«Мы работали с энтузиазмом, искренним и горячим желанием делать свое дело как можно лучше».
Александр Гегелло.
Ленинградский архитектор Александр Гегелло (1891 – 1965) не так известен, как Борис Иофан или, например, Алексей Щусев, однако, его работы оказались знаковыми, а творческий путь — символичным. Начиная, как молодой неоклассик в 1910-х — под руководством самого Ивана Фомина, большого любителя дорических колонн - Гегелло в 1920-х сделался горячим последователем конструктивистов, чтобы к середине предвоенного десятилетия вернуться к проверенным линиям античности, ренессанса и барокко. Такой ухабистой дорогой прошли многие зодчие — и не только в России. Пафос новизны и желание сбрасывать унылое старьё «с парохода современности» переживал тогда весь архитектурно-дизайнерский мир, дабы с не меньшим рвением потом сбирать разбросанные камни, возвращая Аполлона-солнечного на его извечный постамент.
Гегелло — один талантливой когорты мастеров, переросших эстетство Ар Нуво и — устремившихся к революционному обновлению. Его судьба — как биография искусства первой половины XX столетия. Особенно это важно в ленинградском контексте: имперская столица, в отличие от раздольной, широкой Москвы, - город строгий. Город расчерченный, точный и - неудобный для экспериментов. Питерское пространство намного капризнее, чем московское, поэтому от градостроителя требовалось чётко вписывать свои кварталы в сложившуюся концепцию «брегов Невы».
Государственный музей архитектуры имени А.В. Щусева представляет выставочный проект, который так и называется - «Александр Гегелло: между классикой и конструктивизмом». Щусевский музей вообще радует своими выставками и мероприятиями — с одной стороны он не скатывается к дешёвой «актуальщине», с другой — умеет быть современным в хорошем смысле этого слова.
Экспозиция открывается рисунками Ивана Фомина — главного учителя Александра Гегелло — перед нами шаляпинская вилла в Kрыму (1915-1916). Над ней Фомин работал вместе со свои учеником. Здесь же — академически-школярский повтор самого Гегелло - «Вилла на берегу моря» (1919). Видится нечто византийско-романское — смесь аскезы с горделивой пышностью. Да кому нужна вилла в 1919 году? Поэтому дипломная тема — крематорий (1920). Сейчас это покажется диким и ужасающим, а сразу после Революции и вплоть до начала 1930-х вопросы, связанные с «цивилизованным» погребением велись на всех возможных уровнях. Выпускники, мечтавшие строить города-сады и города-грёзы, вступали в жизнь, выдавая проекты крематориев и колумбариев, равно как общественных бань и ведомственных гаражей. По этому поводу шутили знаменитые сатирики: «Собрались строить крематорий с соответствующим помещением для гробовых урн, то есть колумбарием, и это новшество со стороны кладбищенского подотдела почему-то очень веселило граждан. И вообще разговоры о смерти, считавшиеся до сих пор неудобными и невежливыми, стали котироваться наравне с анекдотами». Не избежал сей участи и Гегелло. Перед нами — устрашающий зиккурат, напоминающий культовое сооружение вымершей древней расы - большинство тех проектов грешили стилевым буйством. На экспозиции есть и ещё один вариант крематория — уже 1927 года, спроектированный в творческом тандеме с Давидом Kричевским. Здесь — холодноватый абрис конструктивизма и тотальное рацио.
Удивительная эпоха — наравне с машинно-электрическим подходом, транслировались мистические установки: «Ленин всегда живой!» Увековечение памяти вождя имело столь гротескные формы, что мы до сих пор не знаем, что делать с Мавзолеем (шедевр великого Щусева!). А вот Александру Гегелло поручили создать памятник ...шалашу в Разливе, где скрывался Ильич летом 1917 года. На выставке представлены различные вариации нетривиального монумента. В конечном счёте, выбрали устрашающее сооружение в древнеегипетском духе, разве что поменьше и поскромнее. Сам Гегелло вспоминал об этом уже в начале 1960-х: «Моя мысль работала в следующем направлении. Ленин укрыт — шалаш, где он скрывался, поставлен не на виду. Ленин под надежной защитой партии и петроградских рабочих — шалаш закрыт: с одной стороны — основным объемом вертикального параллелепипеда, с другой — стеной, которые как бы символизируют партию и петроградский пролетариат. Параллелепипед и стена прочно объединены каменными уступами, как бы говорящими о нерушимой связи партии с рабочим классом».
Однако существовал наиважнейший квартирный вопрос, который, как известно, испортил москвичей. Ленинградцев он испортил ещё круче — с 1917 по 1927 год количество его жителей выросло до такой степени, что люди жили в нечеловеческой тесноте. Питерские коммуналки, в отличие от столичных, вызывали трагикомические ощущения. Михаил Зощенко с насмешливой горечью констатировал в одном из своих рассказов: «Недавно в нашей коммунальной квартире драка произошла. И не то что драка, а целый бой. Дрались, конечно, от чистого сердца. А кухонька, знаете, узкая. Драться неспособно. Тесно. Кругом кастрюли и примуса. Повернуться негде. А тут двенадцать человек впёрлось. Хочешь, например, одного по харе смазать — троих кроешь. И, конечное дело, на всё натыкаешься, падаешь». Встал вопрос: куда селить рабочих и служащих крупных предприятий? Раздавались робкие «контрреволюционные» голоса в прессе: мол, пролетарии стали жить ещё хуже, чем при тёмном и кровавом царизме. За что боролись?
В 1924 году возник Всесоюзный Комитет содействия кооперативному строительству рабочих — он-то и объявил конкурс на типовые дома для трудящихся. Это был мощный почин, воспетый Владимиром Маяковским от лица счастливого литейщика Ивана Kозырева: «И вот мне квартиру дает жилищный, мой, рабочий, кооператив. Во - ширина! Высота — во!» Подчёркивалось бойко и радостно: «Как будто пришел к социализму в гости, от удовольствия - захватывает дых». У поэтов — всё просто. Не то, что у технарей и строителей. Гегелло рассказывал: «Перед нами была одна из первых страниц будущей истории советской архитектуры. Никакого опыта строительства жилых домов для рабочих первого в мире пролетарского государства не было. Столица нашей Родины Москва приступила к новому жилищному строительству почти одновременно с Ленинградом». Плюс ко всему довлел «строгий-стройный-вид» града на Неве, с которым тоже надо было сопрягать свои причуды.
Так родился малоэтажный жилмассив на Тракторной улице для рабочих Нарвской заставы. Уютная малоэтажность и море зелени! Ансамбль состоял из 16 трёх- и четырёхэтажных домов с двух- или четырёхкомнатными квартирами для одной или двух семей. Шла жёсткая полемика урбанистов с дезурбанистами, а также с теми, кто, подобно Гегелло, пытался совмещать оба направления. Подобные «городки» для рабочих уже строились в Германии и Швейцарии, а потому творческая группа (помимо Гегелло в неё включили Александра Никольского, Григория Симонова и др.) опиралась на прогрессивный зарубежный опыт. В 1920-х это не почиталось зазорным: одного из коллег оправили изучать немецкие постройки близ города Кёльна. У наших ребят получилось интереснее. Отличительная черта массива на Тракторной - филигранное созвучие авангарда с классикой — в Москве это сочли бы старорежимной архаикой, а в Питере оно пришлось, как нельзя кстати. Прекрасен ритм полуарок, соединяющих строения. Тут всё дышит свежестью и — не отрицает историю.
В конце 1920-х — середине 1930-х годов Гегелло вместе со своими товарищами проектирует ряд учебных комбинатов и школ, имевших весьма выразительные фасады — от конструктивистских до классицистических. Поражает Дом технической учёбы (1930-1932), в котором лапидарность граничит с диковатой фантазией. В те годы уже накопилась тоска от однообразных конструктивистских догм, и сама жизнь требовала изменений. В начале 1930-х все увлекались гигантоманией и попытками «скрасить» рацио хотя бы чем-то безобразным. На контрасте выступает ренессансного вида школа на улице Робеспьера, выстроенная в середине 1930-х, когда в моду опять вошли колонны и портики. На стендах мы можем видеть разные версии этого здания, окончательно оформленного лишь после войны.
В те годы зодчие брались за всё — в том числе за дворцы культуры. Не существовало какой-то особой специализации. «За сорок лет моей творческой деятельности в Ленинграде по моим проектам в этом родном для меня городе построено около ста различных зданий и сооружений, но ни одно из них не дорого мне так, как Дворец культуры имени А. М. Горького», - признавался Гегелло. Тогдашние пролетарские клубы и дома политпросвещения должны были выполнять сразу несколько функций — от дидактической до развлекательной. Перед архитектором стояли многоплановые и зачастую разнонаправленные задачи. Ещё на заре Советской Власти, в газете «Искусство Коммуны» (№ 7, Петроград, 1919 г.), подчеркивалось: «Дворец рабочих, как новое, впервые выдвигаемое жизнью типовое решение районного культурно-просветительного центра, еще не находил себе примера в истории прошлого. Народный дом Николая II — это лишь воплощение идеи «хлеба и зрелищ», а буржуазный клуб — это лишь карты и ресторан; лозунг же Дворца рабочих — это культурное строительство новой жизни пролетариата». На экспозиционных витринах можно видеть, как скрупулёзно велась работа по выявлению наилучшей, оптимальной формы.
Но самым главным и видным детищем Александра Гегелло (совместно с Ноем Троцким и Андреем Олем) считают громадину так называемого Большого Дома, о котором с брезгливым уважением (sic!) отзывался впоследствии Сергей Довлатов, а Иосиф Бродский лаконично ввернул: «Литейный, бежевая крепость, подъезд четвертый KГБ». Заметим, что чекисты всегда обладали неплохим вкусом. В те же 1930-е годы Гегелло трудился над зданием Боткинской больницы — точнее над её переоборудованием, а оно всегда сложнее, чем строительство на ровном месте.
Послевоенные планы и решения — это триумфальный Grand maniere, сменивший антично-ренессансный стиль второй половины 1930-х. Изумляет своей королевской роскошью проект Дома работников науки и искусства города Минска. Для реализации сверх-цели были привлечены сразу несколько маститых архитекторов — в том числе и Александр Гегелло. «Внешние формы здания и парадный интерьер, соответствующие компактной и обеспечивающей удобство и уют внутренней планировке, позволили мне создать выразительный художественный образ, задуманный под впечатлением архитектуры Александровского дворца и Камероновой галереи Екатерининского дворца. Мне и хотелось, чтобы в этом здании отразились пережитые мной впечатления от произведений Кваренги и Камерона». Галантный век в Стране Советов! Тем не менее, как отмечает автор: «Дело затянулось, и постройка не была осуществлена». Всё просто — пока утрясали и обдумывали, в Кремле сменилась власть, а вместе с ней — эстетическая парадигма. У каждого творца есть эра подъёма и — моменты спада. Последние годы жизни Гегелло больше теоретизировал, чем строил. Вероятно, ему не слишком нравился хрущёвский минимализм. Во всяком случае, архитектор ни на что не жаловался, а в своей книге подытожил: «Пройденный советской архитектурой путь был необходимым и закономерным. Он был трудным и тернистым этот продиктованный жизнью путь».
Галина Иванкина
