Этот день для моего города – памятный. И память эта горька, как солёный комок в горле. Все эти 872 страшных дня – сплошное превозможение зла и мрака. И никакой пафос не выразит полноты этого подвига…
Нынешний август был освящён великой музыкой Седьмой симфонии Шостаковича. Выставки и концерты прошли в Музее обороны и блокады, в Памятном зале Монумента героическим защитникам Ленинграда (филиал Музея истории Санкт-Петербурга), в Большом зале Филармонии, конечно. И в школьном народном музее «А музы не молчали». Когда-то именно он, уже в семидесятые годы прошлого века, сумел рассказать о «Седьмой» наиболее полно, во весь голос.
Название музея родилось вопреки утверждению древних греков: когда, мол, говорят пушки, музы молчат. В нашем городе-герое музы во время войны не молчали! Первый зал возник в 1968-м, а дальше стали приоткрываться всё новые странички летописи искусства блокадного Ленинграда. Это происходило буквально на моих глазах, потому что Евгений Алексеевич Линд, который придумал создать такой музей, был моим другом.
Помню, как-то в разговоре, ссылаясь на шведские дедовы корни, Евгений Алексеевич сказал: «Линд – это дерево!». А ведь, действительно, он был исполином, исполином духа. Очень красивым и сильным человеком, способным «сдвигать горы», обрастать единомышленниками.
Сегодня о бесценных экспонатах музея «А музы не молчали» (их больше двадцати тысяч!) знает весь мир. Для того чтобы создать всё это, требовался масштаб личности. Личности такой, как Линд. Человека с мощной корневой системой, в генах которого дерзкий интеллект навеки сплавился с неукротимым характером и с тонкими движениями души.
Их генеалогическое древо упирается в аристократов Безбородовых и шведских полководцев, осевших в России со времён Полтавской битвы. Дед Евгения Алексеевича, Павел Эдуардович, учился в Казанском университете во времена оны, и даже, поговаривают, был одним из инициаторов той самой университетской стачки, которую позже приписали вождю. Но вскоре Павел Эдуардович напрочь отошёл от идей социал-демократии. Он читал лекции совсем на другие темы, вросши в реликтовый слой петербургской культуры. Павел Эдуардович был блестяще одарён – рисовал, музицировал, не чужд был литературным занятиям. И даже освоил художественное литьё. А ещё сам сделал себе скрипку, и когда повредил правую руку, научился играть левой.
Его сын, Алексей Павлович, отец нашего Линда, был довоенным директором ТЮЗа. Говорят, удивительным директором. Редкой душевной организации. Свою единственную героическую роль он сыграл не на сцене – в жизни, когда 23 июня 1941 года в костюмерной театра забрал шинель и ушёл в ней на фронт. Его пытались остановить, но он сказал только: «Я не могу иначе». И сражался так бесстрашно, как не все интеллигенты умеют. Он воевал на Невской Дубровке, на Ораниенбаумском плацдарме. На самых тяжёлых направлениях. Обладая абсолютным слухом, Алексей Павлович раньше других схватывал на передовой все подозрительные шорохи и шелесты, – сохранив этим не одну человеческую жизнь. Свою же положил в Мясном Бору, под Новгородом, в Долине смерти, которая сейчас зовётся Долиной Мужества.
Сын нашёл его могилу не сразу, после многолетних и безуспешных поисков, по возрасту став гораздо старше отца. Без войны в тех местах нереально красиво и тихо. Линд приехал тогда не один, с ним были друзья, причастные к будущему Музею. Среди них блестящий актёр Александр Хочинский. Линд рассказывал, как они дали в деревне концерт для жителей, бесплатный, разумеется, и Хочинский спел те самые военные песни, которые некогда пел его отец, артист фронтовых агитбригад.
Теперь в Музее есть зал, посвящённый и героическим агитбригадам. А тогда, в преддверии Музея, ничего пока не было, кроме единственного экспоната – карманных часов Алексея Павловича Линда, перешедших от отца к сыну. Сын не позволил этим часам остановиться. Они остались на ходу, нарезая своими стрелками время, прожитое не зря.
Линд работал в 235-й школе учителем физкультуры. При этом прекрасно знал историю, писал стихи, был очень музыкален.
Как-то в пятидесятых годах он увидел скромную табличку с именами погибших актеров и понял, насколько приведенная цифра неверна. Он решил собирать материалы о работниках искусства на войне. Так родился музей, ставший гимном искусству в жёстких сюрреалиях блокады, а по сути, явивший нам историю не прекращающейся жизни духа.
В этом музее всегда присутствовали две экспозиции: молчаливые документы и живые люди – первые исполнители Седьмой симфонии Шостаковича, актёры театров Музыкальной комедии, Балтийского флота, Комиссаржевской, артиллеристы и поэты, лётчики и нянечки из госпиталей, учёные и композиторы, врачи и хор МПВО. И участники фронтовых агитбригад! На Ленинградском фронте гремело 17 таких бригад. В них входили певцы, танцоры, чтецы, циркачи, куплетисты, кукольники, отважные мальчики и девочки Аркадия Обранта – юные солисты, прозванные «чижиками». А ещё существовали ансамбли 23-й армии, песни и пляски Анисимова, Образцовый оркестр, оркестр Карла Ильича Элиасберга. Имена исполнителей знали все фронты. Имена были магические!
Рассказывают, что, когда Анастасия Шрамкова, стоя на танке, читала «Волю к жизни», вставали даже смертельно раненные. И выживали…
Легендарный режиссёр Михаил Дрожжин 22 июня сделался фронтовым кукольником. Первые куклы, которые он тогда смастерил, были Пёс Рыцарь и Гитлер. Уже через два дня после начала войны, выступая на вокзале перед уходящими на фронт солдатами, Пёс Рыцарь, обращаясь к Гитлеру, предрешил фюреру бесславный конец, произнеся: “Моё прошлое – твоё будущее, Адольф!” Имея в виду тевтонцев на Чудском озере…
Невозможно забыть и великого Константина Гибшмана, снимавшегося у Эйзенштейна гениального пародиста, его называли ”шесть пудов смеха”. В блокадную зиму, выходя на публику, Гибшман придумал бессмертную репризу: “Четыре пуда куда-то делось, но два-то налицо!” Это был король эстрады. Перед ним преклонялся Аркадий Райкин. Гибшман похоронен в одной могиле с Дрожжиным. Так срежиссировала судьба. Холода стояли лютые, земля никак не поддавалась лопате, смёрзшись в мрамор... Погибших положили вместе, поставив на могилу самодельный крест с деревянной табличкой. На табличке надписали: “Здесь лежат два артиста”. Этот скорбный погост на Алёховщине разыскал Линд со своими следопытами…
Но Музей этот – не только единственный в мире, он ещё и школьный. Тот факт, что ребята не просто росли на его фоне, но являлись и являются активными участниками поиска, встреч и озарений, – видят, слышат, запоминают, и это не имеет цены. Вечные истины воплощаются здесь не в словах, а в детях, которые наследуют прекрасные черты.
Это похоже на многолетний Сад, где вековые деревья, сцепившись ветками, образуют природную крышу, под которой тянется ввысь молодая здоровая поросль. Дети, отцы, внуки, деды – здесь всё переплетено. Ибо началом стала память сына об отце.
Сначала Линд думал восьмиклассников привлечь, но явились и семиклассники, а за ними шестой класс… Короче, вся школа ушла в красные следопыты. Ребята и взрослые собирали документы, вещи, бесценные свидетельства. Будущий музей обрёл единомышленников мгновенно. Друзья сделались его сутью – те самые Музы, что в войну сотворяли искусство. Самый первый зал новой экспозиции вернул нас в 9 августа 1942 года…
На площадь Искусств живыми ручейками стекался народ. Те, у кого не было билета, пытались выменять его на хлеб. В Большом зале Филармонии должна была состояться премьера Седьмой симфонии Шостаковича. Посреди блокады! На 414-й день войны.
О концерте знал весь город. О нём сообщали афишные тумбы и радио. Своё произведение композитор посвятил Ленинграду. На листках партитуры часто встречается значок «в.т.» – он означает «воздушная тревога». Две первые части симфонии были созданы в блокаде, а две последних в Куйбышеве, куда эвакуировали Дмитрия Дмитриевича.
Весной 1942-го лётчик Василий Семёнович Литвинов доставил его четыре чёрные тетради в Ленинград – дирижёру Карлу Ильичу Элиасбергу, который руководил Симфоническим оркестром Радиокомитета.
Но надо было расписать музыкальные партии каждому из восьмидесяти инструментов. Переписывали Григорий Фесечко (вторая скрипка) и Михаил Смоляк (тромбон). Согревая пальцы своим дыханием, они упрямо выводили чёрные значки нот.
Первая репетиция длилась всего сорок минут. Дирижёра привезли на саночках из стационара – сильнейшее истощение. Измождены были все музыканты, от слабости кружилась голова, руки плохо слушались. Люди сидели с чёрными от коптилок лицами, в шапках. Но дирижёр был строг, непреклонен и целеустремлён.
Для исполнения этой музыки требовался удвоенный состав – не меньше ста человек. А их в оркестре осталось всего ничего: первая зима унесла жизни двадцати семи музыкантов. И тогда Карл Ильич объявил в эфире, что начинается дополнительный набор исполнителей. Некоторые пришли из оркестра военного округа. А кто-то прямо с фронта. Например, флейтистка Галина Фёдоровна Ершова. Сыграв концерт, она снова ушла на передовую.
Лётчик, который вёз партитуру, сильно рисковал. Вся трасса простреливалась насквозь, да и погода стояла неважная. Почти половину пути пришлось добираться на бреющем полёте (на малой высоте, когда каждую минуту могут подбить).
Четырнадцатый Гвардейский контрударный артиллерийский полк обеспечил музыке тишину. Кодовое название операции было — «Шквал». Разведчики Ленинградского фронта больше четырёх месяцев разрабатывали подробную карту расположения огневых точек врага. И «заткнули» фашистские пушки огнём своих батарей. Точно в срок, за полчаса до концерта, Василий Поликарпович Гордеев, начальник штаба, отдал приказ приступить к выполнению. На фашистов обрушилась сплошная стена огня. Когда одно из вражеских подразделений всё же попыталось выстрелить, полк вызвал удар на себя.
В семь часов вечера в Филармонии собрались зрители. Окна были забиты фанерой: стёкла давно вылетели от бомбёжек, в помещении стоял холод, здание сильно промёрзло за зиму. Но на это никто не обращал внимания. Зал был полон. И все люстры зажглись! Они сверкали так же празднично, как до войны.
Симфонию Шостаковича сравнивают с военной хроникой, с документом эпохи. Она отражает дух событий, как блокадный метроном, рассказывая про смертный бой добра с чёрным злом. Она утверждает: наше дело правое, мы победим! Вот о чём поют скрипки, виолончели, флейты, гудят фаготы, тромбоны, стучат барабаны и бьют литавры.
Люди слушали музыку и распрямляли плечи; а на глаза наворачивались слёзы – от любви, гордости, боли и веры в Победу.
Великая музыка звучала 80 минут. И за это время на город не упал ни один снаряд.
Когда стихли последние аккорды, к дирижёру подбежала студентка, Люба Шнитникова. С букетом! Это тоже было невероятно — живые цветы тогда. Их вырастил дедушка Любы, академик Захарий Григорьевич Френкель.
Музыка разорвала кольцо блокады раньше, чем пушки. Героическую симфонию транслировали по радио. Немцы тоже услышали. И испугались. Они-то думали: город умирает, вот-вот умрёт. Но, оказывается, он жив, он силён, он может преодолеть голод, отчаяние, страх, саму смерть. А ведь именно в этот день Гитлер собирался триумфально войти в Ленинград. Чтобы стереть его с лица Земли. И устроить банкет. Но у него ничего не вышло.
Музейная экспозиция помещалась где-то в школьном переходе. Экскурсии вели ребята и сам Линд. В витрине разместили подлинные афиши и блокадный репродуктор, чёрную тарелку из грубого картона. Фотография дирижёра, Карла Ильича Элиасберга: медальный профиль, обточенные голодом скулы и упрямый вдохновенный взгляд.
Никогда не забуду своего потрясения. Фамилии многих оркестрантов я запомнила тогда с голоса Линда: Ксения Маркиановна Матус (гобой), Виктор Михайлович Орловский – тромбон, Михаил Парфёнович Парфёнов – валторна, Жавдат Караматуллович Айдаров – ударные…
Именно тогда впервые услышала про букет ромашек с нейтральной полосы, про блокадные балетные туфельки, про ноты, пробитые осколком, про костюм и дирижёрскую палочку Элиасберга, завещанные Карлом Ильичом этому музею…
Сколько же часов, месяцев, лет ушло на то, чтобы выяснить имена и даты, обнаружить адреса, разобраться в судьбах, отыскать героев! Несколько поколений следопытов обошли все улицы старого Ленинграда, разыскивая квартиры музыкантов; прочли шесть тысяч рукописей, написанных в блокаду композиторами и музыковедами. Отправили тысячи писем. Исправили больше десятка ошибок в программке 1942 года… Дмитрий Дмитриевич прислал в скромный флигелёк при 235-й школе признательное письмо и подарил рукописи, которым нет цены. А ещё свой портрет, с надписью: «…От любящего и преданного Шостаковича».
Ребята установили абсолютно всех людей, причастных к 9 августа 1942 года. Отыскали музыкантов, тонмейстера. Нашли больше трёхсот первых слушателей и даже работницу, изготавливавшую на заводе «Светлана» коротковолновые лампы – с помощью этих ламп симфония транслировалась по радио на Европу.
Нашли всех артиллеристов 14-го контрударного полка. И даже лётчика Литвинова.
С лётчиком связана ещё одна пронзительная история.
В жизни всё всегда пригождается, всё. Судьба гораздо предусмотрительнее самого человека. Будучи спортсменом, Линд был хорошо тренирован и вынослив. К счастью. Словосочетание “настоящий мужчина”, ставшее почти анахронизмом, приложимо к нему в полной мере. Линд защитил на улице женщину, незнакомую ему, от пьяных подонков, которые никого и ничего защищать не умели. Умели только убивать. В качестве кастета использовали бетонную урну. Они били ею по голове.
Нитка жизни, казалось, почти оборвалась. Почти. Из четырёх конечностей чуть-чуть двигалась лишь одна рука. Грешным делом, я думаю, может, за неё и зацепилась душа?..
Дальнейшее развитие сюжета – кульминационно. Операция, которую провёл нейрохирург Феликс Александрович Гурчин, фантастична. Впоследствии, узнав о ней, некоторые зарубежные коллеги, недоверчиво качая головами, назвали его безумцем. Но на таких святых безумцах и держится наша непостижимая страна. Пальцы Гурчина были талантливы так же, как пальцы Элиасберга. Хотя дело здесь не только в таланте. Надо быть ещё, Божьей милостью, человеком.
Гурчин спас Линда. Но Евгений Алексеевич был обречён, по меньшей мере, на неподвижность. И опять у рока ничего не вышло. Друзья, 38-й курс Института Лесгафта, сокурсники Линда, – их было двадцать три, – развернули свои жизни на 180 градусов. Это была железная сцепка, светлейшее братство. Разбившись на бригады: будняя, воскресная, экстренная, – они превратили сутки в соты, максимально используя каждую ячейку. Сначала надо было научить его шевелиться, потом сидеть, потом надевать рубашку (на что потребовалось три месяца), потом вставать. А потом, да, они решили заставить непослушное тело – ходить. Не просто поставить на ноги, – вернуть своего товарища к нормальной жизни. В их “сотах” не было ни одной пропущенной клетки – не за неделю, не за месяц, нет, в течение трёх лет! Они просто перенесли центр тяжести беды на себя.
После шести клинических смертей Линд встал на ноги и открыл в России ещё 117 музеев: ахматовский заповедник в Слободке Шелеховской, цветаевский комплекс в Ново-Талицах. А ещё Музей Рубашки где-то, по-моему, в Вологодской области, и много других…
Вопреки всему он продолжил устраивать встречи во Дворце Первой пятилетки и у себя в музее к юбилеям исполнения Седьмой. Линд выкликал героев в сегодняшний день. На сцену прямо из зала выходили всё новые действующие лица. Музыканты занимали свои места в оркестре. Первая труба – Николай Александрович Носов, английский рожок – Вера Константиновна Петрова, валторна – Борис Александрович Петров (они однофамильцы с Верой Константиновной).
Помню, как нашли Петрова. Тогда, в сорок втором, у Бориса Александровича была партия фагота… Как-то так получилось, что отыскали даже тех, кто жил далеко – и на юге, и на востоке – а Петров-то оказался совсем под боком, в Ленинградской области, – но обнаружили его чуть ли не последним! Было это, по-моему, в конце семидесятых, когда легендарной премьере исполнилось тридцать пять лет.
Петров приехал на ту встречу с дочкой. В памяти стоит наш с ней разговор. По возрасту мы были почти ровесницы, и как-то сразу прониклись друг к другу доверием, понимая происходящее вокруг с полуслова, а иногда даже без слов. А рассказала мне дочь Петрова вот что.
Борис Александрович уже давно тяжело болел. Состояние сердца было предынфарктным. Под старость люди часто чувствуют себя одинокими, даже если их окружают близкие люди. Старикам необходимы те, с кем они пережили самые яркие годы своей молодости. Но люди уходят вместе с годами. Вот и болит сердце, ноет…
Борис Александрович давно уже ничего не знал о своих героических друзьях из оркестра. Живы ли? И вдруг дочь кричит: “Папа, папа! По телевизору про ваших говорят, кто Седьмую исполнял! Они собираются! Вставай скорей!“. Борис Александрович моментально вскочил с постели, бросился к телевизору, просиял! Но в следующее мгновение вновь потемнел лицом: “Собрали всех, а – я? Как же я? Про меня, что же, забыли?”. Вернулся в свою комнату понурый, лёг лицом к стенке. И в ту же минуту – телефонный звонок! По его душу. И душа возликовала! Даже боль из сердца ушла.
Так и вижу, как он стоит на сцене и улыбается. Счастливый! Свой среди своих…
В такие праздники в Музее всегда давали невероятный концерт. Потрясающий школьный хор, стихи, сочинённые героями, и Аве-Мария, которую хрустальным голосом выводила Людмила Федотова.
А как там один щекастый мальчик стучал на барабане! Точно торжественный орган гудел. Орган, имеющий душу и память.
Когда герои собирались в зале, будто вновь начинала звучать высокая нота великого дня, и что-то такое творилось с душой… Похоже, и душа настраивалась, как скрипка.
Этот невероятный Музей продлевал великим старикам жизнь. Хотя назвать их стариками – априори неверно. Да они себя стариками и не чувствовали, ибо дни их были освящены смыслом – вот в чём спасение! Линду выпала участь – счастливая и горькая. Он держал этих титанов “на плаву”, собирал их на праздники, и он же первый прощался с ними.
Умирая, они звонили не кому-нибудь – Линду. Нина Пельцер, выдающаяся характерная танцовщица, ярчайшая звезда Театра Музыкальной комедии, того, что священнодействовал в блокаду, была бессменным участником всех встреч-сборов в Музее. До последнего. А когда пришло последнее, она набрала номер Линда и сказала: “Я умираю, рыцарь мой… Спасибо вам!”.
Почти то же самое произнёс и Иван Иванович Шитенков. На празднике, “Правнуки и прадеды”, посвящённом героическим армиям Ленинградского фронта, которые пытались прорвать блокаду ещё в 1942 году. Это была дерзновенная трагическая попытка, о которой до сих пор нам мало что известно. А ещё тот праздник был днём рождения Музея, основанного в годовщину смерти отца Линда, 16 марта. В жизни Линда много необъяснимых судьбоносных переплетений. Иван Иванович Шитенков родился в этот же самый день, 16 марта…
Иван Иванович был профессором Ленинградской консерватории, академиком Петровской академии наук. Он прошёл войну – от Июня и до Мая, отхлебнув из этой чаши с избытком, и сумев сохранить в душе свет. Выйдя из госпиталя после тяжелейший контузии, выкарабкавшись из дистрофии, догнал свою часть и организовал там джаз-оркестр. Этот джаз играл на передовой! Представьте себе только – джаз на войне! Какой энергией Жизни надо обладать, чтобы среди смерти импровизировать на темы серенады Солнечной долины…
Иван Иванович владел всеми музыкальными инструментами. Но его любовью стала домра – волшебная, прозрачная её суть, по-видимому, и правда, несёт в себе глубинную память русской души, из начала древа. Как “Слово о полку Игореве” или “Повесть временных лет” – родовую память нашей шестой части суши. Иван Иванович Шитенков явился одним из родоначальников кафедры русских народных инструментов в Консерватории…
И вот мы (я и мои малые тогда ещё дочки) бежали на праздник в Музей по заброшенной Пряжке и увидели Шитенкова. Он брёл медленно, через силу. Но при этом не останавливался, не стенал – просто шёл. И лицо у него было такое освещённое, словно весь солнечный свет сфокусировался в улыбке. Иван Иванович попросил нас: “Передайте Линду, что Иван Иванович идёт. Чтобы он не волновался… Я скоро буду”.
Они стекались в свой дом, ставший им родным. Я много видела торжеств, устраиваемых в сих стенах. Однако тот день был каким-то особенно-торжественным, эпическим. Как Ода к жизни. В преддверии весны.
Это было искусством, которому всю жизнь верно и светло служил Иван Иванович и его сегодняшние собратья. Наверное, потому Иван Иванович тогда и произнёс: “После такого дня умирать не страшно…”
Он покинул нас в Благовещение, накануне дня рождения Линда. Возможно, это тоже некий знак. Что смерть относительна.
Все эти люди жили такой наполненной жизнью, так страстно и максимально, что их уход казался невозможным. Несовместимым с их полётностью на Земле.
Михаил Девяткин, Ольга Нестерова, Софья Прусиновская, Владимир Кузнецов, Валентина Гладкова-Пономарёва, девочка из песни, которую пела некогда Скопа-Родионова. “Маленькая Валенька, чуть побольше валенка, но зато удаленькая...” Девочка, ставшая на войне героем. Вытащившая с поля боя полторы сотни раненых, сама раненная пять раз.
А Борис Голицын-Тимофеев, верный друг Линда – и вовсе был легендой из легенд. Бывший морской пехотинец с Невского пятачка, выживший в шести штыковых атаках, фактически потерявший правую руку, музыкант, научившийся управляться с валторной одной, уцелевшей рукой.
Есть любопытный документ – справка, выданная ЖЭКом Борису Тимофееву в сорок втором году: “Умер. Ушёл на фронт”. Мальчик очнулся на лестнице, среди трупов, которые сносили туда из мёртвых квартир. Ощутил себя живым и пошёл воевать – за жизнь…
История каждого из них – почти притча. В моей памяти стоит озорное смеющееся лицо Симы, Серафимы Владимировны Кузнецовой.
Про такие истории говорят обычно: “Как в кино!”
Сима Кузнецова была бойцом МПВО всю войну. И пела в Хоре МПВО.
…Первые пленные горделиво шли по блокадному городу. Горделиво потому, что стоял 42-й год, и Невский был безлюден. И вдруг им навстречу, откуда ни возьмись, – девушки с песней. Бойцы МПВО направлялись на свой слёт, на концерт. Они ведь были не только бойцами, но и артистами тоже. И ещё какими! Сима, увидев немцев, собрала все силы и выдала огненное «Яблочко», матросский-то костюм был при ней. Фашистам сделалось не по себе, когда они увидели это и услышали молодые, несломленные голоса…
Её знаменитое «Яблочко» мы лицезрели на встрече в Музее. Я была потрясена: Сима прошлась по сцене на руках три раза, в лихо заломленной бескозырке, улыбающаяся, с сияющими глазами – в 78 лет! Зал встал. Потом, когда я подошла сказать артистке спасибо, она продемонстрировала мне свою ногу. Нога была сломана – в гипсе была нога!
А через год, на следующем дне рождения Музея Линд поставил видеокассету с её танцем. Увидев Симу на экране, мы заскользили взглядами по рядам: где же она? Вместо неё встал сын и передал Линду концертные костюмы матери: цыганский, матросский... на вечное хранение в Музей. Рядом так же каменно-безмолвно стоял и Кирилл Иванович Шитенков, сын уже ушедшего Ивана Ивановича, тогдашний руководитель Хора МПВО.
Несколько десятилетий Хор держался на Кирилле Шитенкове. Блестящий музыкант, он был не по-нынешнему преданным и надёжным человеком. Для своих артистов делал всё, что мог. Под Новый год вывез их в Репино, в дом отдыха “Красная заря”. Накануне гибели Сима бисировала там с цыганским танцем. Она решила станцевать ещё и “Яблочко”. Но матросский костюм остался у неё дома, и она махнула за ним. Сима очень торопилась – успеть на концерт вовремя. Это был единственный в её жизни концерт, на который она не пришла. Она перебегала железную дорогу, решив, что успеет, но пригородная электричка затянула её как смерчем.
Услышав про это, мы встали. Это была наша Минута Молчания. Одна из первых. Но сколько их выпало потом. Горчайшим звездопадом…
Я увидела, как Кирилл Шитенков вышел из зала с опущенными плечами. Подумала тогда: “Сердце не приучишь к потерям”. И решила для себя: обязательно написать про их Хор, про Симу, про Кирилла. Не успела. Не написала. У Кирилла Ивановича разорвалось сердце, в сорок-то с небольшим лет...
Я помню наш последний с ним разговор. Про Музей, про Память, про Уходящих людей, которые остаются в душе навеки. У Кирилла Шитенкова была нежная душа и гудящий голос, который он всё время как-то приглушал, дабы собеседника было слышнее, нежели его самого. Меня тронула его незащищённость, готовность подставить плечо.
Жизнь трагичнее и проще самых высоких слов.
А потом ушёл один из главных друзей музея – доктор Гурчин. Тот самый, кому удалось вернуть в наш мир Линда.
За свою жизнь Феликс Александрович сотворил столько добра, что его личное присутствие в мире казалось чем-то безусловным, абсолютной константой. К нему шли с бедой в любое время дня и ночи, – он не способен был отринуть чужое горе, потому как жалел людей. Дар в наше время – редчайший. Пожалеть его самого, – такая мысль почему-то всегда приходит с опозданием…
Он создал в Петербурге четыре отделения нейрохирургии. Стал главным нейрохирургом Российской Академии наук. Сделал множество научных открытий, но так и не защитил докторской диссертации. На это никогда не хватало времени. Приоритетом являлось другое: судьбы больных.
Феликс Александрович был бессребреник, святая душа. Звание Заслуженного врача РФ в его случае обозначало не звание, скорее, нравственную суть.
Гурчин брался за сложнейшую онкологию, за врождённые недуги, за жуткие травмы. Ему было дано спасти актёра Сергея Филиппова, фотокора ТАСС Юрия Белинского, блестящего юриста Хейфеца, зверски избитого в собственном парадном… Он не страшился принять на себя груз экстраординарных ситуаций, в которых никто не надеялся на счастливый исход. Кроме самого врача. Это было его кредо – не терять надежды, использовать любой шанс, даже один из ста.
Феликс Александрович заведовал отделением нейрохирургии в Институте мозга. Туда его пригласила Наталия Петровна Бехтерева. Одна из тем, которая занимала Наталью Петровну, заключалась в поиске новых методов лечения тяжёлых форм паркинсонизма. Учёные пытались трансплантировать эмбриональную мозговую ткань. Гурчин первым в России пересадил клетки эмбриона в ткани поражённого мозга…
А умер этот доктор скоропостижно. От острой сердечной недостаточности. Должно быть, вся сила его сердца без остатка была отдана людям…
Линду было даровано ещё два года. Он успел написать книгу «Седьмая». И схоронить свою Люсю. Ей было суждено уйти первой из них двоих. В последний день 2004 года. Без неё не было бы ни его наград, ни Книги “Седьмая”, ни открытых по всей стране музеев. Без неё не сложилась бы сама Судьба.
За время, отпущенное этим двоим, они объехали полмира, одолели несколько “экваторов”. Были на Эльбрусе, в Каракумах, у древних русских церквей… Их километры включили в себя и Люсины гастроли, она была актрисой. Ни в одну из них она не ездила на поезде. Только на машине. Он отвозил её. Новые музеи открывали тоже вдвоём.
В отличие от многих “звёзд”, Людмила Николаевна Федотова не страдала ни высокомерием, ни снобизмом. С ней было легко и празднично общаться. Входя в комнату, она сразу становилась центром внимания. Люся была настроена на людей, как чуткий, тонкий камертон.
Она родилась за два года до Отечественной войны, 12 мая, в Царском Селе. Мама несла её подмышкой по рельсам, когда фашисты уже перекрывали дорогу в Ленинград, за руку вела сына Колю... Отец был военным, Великую Отечественную войну начал командиром танка, а закончил с тремя орденами Красной звезды и орденом Красного Знамени. Один орден спас его от смерти – осколок снаряда ударился об орден и отскочил…
Люся легко поступила в Музыкальное училище в Ленинграде, а потом была зачислена в Ленинградскую консерваторию, в класс вокала. Без экзамена, – как обладательница неповторимого голоса.
Ещё студенткой получила приглашение от театра Музыкальной комедии. Её дебют стал ярчайшим, победоносным. Студентку немедленно приняли в труппу. Это произошло 1 мая 1965 года.
Людмила Николаевна Федотова была бессменной примадонной театра 40 лет, без нескольких месяцев. А это значит, больше 70 ролей классического репертуара, 50 заглавных партий. И – звание народной артистки России.
То, что связывало Люсю и Линда, было больше обычной, земной любви. Всю жизнь эти два человека спасали друг друга. Сначала она его. Потом он – её. Четырнадцать месяцев она боролась со смертельным недугом. Именно в эти, пропахшие лекарствами, ожиданием и надеждами, дни для Линда настал Момент истины.
Момент его беспредельной веры и беспредельного терпения. Теперь уже Он искал и находил врачей, лекарства, методики, силы. Теперь уже Он держал Её у бездны на краю.
Пришёл Его черёд гордиться Ею. И наш, вместе с ним. Перенеся операцию, после которой большинство не встают, она вышла на свою родную сцену любимого театра Музыкальной комедии и сыграла главную роль в премьере! После нескольких химиотерапий, вдвое потеряв в собственном весе. Непонятно, в чём только держалась душа! Больше трёх часов ей надо было петь, танцевать, всё время находясь в эпицентре действия. Как в вихре бурлящего фонтана. Но её Жуанита искрилась юмором и талантом. То была настоящая донна – ликующая, царственная! Упоительный голос, необычного тембра – хрустальный и одновременно органный, точно орган был внутри. В зале сидели ее лечащие врачи и не понимали, как такое может быть. Не все, а правильнее сказать, немногие знали, чего ей это стоило: улыбка через боль, безукоризненное владение голосом. И – радость от каждого дня, прожитого во всю октаву.
Она не принимала соболезнований, не скорбела над самой собой, она пела! Никому и в голову бы не пришло – приносить соболезнования. Даже в больнице, когда кто-то из врачей, после бесчисленных химиотерапий, осторожно посоветовал – поберечь связки и обождать с театром, она (лёжа в реанимации!), протестуя, не спорить стала, а пропела! Да так, что сказать уже было нечего.
А ведь она возвратилась не только на сцену, но и к своим ученицам. Доцент Санкт-Петербургской консерватории по классу вокала, Людмила Николаевна Федотова была редким педагогом. Но те последние уроки стали не просто часами мастерства, а мастер-классами человеческого духа. Колоссального мужества, беспредельной преданности своему делу и щемящей верности. И работала она не с каменным лицом и стиснутыми зубами, а с улыбкой.
Эта артистка умела делать всё: шить, вышивать, стряпать. Если кого и жалела, то не себя, она говорила: “Бедный, бедный мой Женя”...
Как-то у меня выплеснулось вслух восхищение её силой духа. Она искренне удивилась: а разве можно иначе, если тебя окружают настоящие герои, живые легенды из Музея, люди, победившие блокаду!..
Всё, чем дышал уникальный музей “А музы не молчали”, эта семья впитала душой и кровью. Они жили не в сегодняшнем мелколесье, а среди титанов. Людмила Федотова пела для них. И зрители, и актриса находились на одной высоте, горней.
Впрочем, именно с такой же чистотой и силой она пела и для простых людей в маленьком сельском клубе слободки Шелеховской, в основанном Линдом ахматовском заповеднике. И в цветаевском комплексе, в Ново-Талицах, тоже. Зал сидел, не дыша. Люди смотрели на неё завороженно. Светлея душой. Это была артистка действительно Народная. Звание здесь точно так же перешло в человеческую суть, как и у доктора Гурчина.
…Голос у Люси пропал за сутки до смерти. Тогда она поняла: всё. И позвонила в театр. С последней просьбой… Она успела обо всём подумать. И обо всех. Линду сказала: «Ты не должен сдаваться, обещаешь?! У тебя впереди шестидесятилетие Победы, столетие Шостаковича. Дел много. А послезавтра, не забудь, поздравь Копылова с днём рождения. От нас двоих. Даже если без меня. Я уйду утром…».
Люся ошиблась всего на несколько часов. Присутствие духа не изменило ей до последнего мгновения.
Тот печальный день пронзил нас так же сильно, как и четырнадцать её героических месяцев. На сцене стоял гроб, утопающий в цветах, а оркестр играл не похоронный марш, нет, – увертюру из обожаемой ею “Летучей мыши”. Мелодию, которая утверждала не смерть, но жизнь! Именно об этом Люся попросила, когда звонила накануне.
И зеркала, и ёлка в театре были закрыты не чёрным, – белым.
Мелодии Кальмана, Легара, Штрауса сменяли друг друга, людской, тысячный поток всё не иссякал. Когда занавес начал опускаться, зал взорвался аплодисментами. Занавес вновь подняли, и вновь шквал, и вновь подняли, и так много раз. Как и прежде, как всегда после её ослепительных премьер…
А потом уже в храме, прощаясь, мы не могли отвести взгляда от её лика. В нём проступило что-то античное, хрупкая и непреклонная правота, как у неземных мраморных статуй.
В тот день, слякотный и сирый, вдруг хлынули с неба потоки солнца. Мы стояли у разверстой могилы, и солнечный свет затоплял мир. Все невольно поднимали головы наверх, туда, где, наверное, была сейчас её душа и её улыбка, улыбка наперекор всему, поперёк всего, поперёк горя и даже непогоды.
В конце апреля, в предвестии Победного Мая, Линду вручили удивительную награду – независимую национальную Звезду созидания. Самый народный орден. Принимая его из рук учредителей, Линд сказал: «Созидают тогда, когда есть, для кого. Людмила Федотова спасала меня 26 лет. Этот орден – Её…».
Смерть – конечна. А любовь – нет…
Я решила назвать свои заметки Сад Линда. Впрочем, и сам он теперь, мой друг Линд – часть этого Сада памяти.
Очень трудно представить себе мой город без него! Этот человек являл собой реликт, скалу, за которую держался наш берег. Достоинство, гордость, славу, душу нашего города.
Но каждое мгновение жизни без Люси стало для него пыткой. Евгений Алексеевич пытку эту превозмогал, стараясь сделать максимум. Он не оставлял забот о Музее, о великих стариках, о грядущем юбилее Дмитрия Дмитриевича Шостаковича.
И каждый день писал книгу про свою жену. Не трагические воспоминания об ушедшем счастье, а повесть о – не уходящем свете. Когда я приходила к нему, мы вместе смотрели фильмы, которые он про неё снял. Где она парила, где она царила, где она излучала… Она продолжала излучать даже сейчас с экрана – неизбывный талант, силу и нежность, мягкий, тёплый женский шарм, окрашенный лёгкой иронией. Как поздняя смородина в саду, в бабье лето… В одном из фильмов был такой фрагмент, камертон абсолютного счастья. Мягкий солнечный сентябрь, солнце садится, высокая берёза на даче в заходящих лучах, точно облита мёдом. Линд сидит под деревом и смотрит на свою жену. Люся щиплет с куста последнюю смородину и улыбается ему. А надо всем звучит мелодия из Серенады солнечной долины: “Мне сентябрь кажется маем…”
Этот кадр и эта мелодия точно остались висеть в воздухе.
Я, как сейчас, слышу голос Линда, абсолютно неповторимый, симфонический какой-то голос, – мысль набегала на чувство, как волна на волну, и всё это выплёскивалось из берегов. Бушующее море, а не человек!
У него было про Люсю – множество фильмов и множество записей. В таких маленьких тетрадочках. Он даже во время разговора всё время продолжал что-то записывать: мысль приходила, и он её хватал. Люся называла это – «писать на манжетах». Она шутила так, мол, муж мой постоянно что-то черкает на манжетах. Как Пушкин.
Теперь все эти записочки были для него бесценны. Теперь, когда он сделался навечно одинок. И множество нас не могли его спасти. Он не умел без неё – быть на белом свете.
Отчего-то считается, что сильный мужчина, потеряв любимую, должен и дальше идти по жизни строевым шагом. Это заблуждение, которое, себе в оправдание, изобрели слабые. А он, действительно, был крепок духом, потому что умел любить.
Линд прожил без Люси неполный год. До её скорбной годовщины оставалось без малого девять дней. Говорят, душа, уходя, прощается с домом именно на девятый день. Судьба словно развернула время вспять. В этот самый день Он и Она вновь обрели свой общий дом, вечный дом, как булгаковские Мастер и Маргарита.
По православным канонам душа прощается с телом на третий день, с домом на девятый, с землёй на сороковой…
Сороковой день после смерти Линда пришёлся точь-в-точь на блокадные праздники, которые были для него святы. Словно кольцо блокады опять прорвали, и душа его улетела. К своей Музе…
Линд был непредсказуемым человеком. Мог позвонить посреди дня и крикнуть: «Надо срочно написать про доктора Гурчина. Бросай всё и беги ко мне». Или: «Завтра встреча исполнителей Седьмой! Приходи! Поговори с ними!».
Сколько таких его звонков и заданий сваливалось посреди дня и посреди ночи. Посреди жизни, заваленной заботами, делами, стрессами. Как у всех. Ну, никак, ну, не с руки было куда-то ещё мчаться, а иногда попросту ползти. А уж его настойчивость и дотошность, чтобы вставить в ограниченные «металлом» газетные строчки – и про того, и про этого, не утеряв ни единого факта, ни одной фамилии. Без сокращений! Журналистская жизнь суетлива, всё на бегу, на скаку, всё в шорах информационных поводов и дат. А для него человек был прекрасен сам по себе. Не только в праздники, но и в будни. Хотя, должна заметить, Линд, обладая гибким умом и неистощимой фантазией, приноравливался к нашей «специфике», талантливо изобретая всё новые «информационные поводы», дабы осветить ещё одну яркую личность, ещё один неповторимый миг истории. Не во имя славы, не во имя сухого факта, исключительно, чтобы кому-то помочь. А значит, продлить чей-то век…
Сейчас думаю, хорошо, что ехала, мчалась, ползла – по его сумасшедшим звонкам. Хотя и ворчала в душе. И жалею, что не всегда и не всё успевала.
Перебирая свои записи, восстанавливая года и лица, пытаюсь восполнить утраченное во время вёрсток, правок, торопливых сокращений.
Горжусь, что чему-то от него научилась, и грущу оттого, что он этого не прочтёт. Не позвонит мне, смеясь и плача – от полноты чувств, как мог только он. Господи, до чего ясно теперь: он был прав во всём. Второстепенного в истории не бывает. Нить времён беспрерывна. Тем более, когда речь идёт о вершинах человеческого духа.
Трудно уразуметь, что теперь поговорить с ним можно лишь мысленно. Эти заметки – такая попытка.
А Люсина дочка Настя, воспитанная ею и Линдом (она называет его папа-Женя), стала дивным учителем. Настоящим. Впрочем, как всё в их семье. Вместе с друзьями Настя создала в школе поразительный ребячий разновозрастный отряд, многоликий, какого в наше время и не бывает. Люсина внучка, Настина дочка Ксюша очень похожа на свою бабушку. Она учится на актёрском факультете. И, конечно же, поёт…
Для Музея давно выстроили прекрасное здание – настоящий Дворец муз, а школа, при которой он живёт, носит имя Шостаковича. Дети по-прежнему ведут экскурсии в его залах. Всё продолжается именно так, как когда-то вымечтал Линд.
Воспоминания об этих дорогих мне, нездешних людях, живут во мне как камертон истины.
Автор: Татьяна Кудрявцева
Заглавное фото из открытых источников
