Виктор Боченков – литературовед, кандидат филологических наук, исследователь русского старообрядчества XIX–XX веков, автор книг «П.И. Мельников (Андрей Печерский): мировоззрение, творчество, старообрядчество»; «Дело церкви не терпит никакой неправды» (сборник статей, в том числе филологических); а также сборника литературоведческих эссе «По голгофским русским пригоркам». Первая ее часть посвящена русским писателям от протопопа Аввакума до Валентина Распутина, вторая – зарубежным классикам.
– Виктор Вячеславович, вы опытный литератор и филолог. Какой, по вашему ощущению, литературы сегодня остро не хватает читателю?
– Литература бывает подлинная, богатая смыслами и средствами их выражения, именно ее не хватает, и мнимая, которая, и это не единственный ее признак, держится на внелитературных «костылях», когда писатель любым удобным способом делает себе и книге, которую надо продать, рекламу. Или изображает некую общественную деятельность, или строчит что-то в социальных сетях, или… Плохо это, хорошо ли, но такими «подпорками» для книг служат и всевозможные премии. С другой стороны, поощрять писателя как-то нужно. Это уже не столь вопрос литературы, сколь социологии литературы.
В литературе важно соблюдать предупреждение апостола: «За всякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ в день суда» (Мф. 12:36). Слово слову рознь, подлинная литература незаметна и не кричит о себе. А подлинный писатель отвечает за свое слово и мысль. Назначение литературы – жизнестроительство; в этом определении есть и индивидуальный аспект, поскольку каждый сам строит свою жизнь, как ее видит, и общественный, поскольку обособленно жить нельзя.
Однажды мне в руки попал роман Войнича «Овод» Тульского книжного издательства 1961 года. Открыв книгу, я увидел посвящение, написанное от руки на форзаце. Мама дарила ее дочери к 40-летию пионерской организации. Там было, среди прочего, написано: «Оставайся верной самой себе, и ты никогда не будешь знать угрызений совести, которые составляют единственное действительное несчастье». В «Оводе» таких слов нет, и тут я поправлю маму, они принадлежат Степняку-Кравчинскому. Но дело совсем в другом. Перед нами пример отношения к книге в семье. Пример общения поколений с помощью книги. Согласитесь, из «Овода» можно почерпнуть кое-что для формирования характера и ценностных ориентиров. Но отыщите ли вы сейчас такую маму, которая подарила бы дочери книгу с подобным посвящением?
– Назначение литературы, другими словами, состоит еще в формировании человека…
– Шире, в его спасении. В самом широком смысле, включая мистический, сокровенный. Помните притчу о луковке в «Братьях Карамазовых»? Ее рассказывает Грушенька, есть такой персонаж. Жила-была одна баба злющая-презлющая, померла, и не осталось после нее ни одной добродетели. Попала она в огненное озеро в аду. А ангел-хранитель припомнил, что однажды подала она нищему луковку из огорода. И разрешил ему Бог: «Протяни эту самую луковку ей в озеро, пусть ухватится, и коли вытянешь ее вон, то пусть в рай идет, а оборвется луковка, то там и оставаться бабе, где теперь». Стал ангел бабу вытягивать, а другие грешники тоже за нее уцепились. Баба давай их ногами брыкать: «Меня тянут, а не вас, моя луковка, а не ваша». Только сказала, луковка и порвалась... Литературное произведение, как эта самая луковка, должно содержать некое созидающее человека начало. Как это будет преподано, зависит уже от писательского таланта. Утверждать те ценности, которые ведут человека в мире, морально-этические, общественные, национальные, и речь вовсе не в том, чтобы их вдалбливать. Пусть читатель сам доискивается до смысла жизни и своего бытия, от него тоже требуется труд. И вместе с тем необходимо помнить, что литература все-таки – не учебник жизни с готовыми ответами.
– Ваши очерки-исследования о протопопе Аввакуме, Льве Толстом, Павле Мельникове-Печерском, Николае Клюеве, Всеволоде Никаноровиче Иванове, Валентине Распутине, Константине Воробьёве, вошедшие в книгу «По голгофским русским пригоркам», написаны с необыкновенным теплом к этим людям и непременно заинтересуют читателя неисследованными доныне сведениями. Что связывает всех их, таких разных?
– Это русские классики. Имена в книге выстроены в единую преемственную цепочку, согласно хронологическому принципу расположения статей. Но внутри каждой есть переклички и с настоящим. В статье об Аввакуме вы, например, встретите имена Достоевского, Ярослава Смелякова, Юрия Селезнева и многих других.
Связывает их своеобразное понимание национальных русских начал, таких как приоритет общественного над частным, неотделимый от идеи ценности каждой человеческой личности, глубинное постижение тайны и смысла страдания, обостренное чувствование справедливости. Объединяет их мука исканий и еще… Не хочу говорить этого странного слова «патриотизм». Единственное, чем он доказывается, – собственной гибелью. Особым чувством родины. Она начинается и с картинки в букваре, и с буденовки, и с песни, что пела нам мать, со всего, что перечислено в доброй советской песне. Родина – все то, что ты не предашь и не осквернишь ложью, не потеряв себя, поначалу бессознательное чувство, которое затем, по мере взросления, претворяется в идею служения Отечеству.
Объединяет их русский космос, где есть все, от больших светил до тусклых звездочек, которые почти не дают света.
– Но вы не ограниваетесь только отечественными классиками. Чем сегодня могут быть интересны русскому читателю ваши диптихи о Гёте и Гюго, о Ярославе Гашеке, о венгерском художнике Тивадаре Чонтвари?
– Подлинностью, наверно, о которой я упомянул. Есть такой странноватый термин – травелог. Слово дико, и слух отнюдь не ласкает. По существу, им подменили дорожные или путевые записки. Древнейший жанр, куда можно отнести совершенно не похожие друг на друга произведения: «Хождение за три моря» Афанасия Никитина, «Путешествие из Петербурга в Москву» Николая Радищева, «Тень птицы» Ивана Бунина… Кто-то определяет в качестве основной черты «травелога» стремление к достоверному изображению «чужого» мира, пропущенного через восприятие путешественника. Иначе говоря, жанр предполагает непосредственное пребывание автора в тех местах, о которых он пишет. Очерки о зарубежных писателях объединены в книге в пары, отсюда и название – диптихи: чешский, венгерский, люксембургский. От «географии» я стремлюсь уйти к писателю, который представляет ту или иную страну: Ярослав Гашек и Божена Немцова, Мор Йокаи и Тивадар Чонтвари (он художник), Гюго и Гёте, бывавшие в Люксембурге. «Географический» ракурс суживается до мест, связанных с человеком. Эти диптихи – разновидность эссеистики, где переплетаются и дорожный очерк, и личные размышления, и литературная критика, и исследование.
Каждое путешествие – прежде всего попытка открыть какую-то особую сторону бытия не только где-то поблизости или далеко, но также в себе. Раскрыть неведомое – в себе и в другом, и вокруг себя вообще.
– Сегодня мы – участники столкновения западной цивилизации и восточнославянской. Где, на ваш взгляд, кроются корни этой трагедии, развернувшейся в центре триединой Руси? Разлом этот происходит в пространстве языка, религии, философии? Какие пути исцеления вы видите как писатель?
– Есть французская поговорка: ищите женщину. В ней, мол, причина и разгадка. А тут – ищите деньги. Или, если взять марксистский термин, способ производства. Помню, как после провала ГКЧП газеты клеймили его участников: это, мол, люди, жившие в обществе без собственности, а следовательно, ущербные. Во главе государства должен быть, мол, собственник, который всех обеспечит рабочими местами, обо всех позаботится, как отец родной. И что? Все это была лишь риторика, назначение которой – прикрыть отчуждение народной собственности, и только.
Мне вспоминаются слова одного второстепенного героя из «Жизни Клима Самгина»: «И не воспитывайте меня анархистом, – анархизм воспитывается именно бессилием власти, да‑с! Только гимназисты верят, что воспитывают – идеи. Чепуха! Церковь две тысячи лет внушает: “возлюбите друг друга”, “да единомыслием исповемы”… Чёрта два – единомыслие, когда у меня дом – в один этаж, а у соседа – в три!». Ежегодно 12 июня и 4 ноября меня призывают к «народному единству», однако откуда оно возьмется, когда у соседа...
В 2007 году моя коллега по «Учительской газете» Светлана Руденко побывала в родном Луганске, и в статье, которую она написала и опубликовала, говорилось о той русофобии, которая царит в стране, о том, что пока у власти был Ющенко, закрылось три тысячи русских школ. «К разряду курьезов можно отнести запреты на названия. Так, к примеру, в украинских магазинах вы больше не найдете московскую булочку, русские блины и бородинский хлеб. Нет, эти продукты, конечно, никуда не исчезли, просто у них появились другие названия».
Главное – убрать слово «русский». Знаю одного депутата Госдумы, он вспоминает, как вступал в пионеры на Западной Украине и, когда шел по городку с красным галстуком, его обозвали «москалем». Он, кстати, голосовал за то, чтобы нам с вами поднять пенсионный возраст. Теперь он обеими руками за проведение спецоперации. Хорошая позиция, но почему-то раньше, тогда, лет десять и больше, когда русофобские тенденции проявились уже во всей красе, он молчал, как рыба. Интернет тесен, и его декларация о доходах там тоже есть. Очень любопытная. Должен ли я обращать внимание на его правильные патриотические слова? Какое там единство, когда у соседа не один, а несколько домов в три этажа?
Путь исцеления подскажет опытный социолог-экономист. Наверно, он в том, чтобы предложить наднациональную объединительную идею, которая не стояла бы в стороне от идей социального равенства и взаимопомощи. Был такой правитель в средневековой Японии, Ода Нобунага, объединитель страны. На его печати был выгравирован девиз «Империей правит сила». Сейчас сила в единстве народа и элиты, не оторванной от своих корней. Пока такой элиты у нас нет, как нет и образа будущего... Помните песню на стихи Михаила Исаковского «Летят перелетные птицы»? «Желанья свои и надежды / Связал я навеки с тобой – / С твоею суровой и ясной, / С твоею завидной судьбой». Вот эта «ясность» судьбы страны – смутная.
– В очерке о Всеволоде Иванове вы даете важное определение – «созидательный русский национализм». В других статьях цитируете Ивана Ильина. Наверное, это понятие сегодня должно стать фундаментальным в культурной политике страны, где государствообразуюший народ – русский. Не так давно в «Учительской газете» мне случилось прочитать мнение одной учительницы о том, что школьникам нужна литература на «чистом», то есть понятном, языке, а язык Мельникова-Печерского им непонятен. «Мне кажется, не учитывается, что дети просто не поймут половину слов, не осознают добрую часть смыслов, если будут сами читать, например, «В лесах», «На горах» Мельникова-Печерского», – писала учительница. Почему же нам, советским детям, был понятен язык этого писателя? Что скажете на это?
– Наверно, учительница просто не читала Мельникова-Печерского. Не надо ничего бояться. Сейчас не только ребенок, но даже взрослый, если только он не историк-профессионал, не поймет, например, название рассказа Тургенева «Бурмистр». Кто это такой? Оказывается, управляющий помещичьим имением, надзирающий за порядком и исполнением повинностей. Так что, и Тургенева теперь не читать?
С одной стороны, надо помнить, что необъятного объять нельзя, и потому всякий список литературы – чистая условность, с другой стороны, язык, по выражению Ивана Ильина, вмещает в себя всю душу, все прошлое, весь духовный уклад и все творческие замыслы народа, и никого, в том числе ребенка, нельзя от этого отлучать. Перед учителем встает задача формирования исторического и национального самосознания через слово. Но здесь нужна и читательская воля. Понимание того, что ты в этой жизни – не просто точка без начала и конца. Кроме «смыслов», кроме рассудочных положений существует еще эмоциональное переживание прочитанного и сопереживание…
Странно, что списки рекомендуемой литературы составляются «сверху», можно попытаться это сделать вместе с учеником. Пусть у каждого будет свой. «Леса» и «Горы» сложны из-за объема, но есть вполне приемлемые «Бабушкины россказни». Что касается зарубежной литературы, мне интересно бы было узнать современное отношение учителей к «Оводу». При всей апологетике атеизма это все-таки роман о святости. И вопрос о покладистом христианстве, приставившем Бога «сторожем к сокровищам богатых», куда как актуален. Книга нисколько не устарела.
Но списки списками. У Владимира Чивилихина в романе «Память», в самом его начале, есть эпизод, где автор вспоминает, как сдавал экзамен по литературе в Московский университет. От полузабытого сегодня Ивана Кущевского, который никогда не попадет ни в какой школьный список, через публицистику Пушкина абитуриент с экзаменаторами пришли к «Слову о полку Игореве». Автора поэмы Чивилихин назвал «первейшим публицистом». Принимавший экзамен преподаватель долго смеялся, потом, оправдываясь, пояснил: «До вас все называли Эренбурга». В сменяющей друг друга череде вопросов звучит и такой: «Что вас интересует в русской литературе?». И юноша, поступающий в университет, отвечает: «Всё!». К этому «всё» и нужно стремиться. Попробуйте этого «всё!» добиться от студента!..
Отыщите этот эпизод в «Памяти» и ради интереса выделите карандашом упомянутые там произведения, от «Жития» протопопа Аввакума до «Ивана Неклюдова» Кущевского и «Путешествия в Арзрум». Это – багаж вчерашнего школьника. Однако сам по себе любой багаж как набор знаний не столь много значит, как сопереживание прочитанному. Там же у Чивилихина: «В необъятной русской литературе живет множество бессмертных строк, пронзающих мозг и сердце; у меня они одни, у тебя другие, у кого-то третьего врубились в память заветные слова, совсем не похожие на наши с тобою, и это прекрасно, что каждый находит в океане чувств и мыслей, завещанных русскими писателями прошлого, свое, созвучное лишь своему душевному ладу. Признаюсь, что на меня избранные такие слова всегда производили необъяснимое действие, почти физическое, – вначале ощущаю какой-то жутковатый холодок на спине, потом почему-то жар в груди, першенье в горле, и ладно, если все это не кончается слезой, которую чем крепче держишь, тем она жиже и текучей».
– А у вас есть такие же «заветные слова», о которых сказал писатель?
– Мое детство прошло на городской окраине. Одной из тех, о которой замечательно говорится у Анатолия Передреева, где были понастроены «жилища, которые ни избы, ни дома», где действительно веяло «воспоминаньем свежести полей и тишиной, и речкой, и лесами, и всем, что было отчею судьбой...». На улицах паслись козы, гуляли куры, в лужах шмыгали головастики. Городская свалка располагалась совсем недалеко. Ее закрыли, но запрет привозить мусор не соблюдался. Представьте себе восторг мальчишек, которые однажды обнаружили целый самосвал бракованных значков без эмали и заколок. Они были с олимпийской символикой, значит, это 1980 год, значит, мне двенадцать лет. Но случай, о котором хочу рассказать, был раньше.
Я помню, как из кучи мусора прямо мне под ноги выпала какая-то книга. Может, это была некая учебная хрестоматия, но сегодня, когда в интернете выложены советские учебники, я так и не смог найти нужной страницы... Я поднял ее, раскрыл наугад и прочел:
Роланд ударил меч о твердый камень,
Летят куски гранита на траву,
И сталь звенит, но меч не зазубрился
И не разбит, – от камня отскочил он.
И видит граф Роланд, что не под силу
Ему разбить булатный меч, и тихо
Оплакивать он стал свой Дюрандаль…
Таково свойство детской памяти: однажды прочитанное запомнилось навсегда. Я стою и понимаю, что происходит нечто непоправимое. Какая-то беда. Всё против этого, безусловно, сильного, человека. Есть воля обстоятельств, которую не преодолеть. И в то же время осознаю изящество и волшебство слова, которое влечет меня в ту реальность, где человек пытается сломать меч, чтобы он не достался врагам. Этот «вымышленный» мир тогда показался мне куда реальней того, что меня окружало: куч мусора, сломанных досок и ящиков, металлической стружки с заводов, дыма, урчащего бульдозера… Это было одним из самых сильных моих потрясений от прочитанного. Я ощутил, как много может слово, как образ способен повести за собой человека. Это пришло через эмоцию, через чувство и сочувствие, и удивление. Всей системой образов и идей подлинная литература ведет к просветляющей душу правде. Надо захотеть пойти.
Беседовала Ирина Ушакова
