Этот человек был личностью огромного величия и таланта. Он оставил крупное литературное наследие – романы «История одного города», «Господа Головлевы» «Губернские очерки», комедию «Смерть Пазухина», сказки, рассказы, иные произведения. Читатели преклонялись перед ним, уважали не только как художника, но и как человека. Один из них даже назвал Салтыкова-Щедрина «святым старцем». Писатель ронял слезы, читая это письмо…
Стариной веет от имени-отчества писателя: Михаил Евграфович. И облик имел «старорежимный» – на портрете Ивана Крамского он с окладистой бородой, одетый в черное. Глаза смотрят внимательно, колко, пальцы упорно сцеплены. Характер, видно, был у писателя не простой. Да и литературные вещи, им написанные, не дают в том усомниться. Салтыков-Щедрин, выходец из дворянского рода, рожденный в родительском имении в селе Спас-Угол Калязинского уезда Тверской губернии, много лет носил чиновничий мундир. Занимал должности вице-губернатора в Рязани и Твери, был председателем казенной палаты в Пензе, Туле и Рязани.
Служил исправно, однако начальству в рот не смотрел, расположения не искал. Довольствовался немногим, с презрением смотрел на лизоблюдство, ложь, мздоимство, царящие в чиновничьей среде. Стал их описывать, увлекся. Творил с удовольствием, покрывал тексты густым слоем сарказма и сатиры. Посмеивался: «Всякому безобразию есть свое приличие». Сокрушался: «Это еще ничего, что в Европе за наш рубль дают один полтинник, будет хуже, если за наш рубль станут давать в морду».
Салтыков-Щедрин запечатлел нравы давно ушедшей России: ловких и прытких титулярных советников, коллежских асессоров, столоначальников, губернских секретарей и прочих господ, напускавших на себя значительность, часто – при малой результативности.
Читать его творения – словно глядеть в замутненное, надтреснутое зеркало минувшего. Однако же, нет-нет, да мелькнет в словесах Михаила Евграфовича что-то до боли знакомое. И ловишь себя на мысли, что стойкий чиновничий типаж не вымер, как мамонт, а сохранился до нынешних времен. Одежды другие, костюмы и прически иные, но – то же плутовство в глазах, рука так же привычно тянется за взяткой…
Иные современные правители походят на обитателя города Глупова, но важничают, надувают щеки, издают реляцию за реляцией. Изумляться не приходится, ибо привычно-с. В точности по Салтыкову-Щедрину: «Страшно, когда человек говорит и не знаешь, зачем он говорит, что говорит и кончит ли когда-нибудь».
Некоторые герои Салтыкова-Щедрина узнавали себя в его творениях. Одни негодовали, когда обжигались, наткнувшись на остроту его иронии, другие делали вид, что ничуть не обижены. Но были и делавшие вид, что они тут вовсе ни при чем.
«В одном из своих очерков М.Е. вывел тип государственного деятеля, который не столько радел о деле, как заботился о том, чтобы все думали, что он делает дело, – вспоминал писатель Николай Успенский. – Окна кабинета этого деятеля выходили на улицу, по которой то и дело ездили всевозможные чины различных ведомств. Для того чтобы проезжающие думали, что он все ночи напролет занимается делами, деятель никогда не тушил по ночам в своем кабинете лампы, хотя сам в это время даже мысленно не присутствовал за письменным столом.
Одно из высокопоставленных в служебной иерархии лиц узнало себя в этом очерке. Случай вскоре свел их с Щедриным с глазу на глаз.
– А, Михаил Евграфович! – обратилось к Щедрину лицо, – очень рад вас видеть! Читал, батенька, читал ваш рассказец! Подали вы меня под красивым соусом! Ну, а теперь под каким еще соусом намереваетесь вы меня подать?
– Ах, ваше сиятельство! – отвечал Щедрин. – Вы и без всякого соуса слишком хороши...»
Боялись острого пера писателя многие, даже те, кого он обрисовывать и не собирался. Однажды к нему явился некий врач и с порога стал негодовать, зачем он хочет его вывести в своем рассказе. Хозяин удивился и сказал, что у него и в мыслях такого не было, тем более, что он первый раз видит пришельца.
Гость рассказал, что бросил женщину, с которой делил жилище, и та пригрозила ему пожаловаться писателю, с которым будто была знакома. И добавила, что он «разделает коварного изменника».
Бедный врач до того перепугался, что прибежал оправдываться перед Щедриным и умолял не губить его. Разумеется, Михаил Евграфович успокоил пришельца, и эскулап ушел, облегченно вздохнув.
Салтыков-Щедрин хоть и ругал российские нравы, но саму родину почитал: «Я люблю Россию до боли сердечной и даже не могу помыслить себя где-либо, кроме России».
Писателей-соотечественников, живущих за границей, не жаловал, в том числе Тургенева. Ценил Ивана Сергеевича за литературный дар, но не упускал случая съязвить в его адрес. И не просто, а хлестко: «Типичный литературный барин и умелый литературный болтунище».
Салтыков-Щедрин за словом в карман не лез, коллег огорошивал суровыми, а порой и грубыми словами. Действовал согласно своим же принципам: «В критике необходимо предельное обнаружение сути резким словом, без никаких смягчений вежливости».
Салтыков-Щедрин любил Некрасова как поэта, но не одобрял его «комильфотность», «барственность», страсть к картам. А вот над Фетом откровенно насмехался, зачислив его в число второстепенных русских поэтов, отдав ему в той сомнительной когорте одно из видных мест. Писал: «Большая половина его стихотворений дышит самою искреннею свежестью, а романсы его распевает чуть ли не вся Россия, благодаря услужливым композиторам, которые, впрочем, всегда выбирали пьески наименее удавшиеся...»
Даже создателя «Войны и мира» насупленный Михаил Евграфович не щадил: «Толстой говорит о вселюбии, а у самого 30 тысяч рублей доходу, живет для показу в каморке и шьет себе сапоги, а в передней – лакей в белом галстуке, это, дескать, не я, а жена…»
Салтыков-Щедрин всю жизнь трудился, не покладая рук: не только сочинял, но и тянул на себе, как бурлак, журнал «Отечественные записки». В 70-е годы XIX века цензура неизменно называла это издание и журнал «Дело» наиболее «вредным», демократическим изданием. Цензоры не давали спуска салтыковскому журналу, но и редактор порой показывал зубы.
Но все же проиграл радетелям государственной нравственности: в 1884 году «Отечественные записки» закрыли. Писатель был страшно удручен…
Язык писателя не только своеобразен, саркастичен и остроумен, но и блещет новизной. Он «поселил» в русском языке новые слова – такие, как «благоглупость», «белибердоносец», «головотяп». Среди неологизмов Салтыкова-Щедрина – «злопыхательство», «мягкотелость», «пенкосниматель». Эти и другие слова не заросли мхом и бурьяном забвения, ходят между людьми, попадают в тексты, словом, работают.
Закончив «Пошехонскую старину», Михаил Евграфович был очень слаб, его измучили недуги, к тому же надо было хлопотать об издании своего собрания сочинений. И все же он нашел в себе силы приступить к новому произведению под названием «Забытые слова». «Были, знаете, слова, – говорил писатель незадолго до смерти, – ну, совесть, отечество, человечество... другие там еще... А теперь потрудитесь-ка их поискать! Надо же напомнить...»
По свидетельству издателя Лонгина Пантелеева, «Забытые слова» «были совсем готовы, то есть, обдуманы, оставалось только написать». Однако смерть остановила начатую работу на первой же странице. Та страница стала последней для Салтыкова-Щедрина.
…При жизни его не только хвалили, но и поругивали. К примеру, с желчью писал о Салтыкове-Щедрине писатель Дмитрий Писарев: «…его произведения в высшей степени безвредны, для чтения приятны и с гигиенической точки зрения даже полезны, потому что смех помогает пищеварению, тем более что к смеху г. Щедрина, заразительно действующему на читателя, вовсе не примешиваются те грустные и серьезные ноты, которые слышатся постоянно в смехе Диккенса, Теккерея, Гейне, Берне, Гоголя и вообще всех... действительно замечательных юмористов…»
А вот критик Александр Скабичевский, оказался не только зорче многих, но и стал провидцем: «…в лице г. Щедрина мы имеем сатирика, который, наверное, будет, со временем, беспристрастными судьями-потомками поставлен не только на одну высоту с Гоголем, но во многих отношениях выше его…»
Но бывало, что сначала Салтыкова-Щедрина не жаловали, а потом мнение о нем меняли. Такая метаморфоза произошла с философом Василием Розановым. Поначалу в своем мемуарно-размышлительном сочинении «Уединенное» он писал, что сатирик, «как «матерой волк» он наелся русской крови и сытый отвалился в могилу». Там же называл писателя «ругающимся вице-губернатором».
И литературный дар Салтыкова-Щедрина философ оценивал не слишком высоко. Он считал, что основные его читатели – чиновники. Описывая картину Ильи Репина «17-е октября», посвященную народному ликованию по случаю выхода царского манифеста 1905 года, философ отмечал, что один из персонажей полотна, «чиновник в форме», «громко поющий песню «о ниспровержении правительства», «начитался Щедрина».
Почему философ не жаловал писателя, объяснил известный литературный критик Павел Басинский: «Конечно, у Розанова были и свои «политические» причины не любить Щедрина. Он сотрудничал с консервативной газетой «Новое время», а Щедрин вместе с Некрасовым возглавлял либеральный журнал «Отечественные записки». Но главное не «политика».
За Щедриным утвердилась слава писателя и публициста, который в России видит одно непроходимое болото, дремучий лес, из которых русским никогда не выбраться в силу не только специфики русской власти, но и национального характера ее народа. И сегодня Щедрин является кладезем крылатых фраз для людей, которые понимают Россию именно так».
Однако на склоне жизни Розанов, словно очнувшись от сна, писал: «Целую жизнь я отрицал тебя в каком-то ужасе, но ты предстал мне теперь в своей полной истине. Щедрин, беру тебя и благославляю. Проклятая Россия, благословенная Россия».
…Тело Салтыкова-Щедрина давным-давно при огромном числе провожающих было предано земле в петербургском некрополе.
Но продолжает жить его бунтарский дух, актуальны изречения, ибо они не устарели, а по-прежнему уместны для характеристики ситуации и в современной России. Взять хотя бы это: «Нет, видно, есть в божьем мире уголки, где все времена – переходные.
Или такое: «Российская власть должна держать свой народ в состоянии постоянного изумления».
Подобное происходит едва ли не каждый божий день. Читаешь свежие новости, а сквозь забор букв рисуется насмешливый облик Михаила Евграфовича, много лет назад изрекшего: «Когда и какой бюрократ не был убежден, что Россия есть пирог, к которому можно свободно подходить и закусывать?»
Так было, так, увы, и есть. Провидец, однако, был господин Салтыков-Щедрин отменный.
Валерий Бурт
