Коллеги-музыканты зовут Старостина «Дедом»: его опыт и знания уникальны. А весьма краткое досье на Сергея Николаевича вызывает весьма сильное уважение. В Сети немало интервью с ним, поэтому, беседуя со Старостиным, мы ждали ответов, так сказать, эксклюзивных. И не прогадали. Наш собеседник впервые в жизни говорил «на микрофон» о магии того, что зовется музыкальным фольклором. И – также впервые: о своей горькой тоске по исчезающей песенной (и не только) культуре предков, о своей растерянности перед настоящим и будущим. Именно из таких его речей мы и составили текст, приведенный ниже. При этом сделали его не «вопрос-ответ» (из своих вопросов оставили лишь один), а монологом Старостина, у которого «во многия мудрости многия печали».
Старостин Сергей Николаевич (1956 г.р., Москва) Исполнитель и исследователь русского фольклора, автор множества российских и международных этно-музыкальных проектов, номинант премии BBC Radio 3 Awards for World Music-2003. Окончив консерваторию по классу кларнета, случайно попал в фольклорную экспедицию – и нашел дело жизни. Из экспедиций привез и сохранил около 3000 песен. Мультиинструменталист. Работал во множестве самых разных проектов: с фолк-ансамблями «Былина», «Славичи» и др., группой «Альянс», «ВолковТрио», «Moscow Art Trio», «Хуун-Хуур-Ту», с Инной Желанной, болгарским хором «Angelite», Мэри Бойн, Дживаном Гаспаряном и другими музыкантами, известными как за рубежом, так и в России. Участвовал в записи более 40 альбомов. Автор и исполнитель музыки в фильме «Свои» и мультфильме «Князь Владимир». Делал и вел радиопрограмму о русской традиционной культуре, работал на ТК «Культура» в программах «Мировая деревня» (режиссер) и «Странствия музыканта» (ведущий).
«БЫЛ СЛУЧАЙ ПОЧТИ СКАЗОЧНЫЙ»
Старостин: – С магией русского фольклора я сталкивался сплошь и рядом: исполнительницы, с которыми приходилось иметь дело, в большинстве своем являлись, так сказать, хранительницами тайного знания. Слушая их, я себя чувствовал, как кролик перед удавом – совершенно был загипнотизирован. Против цыганской магии, скажем, я спокойно могу выстоять, а против той – не смог. Слушал, как завороженный, понимая, что за этим скрывается гораздо больше, чем то, что звучит. Там та-акие внутренние глубины – недоступные и непонятные!
Поколение современных 60-летних этими знаниями уже не обладает, не наследует их… в чем моя сегодняшняя главная печаль.
Мы – дети культурного разрыва. Агрессивное давление разной «новой идеологии» было столь велико, что несколько поколений нашего народа практически мутировало. Во всем мире есть свои этнические тайные музыкальные традиции – на Папуа каком-нибудь можно найти «нетронутое». Впрочем, и в России, на самом деле, до сих пор есть заповедные места. Там, правда, все уже скукоживается потихоньку под внешним давлением, есть и потери и издержки. Но я встречал владеющих этими знаниями людей и на Урале, и в Сибири, и в европейской части России (даже более чем где-либо) … Довелось соприкоснуться с этим – как с цветком, перед тем, как он завянет окончательно. В этом смысле считаю себя счастливым человеком: мне удалось застать «уходящую натуру».
Существуют вещи запредельные. Приведу пример. Есть один фольклорист, человек глубокий, вдумчивый, превосходно знающий корни. Так вот: ему удавалось извлекать информацию буквально из небытия, от людей, которые уже сами не знали, на каком они свете, и ничего не помнили. Какими-то невероятными путями и методами он вытаскивал поразительные вещи, делал настоящие раскопки памяти. И был у него случай почти сказочный. Этот фольклорист «пытал» одну исполнительницу, много знавшую – и она вспомнила одну песню, особенную, почти магическую. Он задал ей вопрос: о чем, мол, вы думаете, когда это поете, что с вами происходит. А она – наивно, абсолютно бесхитростно: «Вот ты, миленький, меня спрашиваешь, а я не понимаю, на каком я свете нахожусь». Это все, что она сказала. То есть, ее процесс пения почти не контролируется, не осознается, ее творческое состояние – совершенно «третье».
Еще эпизод расскажу. Уже из своей фольклорной практики. Это было в Калужской области, в Родительскую субботу. Я приехал туда с оператором, зная, что с утра селяне пойдут навещать своих усопших. Как многие русские кладбища, то было в роще. Мы установили камеру на кладбище, так, чтобы она была не видна, выбрали хороший угол обзора. И вот, движутся двое: женщина пожилая, рядом мужчина помоложе, но вряд ли – сын, скорее племянник. Идут, о чем-то мирно беседуют, подходят к могиле. Он остается снаружи, она открывает калитку. И я просто на физиологическом уровне понимаю, что пересекая эту черту, она уходит в другой мир! И сопровождающий ее мужчина это прекрасно знает!..
А потом началось такое, что я просто заворожен был. Она стала общаться на языке потустороннего мира, на языке мертвых, обращаясь ко всем, кто там лежит! Я, правда, не очень разбирал, о ком именно речь шла…кажется, мать ее там лежала. Но у меня было отчетливое ощущение, что ее там слышат и понимают. Что, переступив оградку, как некий порог, она там, в мире ином, оказалась не формально, а фактически. При этом мужчина, который с ней пришел и стоит за оградой, вроде рядом, но – он тот мир не слышит. Ничего страшного не происходило, но мы с оператором потеряли счет времени. Будто и сами в мире мертвых находились.
…Потом мужчина вошел за ней – при этом женщина продолжает говорить, – положил руку на плечо. И она будто вмиг вернулась из потустороннего мира: повернулась к нему… и так спокойно: «Ну, что, там, Васенька, наверное, хлеб привезли в магазин? Пойдем уж»…
Я – выпал! Какой там Станиславский с «верю – не верю»! Полшага туда, полшага обратно в мир, все! Ушла и вернулась без всякой истерики, совершенно без потери себя. Меня аж колотило, когда ее слушал. А они – раз-два и спокойно пошли покупать хлеб…
Другой похожий пример: ехали мы на машине грузовой, проезжали мимо кладбища. Слышу, оттуда доносятся причитания. Торможу машину, говорю оператору: идем. Видим, у могилы – женщина. Нас не замечает, тоже на языке мертвых разговаривает. Подходим ближе, она что-то такое поет-говорит-причитает и вдруг замечает нас краем глаза. И, не смутившись, не отвернувшись, прямо посреди того своего причета бросает нам вскользь: «Я хорошо выгляжу?» И – дальше на том языке, с того же места, не прерываясь…
Таких впечатляющих ситуаций много было.
«ЕСТЬ ДВА КОДА: ВРЕМЯ И ТЕМБР»
– Я знаю, как мне кажется, что такое корни нашей культуры, сталкивался с ними, был под их воздействием и очарованием, пытался пропустить через себя и понять: что же там такое содержится, почему меня это так влечет, почему приводит в какой-то трепет?.. И, насколько позволяет мое чувства и знания, могу рассуждать, где творение, где вычисление, где умысел, где промысел.
Так вот: если говорить о сегодняшнем дне… Помимо прочих, есть электромузыканты, работающие с древним певческим материалом, те, которые делают миксты. При этом им, скорее всего, очень нравится исходный материал – аутентичное пение, фонограммы с подлинными голосами народных исполнителей. Но они не учитывают, что это пение сплошь построено на кодах: и на уровне текста, и на уровне напева, и на уровне тембра. С этими-то кодами, не очень понимая их значения, они стали работать так: обрамили в электронные рамки, уложили в какую-то свою четкую – «квадратную», как правило – структуру… хотя ни одна из фонограмм, с которыми они работали, по своей природе в «квадрат» не укладывается: она независима.
То есть, вместо творения, было произведено насилие. Кропотливое, вдумчивое, мастеровитое. Но – насилие.
У древних певческих материалов есть два основных кода: время и тембр. Что делают электронные группы, о которых я сказал? Они из корневого пения убирают первый код (природное, подлинное время песни), а оставляют только второй – тембр, голосовой спектр, делают это намеренно, расчетливо, подгоняя под свою задачу – уложить аутентику в привычное современному уху квадратное битовое движение.
Недавно я общался с одной такой группой. Более того, принял участие в их проекте: попросили исполнить запев – я не отказался. Потому как вижу в таком усеченном занятии больше пользы, чем вреда: эти коды – пусть только через тембр, но за него цепляется ухо слушателя! – пусть они входят в уши все большего количества людей. И они входят – люди хотя бы начинают понимать: здесь не все просто, не Надя Кадышева поет.
– И все-таки: если из исходного материала убрать часть его кодов – магия его пропадет? И конечный, так сказать, продукт станет в мистическом смысле нейтральным? Или волшебство продолжится, но действовать станет по-другому? Грубо говоря: что будет с магией – она уничтожится или мутирует?
– Она не может мутировать но нуля. Пока песенные тембры сохраняются, они все равно посылают и будут посылать определенные сигналы. Но когда я слушаю аутентичные записи, именно они для меня – капля живой воды. А все прочее, что делается с использованием такого материала – по большому счету, грех. Я и сам грешил в своих вещах, но я всего лишь пою. А у ребят, о которых я сказал, которые пришли из электронного мира, цель другая – создать определенный проект. Они компьютерщики, они его рассчитали… При этом сами не поют. А я хочу выражать отношение к материалу голосом, через него. Но вовсе не думаю, что при таком подходе мне удается избежать фальши. Если сравнить, например, взятые мной первоисточники и то, как я их пою – заметно, что я делаю это по-своему… другое дело, что кому-то, может быть, мой подход кажется правильным. На самом-то деле я присваиваю исходник – вот что я делаю. Выбор первоисточников у меня огромный – и все равно: я из этого богатства беру лишь то, что в данный момент меня трогает, цепляет.
«НО МУЗЫКА ПО-ПРЕЖНЕМУ НЕОБХОДИМА»
Сложность сегодняшнего дня в том, что слуховой опыт человека уже чрезмерно «богат», черпается из множества самых разных источников. Человек пытливый в такой ситуации будет себя, свой опыт ограничивать, оберегать, отказываться от многого, что предлагают извне. А непытливый открыт для всех звуков, ему лишь бы слушать: в машине, поезде, самолете, в кафе, на работе или дома, на фестивальной площадке… Что-то там само звучит – ушки это сами поглощают. И если он не пытлив, то никогда не сумеет услышать именно то, что нужно и созвучно его природе.
Счастье наших предков в том, что они жили в традиции, в определенной среде с ограниченной звуковой атакой на уши и головы, им какие-то вещи звучали на протяжении столетий. При этом к другой среде, ко всему, что пыталось войти извне, они относились очень требовательно и щепетильно. А процесс приятия нового, чужого обновления происходил так. По всей Руси огромное количество деревенских мужиков зарабатывало отхожим промыслом. Они уходили на приработки, попадали в другую среду. Тот, кто ушел работать в город, наслышался в нем чего-то нового. Тот, кто ушел в другую деревню пасти коров – тоже наслышался чего-то нового, но другого, не как в городе. Что-то из услышанного нашло в них внутренний отклик. Вернувшись домой, они им делятся. И в некоторых случаях это новое, принесенное с собой домой – принимается, вживается, становится традицией.
Этим, кстати, объясняется, почему в России так много схожих сюжетов: они не столько «схожие», сколько «перехожие». Перешедшие с одного места на другое благодаря тем самым мужикам.
А сейчас среда, о которой я сказал, отсутствует. Отсутствует база, с которой человек рождается и воспитывается. Теперь он рождается в полном хаосе. И молодому поколению, которое этот хаос буквально рвет на части, многое просто непонятно. Но музыка, как организованное звуковое поле, им по-прежнему необходима… видимо, она – не просто универсальное средство воздействия, а необходимое условие существования человека вообще.
Как в этом смысле мой сын? Он достаточно холодно относится к тому, что я делаю. Обычная история конфликта отцов и детей. При этом он любит музыку, все равно от нее зависим, просто – от другой. Не от той, от которой я. И надо бы, конечно, по-родительски поинтересоваться, что он именно слушает. Дочь – поближе, она сама поет. Но ее тоже «колбасит»: на уроках скрипки ей одно дают, в ансамбле, где она поет – другое, для себя слушает какого-то канадского мальчика, что понятно в ее 12 лет. А про мое спрашивает: пап, а зачем и кому вообще нужно это старье? И как ей объяснить? Словами доказать свою правоту я не могу – только своей любовью, своим желанием показать что-то…
Словом, если подытожить: у наших предков, людей традиции, выбора не было. Зато день сегодняшний, к сожалению, характеризуется выбором пугающе обширным.
«НАШИ ПРЕДКИ БЫЛИ ОБРЕЧЕНЫ»
– Мы – человечество вообще – стоим на пороге мутации. Это горько, я могу внутренне плакать над тем, как пошла эволюция, как развивалась, как обрубались корни, как владыки знаний уходили – и уходят – в никуда. Но нам пока еще, в качестве компенсации, дана возможность прикоснуться к корням. Понять, что они в себе содержат – не до конца, но хотя бы на интуитивном уровне почувствовать, какими нитями все это связано с космосом, с окружающим миром.
В закрытости ушедшего мира, в отсутствии в нем выбора был высокий правильный смысл – какие-то важные вещи существовали веками благодаря этому. А сегодня, в начале XXI века мы имеем…то, что имеем. Имеем все, что угодно, весь спектр знаний, всю возможную информацию. Но как мы себя при этом чувствуем, легко ли нам?
Я не говорю, что нужно ввести какие-то искусственные рамки. Такие попытки уже бывали – и ничего хорошего не вышло, подобные шаги бессмысленны. И остается только плакать над непоправимым уходом того самого знания. Никакая литература, никакие технологии его не заменят, не возместят. Ведь оно, это знание, при всей своей закрытости, еще и очень индивидуально…
Главным образом детей своих жалею – им от этого знания почти ничего уже не достается. А оно бы, может быть, как-то им помогло…
Сегодня в моде истории людей, которые в какие-то джунгли бросаются, им устраивают разные испытания, дешевые такие битвы с обстоятельствами…. А это значит лишь то, что таким людям не хватает природной борьбы, не хватает чувства стихии. У традиционного человека все было просто: у него были правила жизни, вера, крепкая семья, в конце концов. Ему не страшно было оказаться где угодно, всюду он был силен… во всяком случае, я рисую себе именно такую картинку-прообраз. И тогда многие доживали до самых преклонных лет. В самых глухих местах до сих пор можно встретить таких людей, сохранивших до глубокой старости здравый рассудок, память, физическую крепость. Они по-прежнему ходят по этой земле и обеспечивают себя работой на ней. Но это скорее уже исключения из правила.
Наши предки были обречены. Дети их предали – но родители сами вытолкнули детей в пространство мегаполиса, жалеючи – чтобы труд потомков был не так тяжек, как труд родителей.
Не хватило мудрости. Или веры. Или давление обстоятельств было слишком мощным, и поэтому судьба детей – незавидная? Не знаю. Знаю, что получились люди, буквально – ни к селу, ни к городу, они пополнили ряды безликой массы, ничего не унаследовали…
Посмотрите все эти шоу по телевизору, посмотрите, чем сегодня довольствуется большинство.
«ПРОСТО ДОЛЖЕН ЭТОМУ СЛУЖИТЬ»
– Музыкальное образование у меня классическое, знаком со многими жанрами, увлекался рок-музыкой. Но, столкнувшись непосредственно с фольклорной историей, понял: за ней стоит нечто такое, что меня не просто влечет, а берет и обволакивает. Понял, что я должен просто этому служить. Так некоторые люди приходят к вере: грешат-грешат – и вдруг в этом страшном мороке открывается им какое-то прозрение, и они бросают все, и идут во служение, и становятся батюшками.
И меня так же: открыл для себя что-то, прошло 10 лет – еще что-то открыл, через 20 лет – еще… Да, я каждый день меняюсь, со мной происходят какие-то вещи. Но со временем становлюсь проще. Не знаю, что здесь причиной – точно не снобизм и не ханжество – но я все больше отказываюсь от того, что мне предлагают в плане экспериментов. Или пытаюсь максимально сократить такое. Может, мне еще, конечно, рано умирать, но я уже могу, исходя из жизненного опыта, вести себя так.
В каком-то смысле то, что я делаю в культуре – иллюзия. Жить в обнимку с традициями, находясь в городе, невозможно. Чтобы хранить традицию, я должен ходить не по асфальту, а по земле, вставать с рассветом, ложиться спать на закате, массу изменений в жизни совершить… и не факт, что это даст почву для по-настоящему адекватной музыкальной работы. Совсем избавиться от фальши – пусть, невольной – у меня не получится. И выхода я не вижу. Но при этом не прекращаю творить, продолжаю что-то делать, не могу иначе.
…Однажды, когда мне было лет 30, у меня было видение, честно признаюсь. Мне тогда предложили на некоторое время должность хранителя архива в Московской консерватории. Я был слишком молод и не слишком умен – согласился… Сел работать в комнатушке, в которой с незапамятных времен ничего не менялось. Я проводил там все вечера, потому что был одержим идеей некоего открытия. Просиживал до ночи. Всюду старинные шкафы с десятками тысяч фольклорных записей, и один только я – и лампа горит. И в конце концов у меня начались галлюцинации: что я здесь не один, что в тишине вокруг роятся голоса в огромном количестве. И мученически так просят: выпусти нас отсюда, мы устали, мы задыхаемся. И ощущение: вот они в шкафах, у стеночки, живые люди, полочка за полочкой. Стоят и тлеют. Не фонограммы на пленках, а несколько тысяч людей, несколько поколений, их голоса – мертвый груз, умоляющий оживить.
Вдумайтесь, представьте – что, если именно твоего дедушку в 30-м году записывали в экспедиции, и есть запись – «такой-то, из такой-то деревни», и там, в архиве, хранится его голос, и есть возможность его услышать!.. Вдруг твоим детям внукам придет в голову спросить: расскажите о прабабушке, о прадедушке, откуда они родом. А они – прадед или прабабушка, их голоса, идущие из души – на тех полках. Вот где настоящая революция сознания! Ведь не только Шаляпин удостоился фиксации на звуковых носителях! Целый звучащий генофонд!
Хотя сегодня услышать прадеда с тех записей получится вряд ли: пленка рвется. Я еще тогда пытался кое-что переписывать, но – пленка крошится, осыпается, уже почти ничего не слышно. В те еще годы даже на проволоку писали, как в фильмах про разведчиков…
А ведь их тысячи, таких архивов по всей стране, фольклорные записи ведутся с начала ХХ века. И правовой базы – никакой. И все это гибнет.
…У меня в голове давно уже существует как бы адаптер, воспитанный десятилетиями работы с плохими фонограммами. Слушаю такую ущербную запись, сделанную много лет назад на плохой магнитофон в неподходящих условиях – и адаптер у меня внутри делает звук таким, каким он звучал живьем. Объяснить этого не могу, но… скажем так: могу «дорисовать», дополнить неполноценную фонограмму.
Недавно беседовал со своим приятелем. Поделился с ним печалью: что делать? – время уходит, скоро совсем нельзя будет «живьем» что-то почерпнуть. Он ответил: «Ну, тогда примеряй рубашку – в смысле, принимай все это на себя. Ты – преемник».
Очень непростая тема. Во-первых, величайшая ответственность меня смущает. И есть тут еще один неприятный для меня момент: не первый год уже через меня происходит своего рода подмена. Приезжаю на фестиваль в Сибирь, где фольклорные источники добыть сложно. И слышу, как молодые ребятки поют, меня копируя, «снимая» какие-то вещи уже с меня. И становится не по себе. Уже я виноват. Лучше бы они потратили силы и время на поиск первоисточников.
Мы – в привилегированном положении относительно наших предков. Наши голоса доступны: хочешь – диск с ними купил, хочешь – скачал из Интернета, вопросов нет. А вот они-то – взаперти сидят…
Дмитрий Филатов, Леся Орлова
