Самое ценное, чего может добиться театр, — это представлять самого себя и не быть локомотивом по продвижению звезд, считает Сергей Газаров. А задача руководителя — так построить новый фундамент, чтобы старый только окреп. Об этом, а также о том, как обрасти аудиторией, почему художественный результат неотделим от кассы, а русский зритель — лучший в мире, худрук Театра сатиры рассказал «Известиям», выпустив очередную премьеру: спектакль «Невольницы» по Александру Островскому.
Смотрю и думаю: «Господи, я никогда не смогу с ними работать»
— Год назад вы сказали «Известиям»: «Я в Театр сатиры с топором и шашкой не приду». Мы даже вынесли эту фразу в заголовок.
— Надо отвечать за свои слова (смеется). Не пришлось воспользоваться ни топором, ни шашкой, и слава Богу. Дело в другом — в том, чтобы оживить, а не убить театр. Это тяжелее — долгий процесс, а не разовая процедура.
Сергей Газаров
— Вы тогда возглавили Театр сатиры, а затем присоединили к нему еще и бывший театр Джигарханяна. Чего вы достигли за это время?
— Думаю, мы сделали многое. Несколько премьер показали — громких, обсуждаемых не только зрителями, но и театральным сообществом. Нами интересуются даже скептики. Это дорогого стоит, но это и огромная ответственность. Защищать пояс чемпиона гораздо сложнее, чем добиваться его. Но мы некую планку свою уже выставили.
— Пояс чемпиона завоевывается в борьбе. С кем и с чем вы боролись?
— Прежде всего с инерцией и усталостью. Тут у меня есть собственная метафора: самый важный и долгий период в строительстве любого здания — фундамент, коммуникации, всё, что обеспечивает ему будущую жизнь. Фундамент в Театре сатиры не может быть простым, театру 100 лет в будущем году. Моя задача, как худрука, так построить новый фундамент, чтобы старый не разрушился, а только окреп.
Некоторые артисты работают здесь по 60–70 лет, а Вера Кузьминична Васильева, даст Бог, справит в марте 75-летие службы на этой сцене — невероятно! Тут надо быть внимательным, трепетным. Шашки и топоры только навредят. Есть другая часть труппы, молодые ребята до 35 лет, есть средняя. У всех разные интересы, разное видение театра. Их объединяет одно — они все хотят работать.
Актриса Вера Васильева на вечере, посвященном 100-летию Анатолия Папанова, в Театре Сатиры. Фото: РИА Новости/Екатерина Чеснокова
Я год назад начал отсматривать спектакли — знакомиться с репертуаром. Смотрю и думаю: «Господи, я никогда не смогу с ними работать». Но начали пробовать. И люди стали разворачиваться совершенно незнакомыми, посмею сказать, для них самих сторонами.
— Сколько сейчас в труппе человек?
— В объединенной труппе — 121. Олег Павлович Табаков говорил, что наше дело может быть только по любви. Не получится — разойдемся. Я рад, что есть актеры, которые переходят из спектакля в спектакль. Рад, что отпал вопрос приглашения звезд. Последняя работа «Невольницы» без единой приглашенной звезды сделана, но у нас аншлаги на несколько спектаклей вперед.
— Разумная ставка на звезд еще не вредила ни одному театру. Хотите вообще без них обойтись?
— Ни в коем случае! Звезды должны быть, но они должны быть в деле, а не «я отдельно — дело отдельно». Самое ценное, чего может добиться театр, — представлять самого себя. Не быть локомотивом по продвижению кого-то. Я такую стратегию не осуждаю, и у нас есть спектакли-локомотивы, артисты, на которых идут. Но главное, чтобы зритель говорил: «Мы идем в Театр сатиры». Не на Иванова или Сидорова. Когда это станет нормальным желанием, можно говорить о том, что мы состоялись.
— О «Невольницах» я слышала зрительское мнение, что спектакль — про жен олигархов с Рублевки. Рекомендация о том, как им вести себя в зависимости от статуса мужа. Вы ждали такую реакцию?
Сцена из спектакля «Невольницы». Фото: ИЗВЕСТИЯ/Андрей Эрштрем
— Я жду любую, главное, чтобы она была! Кто-то увидел жен олигархов, кто-то свою, кто-то соседскую, кто-то историю мужа двоюродной сестры — кому что ближе. Мне кажется, что эта история не должна замыкаться на уровне взаимоотношений в семье. Мы все так живем, подменяем многое и даже получаем от этого моральное удовольствие.
Если говорить конкретно о Рублевке, то это такое отрицательно-нарицательное место, куда сваливаются все грехи. Мне кажется, что среди нас разного навалом, география значения не имеет.
«Мы недооцениваем сегодняшние интересы молодых людей»
— Что для вас первично — художественный результат или касса?
— Художественный результат в приоритете, но и кассу никто не отменял. Иначе мне, как худруку, придется всё время ходить с протянутой рукой. Театр просит за билет немалые деньги, что он дает взамен? Давайте сделаем билеты по 500 или 100 рублей и не будем ругать друг друга за результат, вы же пришли почти бесплатно. Ну а если мы делаем красивые, дорогие спектакли и постановка обходится в 15–25 млн рублей, то их нужно сначала найти.
— У вас же госбюджет.
— И слава Богу, бюджет дает возможность заработать эти деньги. А как? Только сделав интересный спектакль. Вы спросите, как я должен его сделать? Я должен вложиться. Это замкнутый круг, но я вижу выход, когда соединяется высокое искусство с неподдельным интересом к нему зрителя. Тогда всё получится и люди будут готовы за это заплатить.
Фото: РИА Новости/Екатерина Чеснокова
— Театр сатиры был театром, куда поколениями ходили, детей приводили, внуков. Кто ваш сегодняшний зритель?
— У нас интересный зритель, смешанный. С одной стороны, те самые люди, которые ходят поколениями, которых приводили детьми, на автобусах привозили (улыбается). Постепенно мы обрастаем новой аудиторией — это зрители, которые поняли, что у нас можно увидеть редкое, интересное, шумное, талантливое, красивое. Мы должны все эти категории в хорошем смысле окучить, обслужить, чтобы им было интересно и каждый находил свое в наших спектаклях.
— Можно назвать в каких?
— У нас есть спектакль «Этот ребенок», стопроцентно узнаваемый, стопроцентно стыдный для зрителей, потому что каждый узнает там себя. Это я как отец троих детей утверждаю. Очень честный, откровенный, хороший спектакль. Иногда я слежу за зрителями и вижу, с одной стороны, интерес у людей, а с другой — как они защищаются: «Нет. Нет, не может быть, чтобы я так выглядел, это не я». Кто-то соглашается, кто-то плачет, кто-то смеется.
У нас есть «Василий Теркин» по Александру Твардовскому. Он о честности, о непобедимости духа, которых так сегодня не хватает всем нам. Я смотрел несколько наших «Теркиных» подряд, куда приходили школьники с учителями. Педагоги в голос мне говорили: «Мы думали, что детей надо будет успокаивать, чтобы они не баловались». А они сидели как вкопанные полтора часа и смотрели.
— Фантастика.
— Именно. Великая поэзия, хороший спектакль. Думаю, мы недооцениваем сегодняшние интересы молодых людей. А тут важны все направления, все возрасты. Мы думаем об этом постоянно и нашу сцену на Спортивной полностью отдали под детский театр. И знаете, как сложно? Казалось бы, колпак надели, нос приклеили и давайте пошутим. Ничего подобного.
Сцена из спектакля «Василий Теркин». Фото: Театр «Cатиры»
Олег Павлович приглашал на наш курс известных людей, просто, чтобы они поговорили с нами, молодыми. Помню фразу Николая Николаевича Озерова: «Когда я слышу, как тренер говорит ребенку: «Ты сначала деревянной ракеткой научись играть, а потом я тебе графитовую выдам», сразу убить хочу такого тренера». Так и у нас. Для детей надо делать как для взрослых, только в разы лучше.
— В «Современнике» суперкассовым был ваш «Амстердам» с Михаилом Ефремовым, который закрыли сразу после той трагедии. Не хотите возобновить его в Театре сатиры?
— Я всё это время пытался найти Мише замену в том же «Амстердаме». Не смог, просто не получилось, и я бросил это занятие. Спектакль, заточенный на актера, — не очень верный путь в театре, но он есть. Вот, например, я недавно пересмотрел в записи «Тартюфа» Анатолия Васильевича Эфроса. Увидел фантастических молодых Калягина, Любшина, Вертинскую. Если я возьмусь сейчас ставить «Тартюфа», у меня не будет никакой другой идеи, потому что Анатолий Васильевич закрыл эту тему лет на сто.
Я рассуждаю: как мне добиться этой тонкости материи игры? Нужно, чтобы просто был хороший большой артист? Тогда возьми трех-четырех выдающихся актеров, скажи им: «Разыграйте сцену, я с камерой постою». Нет, что-то там есть такое, чего мы разучились сегодня делать.
Михаил Ефремов в спектакле «Амстердам». Фото: театр «Современник»
Мне кажется, этому перестали учить — работе режиссера с артистом. Смотришь — режиссерское решение внятное, четкое. Только там нет артистов. Игра какая-то компьютерная. Разговариваешь с режиссерами молодыми: «Сколько тебе нужно времени сделать всё, о чем рассказал?» — «Я за месяц это сделаю». — «Как за месяц?» — «Я всё успею». — «А артисты?» — «А, да. Нет, всё успеем». Я удивляюсь такому подходу, хотя сам тоже долго не работаю, но месяц, например, для Гоголя маловато.
— «Дядю Жоржа» по Чехову как долго вы делали?
— Четыре-пять месяцев с перерывами большими. Я начну в феврале одну историю, фантасмагорическую, думаю, что сделаю ее в течение 2,5–3 месяцев. Мне лично хватит, артистам — нет, они пропустить всё это через себя не успеют. А это и есть работа режиссера с артистом. Чем больше и серьезнее произведение, тем она тяжелее.
— В каком случае вы скажете артисту: «Верю!»
— Если он меня убедит. Я думал по молодости, что существует система Станиславского, все остальные системы плохие. Потом я начал думать, почему мне так нравится Луи де Фюнес, он что, тоже Станиславского прочитал? Он же яркий представитель искусства представления. И понял, что не существует никаких систем — есть человек и его проявления.
«Я против раздеваний и других сильнодействующих средств»
— Ваш рецепт постановки классики? Есть ли он сегодня?
— Есть, но не рецепт — отношение. Я не готов ни ставить, ни смотреть традиционный театр.
— Традиционный, как в Малом?
— Нет, в Малом хрестоматийные постановки, а я имею в виду «нафталиновый». Например, если мы берем «Гамлета», которого поставили до нас миллион раз, то новое прочтение должно добавить что-то к этому миллиону. Я хочу видеть, что прошли сотни лет, отделяющие нас от Шекспира. Не надо из женских ролей делать мужские и наоборот, я против раздеваний и других сильнодействующих средств. Экраны на сцене тоже не понимаю. Не осуждаю, но не добавляет мне это ничего.
Фото: РИА Новости/Кирилл Каллиников
Почему Антона Павловича Чехова читаешь, слезами обливаешься, а смотреть скучно? По всей Москве так, извините, если я не все смотрел. А мой учитель Олег Павлович мне говорил: «Я посмотрел «Три сестры», обрыдался и решил поступать на артиста».
О Чехове я часто думаю. Вот, например, перечитал «Дядю Ваню», «Лешего» и думаю: кто там положительный герой? Может, Астров. С чего он начинает и чем заканчивает свой монолог? Как один человек, обладающий характерным набором положительных качеств, может сказать всё это? Не может. Значит, в нем есть черное, белое, желтое, красное и пурпурное… А мы привыкли, что Астров — это такое однобокое существо. Приходишь в театр и видишь: слева интеллигенты стоят, справа те, кто их ненавидит. Вот и весь Чехов.
— Сейчас у нас такое общество: справа черное, слева белое. А вы говорите, что не политизированный человек. Как вам удается быть желтым, черным, белым, красным и пурпурным?
— Не политизирован, потому что я верую в другое. В искусство, в творчество. В политике я ничего не понимаю и туда лезть никогда не буду. И Шекспира, и Чехова хотел бы рассматривать в ракурсе человеческом, а не в политическом.
Сергей Газаров. Фото: ИЗВЕСТИЯ/Андрей Эрштрем
Но бывают пьесы, в том числе знаменитые, которые изначально автором политизированы. «Стакан воды», например, «Коварство и любовь». Я должен вникать в эти политические течения, контексты, и мне, как режиссеру, становится скучно. Люди в театр приходят не за моей политической позицией, а за искусством. И, возвращаясь к нашим «Невольницам», добавлю, что они мне интересны еще и тем, что там говорится о вечном. С того момента, как появилась девушка у Адама, и начались все эти проблемы.
— Верите ли вы, что искусство все-таки мир спасет?
— Не думаю, что спасет. То, что оно будет способствовать спасению, — очевидный факт, потому что оно не предполагает конфликта национальностей, языков и политических взглядов. На Западе сейчас запрещают исполнять Чайковского и Шостаковича, а нашим великим музыкантам — играть концерты. Я считаю это проявлением слабости. Тот самый случай, когда политизированность захватывает искусство. Почему у нас в Большом зале консерватории рядом с портретами русских композиторов висят и Бах, и Бетховен? Потому что мы талантливее и человечнее. Это феномен русского человека.
— В театре мы тоже талантливее и человечнее?
— Однозначно. Я вообще считаю, что Москва — театральная столица мира. Если кино — это Голливуд, то театр — это Москва. Я многое посмотрел по миру, Олег Павлович нас жаловал, с гастролями мы объездили много стран, и я точно могу сказать, что театр мы делаем лучше, чем кто бы то ни был. Это заложено в нашей национальной культуре. А русский зритель — лучший зритель в театре.
СПРАВКА «ИЗВЕСТИЙ»
Сергей Газаров в 1980 году окончил актерский факультет ГИТИСа (мастерская Олега Табакова) и поступил в труппу театра «Современник». С 1986 года — актер «Табакерки». В 1989 году дебютировал в качестве режиссера в кино («Крейзи») и театре («Крыша»). В 1991-м поставил «Ревизора» в «Табакерке» и в 2019 году вернул его на сцену. С 1998 по 2000 год — главный режиссер Театра Армена Джигарханяна. В его фильмографии более сотни картин, среди которых — «12», «Экипаж», «Палач», «Такси-блюз», «Доктор Живаго», «Лимита», «Макаров». Обладатель «Золотого орла». В 2020-м занял должность худрука в Театре Армена Джигарханяна. С 13 октября 2021 года — худрук Театра сатиры. В этом сезоне при поддержке благотворительного фонда «Искусство, наука и спорт» театр выпустил три премьеры.
Светлана Наборщикова
