В любом театре важна атмосфера – в Калужском театре юного зрителя, которым много лет руководит Михаил Алексеевич Визгов, – это атмосфера любви к зрителям. Детям. И взрослым. Зритель тут не неизбежная доходная часть дела, не составная театра как такового, ибо театр без зрителя – нонсенс, но зритель для них – это человек. Они ставят спектакли не для критики и фестивалей, которым нужен «эксперимент», но для людей, калужан – ближних с ними.
…Это было осенью: изобильная плодами, бодрящим воздухом и чувством старины встречала меня Калуга. Небольшой древний дом, огромные окна которого заполнены детскими рисунками и поделками, был наполнен яблочным духом. Казалось, что Яблочный Спас тут немного подзадержался – корзины с яблоками стояли повсюду в фойе, настраивая на сытость не только телесную.
Человек сегодня – существо трудное, который приходит в театр, наигравшись в компьютерные игры, насмотревшись Гарри Поттера, отточенный до нервической остроты современными энергичными ритмами.
А они ему протягивают безыскусно и искренне золотое яблочко счастливого детства: Буратино, Золушку, Щелкунчика, Снегурочку, Аленький цветочек, Ивана Царевича и Серого волка, Дюймовочку и Снежную королеву.
Вся детская классика, вся русская сказочность запросто уместилась в их репертуаре.
Театральное искусство для детей – дело серьёзное. И не только потому, что ТЮЗы готовят или убивают желание быть зрителем на всю жизнь. Атака «новых идей» и «новых людей» на театры для детей сегодня неизбежна, поскольку все мы существуем в определенном культурном пространстве, где каждый, назвавший себя режиссером или актером, драматургом или зрителем, волей-неволей оказывается втянутым в ту или иную театральную стратегию. По существу, их две: прогрессистская и традиционная. Так было всегда.
Прогрессистская опирается на новую драму для детей и юношества. Она, конечно тоже не нова, и не раз уже её сторонники предлагали ТЮЗам «повзрослеть» и отказаться «от коротких штанишек» (многие, кстати, поменяли самоназвание – начали именовать себя театрами «для детей и молодежи»). Сторонники прогрессизма в детском театре пьесы делят на «плохие» и «хорошие». Дело, конечно, не в делении как таковом, с которым трудно не согласиться. Дело в том, что именно считать «плохим» или «хорошим». В их системе понимания детства и человека плохим является все то, на чем «лежит печать архаики». К «архаике», то есть к «плохой пьесе», относится та, которая «откровенно назидательна: она призывает детей к послушанию, к чистоплотности, к порядку в своей комнате, к хорошим оценкам в школе (как будто нет других проблем). А взрослые в плохой пьесе всегда правы», – рассказывает участник лаборатории детской драматургии.
Такая пьеса непременно дидактична – и дидактика сама по себе плоха уж тем, что перешла в неё будто бы из советской детской культуры, но главное, что она «не оставляет выбора ребенку». Поскольку «нравственность» – «это всегда наличие выбора».
Нет сомнения в том, что через выбор человек проявляет и предъявляет свой нравственный мир. Но вот что и кого он выберет? Боюсь, что без Буратино и Мальвины, без Снегурочки и падчерицы в сказке «Морозко» выбор будет сделать катастрофически трудно. Если вообще возможен выбор через перешагивание должного – без «Аленького цветочка» и «Простоквашино» прямо к «Гравитифолз».
В большой полнокровной традиционной афише Калужского ТЮЗа много детской классики, которая и помогает закалять маленькие сердца – проводить их сквозь сказочные испытания водой, огнем и медными трубами.
Творческий метод режиссера Михаила Визгова и его актёров, прежде всего, содержательный: им бесконечно важно донести смысл того, как, зачем и почему в сказках борется добро и зло.
Модная мысль современной культуры, что без зла нет добра, что они равно значимы – в этом ТЮЗе категорически неприемлема (в своей глубине эта тема уходит к Христу и Иуде).
Они, взрослые и ответственные художники, должны, прежде всего, сами сделать выбор, а потом уже передать опыт своего художественного понимания публике. Вот, например, Иван-дурак (он может быть и служивым солдатом) – ни к славе, ни к богатству никогда не стремится. Совершает странные поступки. Но именно он всегда оказывается победителем зла и врагов. Почему-то именно он получает прекрасную принцессу и полцарства в придачу. За что он получает такие награды?
Сила его (это и есть наш народный идеал) в искренности, простоте, верности заветам отца, в отсутствии мелочности и меркантильности. Сострадание – его важнейшая черта. Он может голодной волчице отдать последний кусок хлеба, он закрывает птенцов своим плохоньким платьишком, сам при этом замерзая. Он милосерден. Незлоблив. Жалостлив. Жалостливость – любимое свойство русской натуры и русской культуры, которую отразили и сказки, и жития святых (вспомним св. Бориса и Глеба). А любовь? А верность? Так, в спектакле «Финист ясный сокол» режиссер подчеркивает, что плохие сестры любят себя, а младшая, отправившаяся на поиски Финиста, «три пары железных башмаков износила, три железных посоха изломала», прошла много испытаний, чтобы вернуть себе своего Финиста.
С героиней и героем в русской сказке связана центральная тема – жизнь семейная. Герой часто покидает свою родную семью, чтобы после испытаний и странствий на чужбине вернуться домой с молодой женой. Именно создание семьи и становится для героя самой высшей наградой. «Добрая жена» – заслуженный венец его геройских подвигов и разнообразных претерпеваний-испытаний.
Кто не пожелает такой участи своему сыну и дочери? Кто смеет сказать, что все это устарело?!
Калужский ТЮЗ упорно и настойчиво строит детскую культуру на надежном фундаменте сказки. Впрочем, сказка как раз и созидала личность – не случайно современные психологи говорят, что выросший без чтения сказок человек ущербен. Психологически здоров, но личностно – болен.
Связь сказки с реальной жизнью русского человека легко доказать, обратившись к «Домострою» (написанному в XVI веке). В нем также говорится о счастье семейной жизни: «Если подарит кому-то Бог жену хорошую – дороже это камня многоценного. Такой жены и при пущей выгоде грех лишиться: наладит мужу своему благополучную жизнь. … Препоясав туго чресла свои, руки свои утвердит на дело. И чад своих поучает, как и служанок… Жена добрая, трудолюбивая, молчаливая – венец своему мужу, если обрел муж такую хорошую жену – только благо выносит из дома своего. Благословен и муж такой жены, и года свои проживут они в добром мире».
Сказки калужского ТЮЗа, спектакли М.А. Визгова воспитывают в детях чувства семьи и семейственности. Это – вечное, но не клише. Это канон, но не штамп.
Театр неуклонно, но ненавязчиво ведет политику семейного посещения спектаклей.
Но не все и не всё так понимают. Законы взрослого мира, законы сказки «перестали быть аксиомами» слишком для многих деятелей жесткого детского театра: «Поэтому в детской литературе, в мультиках и фильмах появляется троллинг — ироническое отношение к миру взрослых со стороны детей. Популярны по-прежнему антиутопии. Популярен киберпанк». Все вместе это называется «права ребенка»: право на троллинг над отцами; право на отрицание мира взрослых, право донести на отца в полицию… И несть числа этим разрушительным правам. «Современному ребенку, – горько шутит Николай Калягин, – который не успел еще родиться, уже суют в кроватку «права человека». Вместо сказки и счастливого детства...
Для Калужского ТЮЗа в лице его руководителей попросту не существует этого альтернативного детского театра, апологеты которого уверены, что в «современном искусстве стирается граница между миром семьи и внешним миром — семья уже не обязательно традиционная...».
Такое «новое искусство для детей» представляет и «новый гендерный образец мужчины, который не обязательно должен проявлять себя как брутал, а обладать иными ценностями. Ну и, наверное, главное, к чему призывает современное искусство — узнавать себя в других и переставать видеть во всех врагов». «Иные ценности, конечно, как правило не раскрываются. Пассаж же о «врагах», – камень в огород тех, кто по-прежнему, как в русской сказке, делит мир на добрых и злых героев. Ведь, повторю, новая детская культура пытается уничтожить границу между добром и злом.
А вот в призыве отдать себя во власть «другому», чужому – глобальному миру – я вижу серьезную проблему. Нормальный психологически нравственный акт состоит как раз в том, что «чужое» я принимаю через «родное»; отыскиваю в «чужом» свое, сродное, а не «заглатываю» целиком, как наживку, это «чужое», не раздумывая о том эффекте (возможно, и чаще всего разрушительном), который произведет в моей душе и сознании это принципиально чужое.
Душа ребенка – это не полигон для испытания чужими смыслами и ценностями! И дело тут не во «врагах» (модный прием критиков и политиков – называть или искать врагов для построения своих практик и дел). Дело в натуре человека, которая глубже любой эстетики и политики.
Принцип одомашнивания, окультуривания на свой лад характерен для всех спектаклей калужского ТЮЗа, будь то сказка русская или немецкая, будь то сказка Пушкина, Аксакова, Бартенева или Андерсена. В любом их спектакле есть тот сказочный нравственный комплекс, о котором я говорила выше.
Но даже когда они ставят спектакли для взрослой аудитории, то и тогда Михаил Алексеевич Визгов ставит их такими, чтобы не было стыдно и перед собственными детьми и внуками.
Я не случайно сказала о «своем-чужом» – тут тысячи оттенков. Приезжает, например, чужак («столичная штучка», режиссер) в Калугу и одаривает спектаклем-вербатимом «#про#Калугу», начиная его с провокационного текста, брошенного в лицо местной публике, – текста о Калуге как болоте, и жизни в ней – крайне невыносимой. Провокация эта сама по себе неинтересна, сто раз повторялась в разных форматах, но калужан задела именно потому, что спектакль о «своем», о Калуге. Современность формы – не гарантия творчества вообще, что и продемонстрировало нам данное коллективное действо в духе «Синей блузы» (так называлось самодеятельное пролетарское движение в театре 20-х годов XX века, не требующее владения профессиями актера и режиссера).
«Свое» может быть совершенно другим.
У калужского ТЮЗа есть свой драматург Андрей Убогий – потомственный калужанин. Врач, путешественник, писатель, он дважды отдавал свои пьесы театру, который спокойно и достойно несет крест повседневной жизни репертуарного театра.
Воспитывает, не говоря об этом. Вырабатывает в маленьком и большом человеке не соприкосновенность с грязью и пошлостью. Поддерживает вкус к своему.
Собственно, в «Сестрах» и «Музее исчезнувших вещей» – драмах Андрея Убогого, режиссер Михаил Визгов и актеры протянули сквозными темами многое из того, что входит в сказочный круг. Судьба как основание семейного счастья претворена в «Сестрах» через полифоническое звучание темы любви. Не любовь-страсть, а предназначение имеют цену. Только нужно уметь ждать…
Провинциальных героинь Андрея Убогого зовут так же, как чеховских – Ольга, Маша и Ирина.
Память о классике и Чехове – своеобразный камертон современной пьесы. Сестры Прозоровы превратились в сестер милосердия. Действие пьесы из генеральского уютного дома перенесено автором в больницу. Место человеческой «нищеты» – но нищеты страдательной и плодотворной. Чеховское «В Москву! В Москву!» тут звучит на разные лады, и режиссер бережно сохраняет полифонию этих оттенков в игре героев. Москва для Ольги (артистки Алина Шелест, Анна Костина) – место роскошной, яркой, веселой жизни, от которой она едва не погибла. Сама Ольга – огонь! Намеренная танцем покорить столицу, но, в конце концов, измученная этой самой столичной жизнью, она возвращается через пять лет снова в родной городок. К концу спектакля выясняется, что Маша (старомодная, стыдливая, тихая, вышедшая замуж за спасенного пациента, Ивана, и выбравшая обычный путь – быть женой и матерью), которую играют Екатерина Крохмалёва, Диана Горталова – Маша вообще никогда не была в Москве. И только сын ее едет теперь на кремлевскую елку! Куда без Москвы и Ирине (артистка Евгения Одинцова), выучившейся в ней на доктора-хирурга, но не оставшейся в столице, а навсегда осевшей в провинциальной больничке.
Впрочем, театр словно говорит нам: какая ваша Москва – зависит от вас самих! От вашего жизненного и нравственного опыта. Только, пожалуй, старый фронтовик на коляске (артист Станислав Горталов), защищавший Москву от фашистов в Великую Отечественную, имеет право судить да рядить: «В Москву, в Москву!», все как с ума посходили – похоже, что скоро наш город совсем молодежи лишится… Где, скажите мне, мои дети и внуки? А всё там же, в Москве этой грё…ной... Как уехали – так и сгинули там. Раньше хоть с праздниками поздравляли, а теперь – глухо, как в танке. Схавала их дорогая столица! Она ж ненасытная, стерва... (смотрит на сестёр). Она и вас схавает – и не подавится...». Для него нынешняя Москва – вавилонская блудница…
В спектакле и пьесе Андрея Убогого, как и у Чехова, много-много любви.
Любит людей и мужа Мария. Сердечная отзывчивость – именно это её свойство выделяет режиссер. Любит и упорно ждет Ольгу Павлик (он и предложение выйти за него замуж сделает в больнице (артист Алексей Алешко). Иван да Мария – идеальная, правильная пара, только правильность эта, как учит русская сказка, предначертанная. Ивана играет артист Иван Денисов. Любит доктора Калинина (артист Анатолий Сотсков) начитанная умница Ирина. А у Калинина, как у чеховского Вершинина – тоже нервная жена и две девочки… Горькая тут любовь.
Все роли выписаны и сыграны прекрасно: старуха-уборщица, которая «как Купидон» всегда появится там, где двое любят друг друга, состоит в «группе» чудесных героев «Сестер». Купидон со шваброй, – образ, сыгранный с мягким юмором Маргаритой Четвериковой, режиссером трактуется так, что мы сразу понимаем: перед нами радостная и утверждающая себя в мире любовь, но в странном образе блаженной вечной старухи! Не только она, появляющаяся там и тогда, где в сердцах зародилась любовь, но и Дед-ветеран тоже обладает чудесной способностью – светиться по ночам, выпивая рюмку-другую водочки. И не надо театру это никак оправдывать – режиссер нам просто предлагает поверить: так бывает. Это попросту видимый свет души человеческой! Но именно этот беспокойный и общительный «светящийся» Дед сердечным словом-разговором оживит Ивана, который показался докторам уже и не живым. Словом, все эти чудеса – библейской закваски: имеющий глаза – увидит, имеющий уши – услышит. Ведь смерть и жизнь нигде в ином месте, кроме как в больничке, так ясно и определенно не являют свою настоящую силу.
Путешествия героев за пределы своего провинциального городка (в Москву!) им бывают столь необходимы, чтобы еще сильнее полюбить свои родные места.
Редко кто, как Мария, не нуждаются в сравнении. Она любит сразу – прочно, навсегда, не сомневаясь.
Вторая пьеса Андрея Убогого «Музей исчезнувших вещей», тоже поставленная Михаилом Визговым, была показана в Москве, в рамках XVI Международного театрального фестиваля «Золотой витязь» (ноябрь-декабрь 2018). Спектакль получил Золотой диплом. Не так уж часто спектакль, играемый на чужой площадке, ничуть не растрачивает своей эмоциональной наполненности, живых чувств. Тут снова вечные «оппозиции». Как в «Сестрах» – Чехов и современность, так в этом спектакле – память и время. Да, конечно, тема памяти сегодня актуальна: кто-то «рабство» насаждает, как неизбежную компоненту нашей памяти; кто-то выбирает для театра памяти только экстремальный опыт. Тут снова все иначе. Обычнее. Надежнее. Они говорят о личной нашей памяти.
И драматург, и режиссер создали на сцене чрезвычайно плодотворное сцепление естественной для человека ностальгии о своей молодой жизни (большая часть прошла в советскую эпоху) и современной – создали через предметный мир.
Спектакль калужан далек от модной критики «советского», вечно виноватого в том, что не было потребительского разнообразия и красивых упаковок. Драматург и театр берут вещи в свидетели жизни, – вещи, хранящие в себе частицы жизни человека.
Андрей Убогий говорит: «Предметы честны. В них нет самолюбия или корысти, либо какого-нибудь политического интереса: они, выражаясь юридическим языком, выступают в качестве идеальных свидетелей. Чего уж никак не скажешь о людях, которые вспоминают о прошлом – или, тем более, сочиняют о нём исторические романы. Как кто-то остроумно заметил, история – это мнение победителя; но побеждают, как мы с вами знаем, далеко не всегда самые лучшие и правдивые. Но, даже если историк твёрдо решил держаться истины – неотступная тень пилатовского вопроса всё равно будет смущать его душу и мысли. А вот предметы из прошлого, похоже, не очень-то озабочены и смущены сложным поиском ускользающей истины: они просто самим фактом собственного существования смиренно и честно свидетельствуют о минувшем».
Вещи-герои на сцене – это настоящий радиопроигрыватель советского времени, телевизор, мебель, автомат с газированной водой и телефонная будка, кресла, скамейки, узнаваемые столики в кафе… И все это работает. Особенно публику впечатлил автомат, выдающий газировку с сиропом! Усиливая сценическую настоящесть подлинностью предметов, режиссер и драматург тему «отцов и детей» предлагают увидеть с большей временной дистанции: как «дедов и внуков».
В спектакле, таким образом, вещь, время и человек образуют сложную художественную структуру.
Образ утраченного времени создается невероятной для героев возможностью оказаться в Музее исчезнувших вещей. Под руководством загадочной личности, все время меняющий облик (он то директор музея, то ди-джей, то ресторатор, то некое эхо булгаковского Воланда) – так вот, под его артистическим руководством (отличная актерская работа Станислава Горталова) герои получают возможность заново прожить свою молодость. Он в молодости (арт. Кирилл Ланцев) и он – дед (Анатолий Сотсков); Она - Екатерина Крахмалёва и она – бабушка (Евгения Гравит) играют свои роли «крупно», в тональности вполне мажорной.
Но в их «проживание заново» включены и внуки (юноша и девушка), получающие возможность ощутить не только разницу, но и общность жизни с «дедами». Отношение ко времени калужского спектакля, скорее, бережливое – тут не расшвыривают по сторонам десятилетия, чтобы сделать очевидными различия. Напротив, внуки (Тимофей Красных и Дарья Кукушкина) ощущают милоту ушедшей жизни (всех этих странных женских «комбинаций», носимых под платьями, всех этих салфеточек и подстаканников для чая, абажуров и громкошипящих автоматов с газировкой).
Спектакль втягивает в ностальгию зрительный зал не только вещами, не только с удовольствием сыгранными сценами, например, «посещения советского кафе» с эффектной и бойкой буфетчицей (артистка Екатерина Семина), но и прекрасными характерными музыкальными композициями, подобранными Сергеем Дусенком. И как-то исподволь и незаметно мы упираемся в сложнейшую проблему: перемена места для всех героев (деда и бабушки, которые были в молодости влюбленной парой, но так и не сумели создать семьи; внука и внучки, которые их жизнь не отрицают, а скорее, готовы понять) – эта перемена происходит не только физически, но и душевно-мысленно. И это новое переживание своей прежней жизни на наших глазах превращается в печаль. Служка, мелким бесом пекущейся о Нём (деде), предлагает ему навсегда остаться в Музее. Но… в качестве живого музейного экспоната. Спектакль, столь щедро одаривший нас ароматами недавнего времени (а зал это с радостью принимает), вдруг взметнулся на трудную высоту…
Тут же вспоминается пушкинское:
Им овладело беспокойство,
Охота к перемене мест
(Весьма мучительное свойство,
Немногих добровольный крест).
Он (дед) не вернется к жизни реальной. Останется в Музее. Тогда как Она (бабушка) будет извлечена из плена прошлого заботой и любовью к своей внучке. Каким бы трудным не был крест настоящего – неси его! Ведь «нести крест», как говорит нам Даль, значит «нести судьбу свою, мирские бедствия». Уход от мира, который совершает наш герой, оставаясь в «Музее исчезнувших вещей» живым экспонатом прежнего времени, – это не странничество христианское, не монашеский отказ от мирского. Это – слабость. Пожалуй, даже эгоизм – перед внуком. Прошлое время каждого из нас (так я прочитала финал спектакля) прекрасно тем, что это есть время накопления, но отказ от трудной современности становится уже изгнанием самого себя из реальности: герой сам перед собой опустил «железный занавес». И при всем сочувствии его жизни зрители в зале вряд ли будут готовы повторить подобный выбор.
Театр дает серьёзный нравственный урок: современность, выбросившая на свалку истории свое прошлое – глупа и пуста, но и невозвращение из прошлого к реальной жизни – путь, опасный отсутствием надежды на понимание трудного сегодня. Ведь кто-то должен взвалить на свои плечи «день сегодняшний» – совсем не простой.
***
В Калужском ТЮЗе уверены, что в современном мире остается то «твердое и незыблемое», на что опирается душа человеческая. Именно по этой причине они не разделяют принципов «новой культуры» для детей, в которой «нет готовых ценностей, нет четкого представления о добре и зле и нет запретных тем». Есть запретные темы! Они не согласятся с тем, что «современному искусству свойственно сомнение в праве воспитывать ребенка»; и для искусства должно быть характерно «чувство вины взрослого – например, за то, что мы не уберегли мир и развязали (?! – К.К.) Вторую мировую войну» (ну да, именно так думают и пишут те, кто придерживается манифеста «новой детской культуры»).
Тюзовцы из Калуги, считающие, что мир детства в нашей культуре всегда был защищенно-заповедным, не сочтут свои отношения с детьми ни «заигрыванием», ни «сюсюканьем», напоминающие отношение к ребенку «как к смешной собаке-болонке». Согласитесь, лелеять ребенка (так предлагает традиция) и равноправно потакать ему во всем – весьма далекие друг от друга действия!
В калужском ТЮЗе твердо-никогда не примут тезиса создателей «новой детской культуры», что «в связи с приходом интернета исчезла сексуальная тайна». Они будут говорить о тайне любви как даре. «Мир взрослых – как хаос», – уверены «новые драматурги». А потому «задача детей – не встроиться, а изобрести новый мир, потому что зачем встраиваться во что-то, что тебе не нравится, что вызывает у тебя резкое отторжение….». Я полагаю эту «концепцию», если она вкладывается в драматургию для детей и подростков, совершенно определенным культурным действием: так роют ров между «отцами и детьми», раздражая бескрайний критицизм и замещая созидание комплексом «подросткового цинизма», который, как известно, если не ограничивается пределами, поставленными «отцами», то, действительно, позже становится хаосом.
Кредо Калужского ТЮЗа я бы выразила словами: осторожно – дети!
Их осторожность держится на твердой почве нашей культуры: жажда прекрасного в человеке – глубоко естественна, только бы «красота добра была». Детство питается ладом, а не разладом. Понимание жизни невозможно без мира идеального, заключенного в сказке и классике.
Капитолина Кокшенева
