Гендиректора Михайловского театра Владимира Кехмана воскресным утром привез в Новосибирск замминистра культуры Владимир Аристархов – вместе с бумагой об увольнении директора Новосибирского театра оперы и балета (НГАТОиБ) Бориса Мездрича. Кехман все-таки получил в свои руки большой театр: хоть и не тот, в атаке на который он публично участвовал несколько лет назад, зато самый большой оперный театр в России.
Большой театр Сибири
По каким-то причинам НГАТОиБ тоже устроил энергичного гендиректора, давно, видимо, затосковавшего в стенах маленького Михайловского театра. Возможно, потому, что финансовые дела в Питере шли неважно, бизнес-стратегии привели к банкротству, а о проблемах петербургского гендиректора, как утверждают информированные источники, осведомлены в Кремле. Все-таки НГАТОиБ – один из трех российских оперных театров федерального подчинения, и этот статус не только добавляет красивых штрихов к парадному портрету его нового руководителя, но и дает возможность строить работу не на фруктовые деньги, а на основе бюджетного финансирования. Люди гадают, сможет ли Кехман поправить дела в Питере за счет федеральных денег НГАТОиБ, но не это, в сущности, главное.
Кехман уже объявил, что первым делом переименует Новосибирский оперный, «Сибирский Колизей», в Большой театр Сибири. Чтобы провернуть эту операцию, михайловскому гендиректору не пришлось давать так много интервью с громкими обвинениями, как он это делал в свое время с гендиректором Большого театра Анатолием Иксановым. Ему также не пришлось перекупать из атакуемого театра главных артистов, как это опять-таки было в истории с Большим, когда кресло под Иксановым уже заметно качалось. И даже слухи о подкупе самых известных клакеров, чтобы они кричали «позор» на спектаклях, не появились. Не искать же у оскорбленных молитвенников на площади перед «Колизеем» частные питерские деньги. На этот раз Кехман лишь однажды выступил в Министерстве культуры – заявил, что «как православный, крещеный еврей» оскорблен спектаклем «Тангейзер» и считает, что «Мездрич должен подать в отставку». Этого оказалось достаточно, чтобы Минкульт, получив на блюдечке готового сменщика Мездричу, принял решение.
Недавно Владимир Путин наградил протоиерея собора Александра Невского в Новосибирске Александра Новопашина медалью ордена «За заслуги перед Отечеством» II степени (именно этот человек возглавлял так называемое молитвенное стояние против «Тангейзера» у театра в день приезда Аристархова). Минкульт выступил с «Позицией» по ситуации в Новосибирске: «Не считая цензуру допустимой, мы напоминаем о нашем праве, более того, обязанности в рамках реализации Основ государственной культурной политики принимать в крайних случаях административные и финансовые меры в отношении государственных учреждений культуры». А также провел «общественное обсуждение» – уже после того, какмировой суд Новосибирска закрыл административные дела против Мездрича и режиссера Тимофея Кулябина.
Достаточно сопоставить всю эту информацию с выступлением Кехмана и слухами о его финансовых проблемах, чтобы понять, какой уныло кромешный ад привел к этой отставке. И какой тухлый и беспросветный, лишенный как человеческого смысла, так и профессионального качества ужас Министерство способно устроить и выдать за «общественное обсуждение», наделив его статусом экспертизы.
Держите нас семеро
Большие режиссеры и значительные музыканты, официальные и общественные институции публиковали перед судом открытые письма. В Следственный комитет, в прокуратуру, в сам театр были направлены исследования профессиональных экспертов. Все эти бумаги теперь пышно развеваются по ветру, как прах из урны, в которой похоронены представления не только о свободе творчества, свободе зрителя и ценности смысла искусства (в стенограмме можно найти, кстати, буквальную замену понятия «смысл» на понятие «умысел»), но и о чести и совести государства, которое обязано защищать своих граждан от нападения других сограждан, работу и репутацию одних от разрушения кем бы то ни было другим, развитие от варварства, театр от церковной власти и политической цензуры, а директоров – от неэтичных действий других директоров.
Еще несколько дней назад мировой суд в Новосибирске не увидел осквернения религиозной символики в «Тангейзере», и это воспринималось как победа. Действительно, отставка в такой ситуации выглядит меньшей бедой, чем административные и уголовные наказания. В том смысле, что могли бы и бритвой по глазам.
Один из главных риторических приемов, которые много раз звучали в речах не видевших спектакль оскорбленных верующих и их представителей, а также в «общественном обсуждении» в Минкульте, – прямая и буквальная угроза повторения в Новосибирске «Шарли эбдо». Вот один из фантастических в своем идиотизме вопросов Мездричу на обсуждении: «А в другом спектакле, в дальнейшем, ответьте нам, этот постер, он опять будет или не будет?» Православные иерархи и примкнувшие деятели культуры в один голос настаивают: если оставить без наказания спектакль с используемым в нем постером, а также весь театр и вообще саму свободу творчества, способную привести к такому постеру и такому спектаклю, то все это грозит убийством. В том смысле, что мы, оскорбленные, сейчас очень мирно выступаем, суд, диалог, то-се, но наши люди, они ведь могут и не сдержаться. Поразительный ход, объясняющий многое из происходящего, – власть вместе с частью населения буквально угрожает нелояльным к ним малочисленным группам насилием, обвиняя их в провокации собственной ярости. Не судом, так хоругвями вас тут научат не провоцировать насильников.
Вот в чем сегодняшний Минкульт видит свою задачу – в открытом ублажении агрессивных наклонностей части подведомственного населения и попутном тихом удовлетворении бизнес-интересов приближенных к власти.
Трудно представить себе тяжелые древки православных знамен, угрожающие, скажем, Мариинскому театру, что бы ни происходило на трех его сценах. Но если те же православные усмотрят в новосибирской художественной фантазии намерение их обидеть (заметим, что между любой, даже самой трагической и гротескной оперной режиссурой и политической карикатурой принципиальная разница не только в средствах, но и в целях), то почему бы не воспользоваться.
На самом деле современное оперное искусство в России закончилось отставкой Иксанова. Именно тогда стало понятно, что на поле государственного театрального дела победил антимодернизационный тренд. Кто-то из государственных чиновников тогда произнес примечательную фразу об усталости государства от скандалов. Вот и теперь вину за скандал повесили на сам театр (см. «позицию Минкульта»).
Границы подходят ближе
Атаки возмущенной общественности в лице националистов, православных и прочих внепартийных блюстителей нравственности на оперный театр происходят не впервые. У Иксанова в свое время были более серьезные проблемы, когда православные казаки возмутились саркастическим спектаклем Кирилла Серебренникова «Золотой петушок» (Римский-Корсаков), а оскорбленная слушательница подала иск в суд. Сердце у наблюдателей ёкнуло, но Большой театр с блеском отбился от судебных претензий, показав себя таким же смелым и свободным, каким он был в премьерной серии оперы Леонида Десятникова и Владимира Сорокина «Дети Розенталя» с возмущенными думцами в зале и хамоватыми нашистами на площади.
Чуть иначе выглядела атака на театр Станиславского и Немировича-Данченко – анонимная и впоследствии так и не найденная «мама ребенка из детского хора» вместе с примкнувшими блюстителями возмутились якобы моральным растлением малолетних в великом спектакле Кристофера Олдена «Сон в летнюю ночь» (Бриттен). Тогдашний директор театра Владимир Урин отбился так же красиво и смело, как Большой театр, притом что его ситуация выглядела даже сложнее.
Времена еще были более вегетарианские, агрессия мракобесия, предлагающего себя в надсмотрщики за искусством, уже пугала, но еще не выглядела узаконенной. Кроме того, и у Иксанова, и у Урина на тот момент были серьезные покровители. Администрация президента в одном случае и московское правительство в лице Сергея Капкова – в другом. У Мездрича никого не было, кроме людей, любящих театр и знающих директора как выдающегося театрального менеджера.
Рискну предположить, последнее, чего хотел добиться Мездрич, – это оказаться на передовом фланге борьбы света и тьмы. Он последовательно, с разным успехом, но всегда делал вокруг себя популярный живой театр, нужный публике и славный признанием коллег. Это человек того поколения, какое примерно в начале восьмидесятых пришло в театральный менеджмент из научно-технической среды и для которого свобода в культуре изначально была лучше, чем несвобода в окружающем государстве.
Что бы ни думал директор Новосибирского оперного о тонкой и пронзительной фантазии Кулябина (переводящей Вагнера из ряда сложных европейских оперных текстов в пример проникновенного и актуального музыкально-театрального высказывания), Мездрич, можно сказать с уверенностью, не исследовал в искусстве табуированные зоны традиционного общественного сознания, о победе которых над художником режиссер «Тангейзера» Кулябин и поставил свою мрачную историю.
Театральные люди помнят его еще по прогрессивному Омскому театру драмы. Музыкальные знают, что при нем Новосибирский оперный стал важной частью жизни огромного города. На счету Мездрича реконструкция грандиозного здания «Колизея», изысканный по стилю и качеству классический и передовой современный балет, широта оперного репертуара, российские премьеры спектаклей Дмитрия Чернякова «Аида» и «Макбет», слава Теодора Курентзиса, в конце концов. Уйдя в Пермь, Курентзис музыкально разорил Новосибирский театр, но Мездрич придумал замену – Айнарса Рубикиса, которому прочил славу второго грека на современной Руси. Это партнерство последних сезонов складывалось, по-видимому, не идеально, но Рубикис сделал несколько ярких работ, которыми Мездрич по праву гордился, начиная с неординарной по стилю и духу, антиклерикальной и живописно поставленной «Мессы» Бернстайна (она приезжала на «Маску») и заканчивая собственно музыкально неординарным для Вагнера в России «Тангейзером».
Гневясь на «Маску», которая не всегда, по мнению Мездрича, правильно оценивала его работу, вредничая, экспериментируя, рассчитывая на любовь публики и ища официального признания, Мездрич, кажется, ни разу не нарушал, как ему предъявляют, границы допустимого в искусстве. Просто границы допустимого в государстве подошли ближе, чем до сих пор думал театр.
Квартира для соседа
Закрыв после выигранных судов дразнящий постер серой тряпкой в ходе мартовских показов, руководство театра огорчило своих сторонников. Мездрича и Кулябина стали упрекать в готовности идти на самоцензуру. В такой позиции есть смысл, но лучше учитывать при этом, что еще до отставки сам факт суда, молчание Минкульта, как областного, так и федерального, а также молчание церковного начальства уже привели российский театр вообще, не только Новосибирский, к абсолютной и стопроцентной необходимости самоцензуры.
Если у вас под дверью стоит человек с топором – оскорбленный тем, как в доме с хорошей слышимостью вы стали петь в ванной, подавший на вас в суд, проигравший суд, но оставшийся при этом стоять под дверью, – ваше пение в ванной будет самоотцензурировано по факту. Причем еще до того, как жилкомитет примет решение выселить вас из квартиры, решив, что другому убедительно стоящему в жилкомитете соседу она нужнее.
Можно предположить, хоть это и резко звучит, что проигранный в марте суд мог бы стать не таким уж плохим выходом из ситуации для Новосибирского оперного театра – по представлению прокуратуры спектакль «Тангейзер» мог бы быть снят, в глаза не видевшие его хоругвеносцы так ничего бы и не увидели и, следовательно, не имели бы, по сути, права на обвинения. Театр морально пострадал бы от идиотизма, но «дело Мездрича» в Минкульте можно было бы закрыть. Суд тем не менее неожиданно спас репутацию правоохранителей и вплотную подвел директора к необходимости не сдавать своих. Мездрич и не сдал, поскольку не мог сдать. Впереди следующие суды. Как-то они теперь закончатся. (Тем временем пресс-служба Минкультуры очень вовремя распространила заявление, в котором просит верующих забрать свои иски из прокуратуры.)
А готовый к захвату чужой территории, если не спровоцировавший его Кехман совершенно убил свою и без того противоречивую репутацию. Одно дело противоречивость: менеджерские достижения Кехмана в Михайловском театре, куда в последнее время приходили и знаковые режиссеры, и яркие музыканты, в том числе Черняков, хоть и не с оригинальной продукцией, и Владимир Юровский, просвещеннейший из людей актуального поколения, иногда выглядели успешными, амбициозными и запоминающимися. Абордаж подбитого корабля – совершенно другое. И ситуация, к сожалению, выглядит именно так. Впрочем, вопрос о том, кто именно, на каких условиях и с каким лицом станет теперь работать в Михайловском и Большом театре Сибири, может скоро потерять актуальность, если по предложению замглавы АП Магомедсалама Магомедова будет принято решение ввести предварительную цензуру театральных спектаклей по схеме «мы вам – государственные деньги, вы нам – государственный товар».
Единственно актуальным тогда станет вопрос, кто будет отсматривать продукцию государственных театров перед премьерами, кто войдет в худсоветы-реперткомы наряду с представителями церквей (как без них). За это и будут биться остатки театральной общественности, профессионалы и заинтересованная в свободном искусстве публика, надеясь, что кто-нибудь в этих советах сможет что-нибудь отстоять. На самом деле, конечно, не сможет. Искусству снова назначено «воспитывать» и «отражать» (см. «Основы государственной культурной политики»). В то время как в художественных «замыслах» спикеры минкультовской общественности виртуозно обнаружили «умыслы», провокация чувств и мыслей, которой прямо занимается искусство не только XXI века, приравнена к политической провокации против строя, его лидеров и опор. И с этим, прямо скажем, не поспоришь.
Юлия Бедерова
