Творчество Николая Семёновича Лескова – примечательная страница русской литературы. Он, блестящий мастер слова, написал такие яркие произведения, как повести «Очарованный странник», «Леди Макбет Мценского уезда», романы «На ножах», «Соборяне», «Сказ о тульском косом Левше и о стальной блохе». Однако вместо почестей, которые писателю полагались при жизни, ему досталась лишь горсть похвал.
Не слишком жаловали Лескова оттого, что он был независим, колюч и неуживчив. По его собственным словам: «Я шел дорогою очень трудною, – все сам брал без всякой помощи и учителя и вдобавок еще при целой массе сбивателей, толкавших меня и кричавших: "Ты не так… ты не туда… Это не тут… Истина с нами, мы знаем истину"». А во всем этом надо было разбираться и пробираться к свету сквозь тернии и колючий волчец…»
Странно – или это норма для такого необычного господина, как Лесков, но литературные вериги он взвалил на себя, когда ему было уже без малого тридцать. А до этого – звезд с неба не хватал, усердно чиновничал. Сын следователи Орловской уголовной палаты был канцелярским служителем, коллежским регистратором, столоначальником.
Но от шелеста без конца перекладываемых бумаг, скрипа перьев, визитов к начальству, поклонов, мелькания просителей, посетителей, молодой человек вскорости устал. Уволился со службы и пошел работать в компанию мужа своей тетки под названием «Шкотт и Вилькенс».
В предприятии, которое, по словам Лескова, пыталось «эксплуатировать все, к чему край представлял какие-либо удобства», он
часто бывал в разъездах. А это – новые люди, впечатления, красоты природы. Может, от впечатлений, вернее, от их избытка, Лесков и взялся за перо?
В 1860 году в киевской газете «Современная медицина» стали появляться статьи Лескова: «О рабочем классе», «Несколько слов о полицейских врачах в России», «Несколько слов о врачах рекрутских присутствий» и другие. Речь шла о взятках, низком уровне служащих, административных безобразиях и прочих нарушениях. «Но эти общественные темы не мешают Лескову уже здесь вставлять анекдоты и играть лексикой, «постановкой голоса», – писал литературовед Борис Эйхенбаум. – Язык этих статей испещрен профессиональными жаргонами, пословицами и народными словечками, предвещающими будущую "чрезмерность". В статью о полицейских врачах вставлены забавные цитаты будто бы из документов, но документы эти оказываются взятыми у Даля: "Такой-то, от тяжких побоев, не видя глазами зрения, впал в беспамятство" или "такой-то противузаконно застрелился, отчего ему от неизвестных причин приключилась…"»
Вскоре Лесков переехал в Санкт-Петербург, где публиковался уже постоянно – писал статьи для газеты «Санкт-Петербургские ведомости», журналов «Отечественные записки», «Русская речь», «Северная пчела». Голос его был еще не громкий, однако в 1862 году дошел до самого императора Александра II.
Лесков написал текст о пожарах в Апраксином и Щукином дворах, где упомянул о слухах, что поджоги осуществляют революционно настроенные студенты. При этом он потребовал от властей опровергнуть или подтвердить подобную версию. Автор выразил ироничное пожелание, «чтобы присылаемые команды являлись на пожары для действительной помощи, а не для стояния».
Статья была помещена в «Северной пчеле» и попала на глаза императору. Тот разгневался, но никаких мер по отношению к Лескову не предпринял. Да и не за что, в общем, было. Все ограничилось раздраженной ремаркой Александра II: «Не следовало пропускать, тем более, что это ложь».
Как-то быстро и неожиданно – может, и для себя самого? – Лесков переступил порог журналистики и вошел – ничуть не робея – в переполненную литературную гостиную со своим первым романом «Некуда», сатирически изображавшим быт нигилистической коммуны. К тому же прототипы были узнаваемы, что вызвало гнев их самих и сторонников.
Лесков опубликовал сей труд в журнале «Библиотека для чтения» под псевдонимом «М. Стебницкий».
К слову, псевдонимов у Лескова была пропасть, среди них – ироничные и диковинные: «В. Пересветов», «Николай Понукалов», «Николай Горохов», «Кто-то», «Дм. М-ев», «Н.», «Псаломщик», «Свящ. П. Касторский», «Любитель часов»…
На роман «Некуда» немедля набросились остервенелые критики. Но больше всех усердствовал Дмитрий Писарев, в то время заключенный в Петропавловскую крепость за текст «опасной» прокламации. Но тут Лесков выступил со своим «объяснением», а по сути, оправданием. В нем он, отрицая фотографичность действующих лиц, заявил, что на самом деле «видимое сходство» с известными людьми «не может никого ни обижать, ни компрометировать».
Это подзадорило Писарева, который набросился на автора со страшной силой. Его выступление в «Русском слове» завершалось беспощадным приговором и властным предостережением: «Меня очень интересуют два вопроса: 1) Найдется ли теперь в России… хоть один журнал, который осмелился бы напечатать на своих страницах что-нибудь, выходящее из-под пера Стебницкого и подписанное его фамилией? 2) Найдется ли в России хоть один честный писатель, который будет настолько неосторожен и равнодушен к своей репутации, что согласится работать в журнале, украшающем себя повестями и романами Стебницкого?»
Это было настоящее оскорбление. Впору было сломать перо, вылить чернила и никогда больше не прикасаться к бумаге. Некоторое время писателю и впрямь «Некуда» было податься, он оказался выбит из литературной колеи.
«Гнусное оклеветание», по словам писателя, испортило всю его творческую жизнь, надолго лишив возможности печататься в популярных журналах. По свидетельству сына Лескова Андрея Николаевича, «имя Писарева в нашем доме никогда не произносилось…»
Впрочем, сам писатель признавался, что «роман этот писан весь наскоро и печатался прямо с клочков, нередко писанных карандашом, в типографии…» И сетовал: «Некуда» – вина моей скромной известности и бездны самых тяжких для меня оскорблений. Противники мои писали и до сих пор готовы повторять, что роман этот сочинен по заказу III Отделения (все это видно из моих парижских писем). На самом же деле цензура не душила ни одной книги с таким остервенением, как «Некуда»… Я потерял голову и проклинал час, в который задумал писать это злосчастное сочинение…»
Случай с Лесковым – наглядный. Литераторы, собирающиеся в группы, готовы – так было и есть – гнобить каждого, кто не примыкает к ним, более того, смеет «свое суждение иметь». Они не обратят внимания его на тонкие мысли, оригинальные суждения, своеобразие языка. Оппонент более не существует для этих господ, отныне он – лишь мишень для их беспрестанного злословия…
Ненависть к людям, имеющим противоположные взгляды, свойственна не только литераторам, но и общественным деятелям. В статье «Деспотизм либералов» Лесков писал: «Если ты не с нами, так ты подлец! Держась такого принципа, наши либералы предписывают русскому обществу разом отречься от всего, во что оно верило и что срослось с его природой. Отвергайте авторитеты, не стремитесь к никаким идеалам, не имейте никакой религии (кроме тетрадок Фейербаха и Бюхнера), не стесняйтесь никакими нравственными обязательствами, смейтесь над браком, над симпатиями, над духовной чистотой, а не то вы "подлец"! Если вы обидитесь, что вас назовут подлецом, ну, так вдобавок вы еще «тупоумный глупец и дрянной пошляк»…
Подлецами, по словам писателя, чествуются те, кто не отвергает человеческого права в лицах, не благоприятствующих видам либералов, кто чтит право всякого свободного убеждения и не оправдывает гнусных мер для достижения великих целей…
Ради чего это делается? Куда простираются стремления ниспровергателей? Никуда – это путь в тупик. Ничего путного, только поток слов, считал Лесков.
Писатель предостерегал тех, кто выступал против существующего строя: «Кто же из мало-мальски смыслящих людей поверит в силу каких-нибудь клочков, например, хоть той подпольной прессы, произведения которой преследуются полицией и легко могут сделаться причиною несчастий для своих производителей?»
Писатель сокрушался, «видя идущих с завязанными глазами к пропасти и не замечающих, что они одни идут к ней». Он молит о спасении людей, увлеченных опасными занятиями, смотрящих на них как на моду, фатовство, ибо им грозит серьезное наказание.
Ныне в российском обществе – очередное брожение умов. И так же, как во времена Лескова, идут ожесточенные споры между теми, кто готов в очередной раз затеять слом государственных устоев, и их противниками, предостерегающих от губительных катаклизмов. Россия снова пребывает в тревоге…
О вкладе, который внес в русскую литературу писатель Лесков, говорилось многократно. Но его талант настолько велик, что чрезмерно усладить похвалами его творчество невозможно. Так что повторить «находки» людей, изучавших произведения Лескова и отдававших ему должное, совсем не грех.
Его высоко оценивали Лев Толстой: «Язык он знал чудесно, до фокусов», Максим Горький, Алексей Ремизов, Евгений Замятин, Юрий Нагибин. Эйхенбаум в статье «Чрезмерный писатель» (явственный намек на избыток лесковского таланта) писал, что «его отношение к слову и к языку было насквозь артистическим. Он работает на деталях синтаксиса и лексики; он вглядывается в оттенки каждого слова; у него особый словесный слух или словесное зрение. Он не столько живописец, сколько мозаист, собирающий и складывающий слова так, что получается иллюзия живой речи, иллюзия голоса и даже иллюзия лица...»
Откуда в нем такие способности, пояснял критик и писатель Александр Амфитеатров. По его мнению, словесное богатство писатель накопил в поездках по России, знакомясь с местными наречиями, изучая старину, выражения, народные обычаи.
«Лесков принял в недра своей речи все, что сохранилось в народе от его стародавнего языка, найденные остатки выгладил талантливой критикой и пустил в дело с огромнейшим успехом», – писал он.
Публицист и общественный деятель Михаил Меньшиков упрекал Лескова в «стремлении к яркому, выпуклому, причудливому, резкому – иногда до чрезмерности»: «Неправильная, пестрая, антикварная манера делает книги Лескова музеем всевозможных говоров; вы слышите в них язык деревенских попов, чиновников, начетчиков, язык богослужебный, сказочный, летописный, тяжебный, салонный, – тут встречаются все стихии, все элементы океана русской речи…»
Впрочем, какой тут упрек, это – та же похвала, только спрятанная за удивлением, суждение человека, пораженного причудливостью и изяществом прочитанного.
Игорь Северянин, поэт, поражавший обильным, разноцветным языком, неустанный собиратель неологизмов, углядел в Лескове родственную душу. Он написал стихотворение «На закате» с эпиграфом Лескова и ему посвященное:
…отдыхала глазами на густевшем закате…
Н. ЛесковОтдыхала глазами на густевшем закате,
Опустив на колени том глубинных листков,
Вопрошая в раздумьи, есть ли кто деликатней,
Чем любовным вниманьем воскрешенный Лесков?Это он восхищался деликатностью нищих,
Независимый, гневный, надпартийный, прямой.
Потому-то любое разукрасят жилище
Эти книги премудрости вечной самой.А какие в них ритмы! А какая в них залежь
Слов ядреных и точных русского языка!
Никаким модернистом ты Лескова не свалишь
И к нему не посмеешь подойти свысока.Достоевскому равный, он – прозеванный гений.
Очарованный странник катакомб языка!
Так она размышляла, опустив на колени
Воскрешенную книгу, созерцая закат.
«Прозеванный гений» – необычно, но точно сказано. Потому что Лесков был сам по себе, ни с кем не шел в ногу. Но это и к лучшему – писатель избежал подражаний, не примкнул ни к одному течению. А то бы утонул в однообразии, суете, а так создал свой стиль, свои словеса, за что мы писателю несказанно благодарны.
«Я не считаю хорошим и пригодным иностранные слова, если только их можно заменить чисто русскими или более обруселыми. Надо беречь наш богатый и прекрасный язык от порчи» – говорил Лесков.
Как было это высказывание актуальным, так и осталось.
Валерий Бурт
