаться при жизни так и не смог. Спустя два года после смерти генерала его сын, полковник Григорий Пушкин, продал портрет поэта кисти Кипренского Третьяковской галерее. Шёл 1916-й…
Не столь давно, уже в наше время, Григорий Григорьевич Пушкин, удивительно похожий на своего великого прадеда, посмеиваясь, говорил мне, что, мол, поторопился отец расстаться с фамильной реликвией.
…И все же все мы должны быть благодарны внуку поэта, его решение было единственно верным – ведь шла Первая мировая. А впереди Россию ждали новые войны, революции и потрясения. И вряд ли бы драгоценный холст, сохранивший живой образ поэта, уцелел в кровавом водовороте тех дней.
А сам Кипренский в далёком 1828-м сообщал из Петербурга приятелю: «Я пишу, писал и написал много портретов грудных, по колени и в рост. Надеюсь, что из всех оных портретов ни один не будет брошен на чердак, как это обыкновенно случается с портретами покойных предков, дурно написанными».
Что ж, надежды гениального живописца оправдались. Портрет поэта, «чудо зеркало», сохранен его достойными потомками.
И как легко ныне прийти на свидание с Пушкиным – стоит лишь побывать в Третьяковке. Живой Пушкин со светло-задумчивым взглядом, устремленным в вечность, и с небрежно перекинутым через плечо шотландским пледом.
Не перечесть всех городов в мире, где ныне «известен вид» поэта. Это Брюссель и Веймар, Шанхай и Париж, Аддис-Абеба и Минск, Москва и Вильнюс… И древняя столица Шотландии Эдинбург, побратим пушкинского Санкт-Петербурга.
Лариса Черкашина
