Красота спасёт!

"Красота — один из видов гения, она ещё выше гения, ибо не требует понимания".

Оскар Уайльд

Передо мной — белогвардейский плакат, призывавший вступать в ряды защитников Отечества. Большевистская зараза на подходе! Видный, с благородными чертами солдат обращается к потенциальным воинам: "Отчего вы не в армии?". В этом слышится нечто манерно-интеллигентское, родом из барской гостиной: "Отчего вы не играете на фортепьяно, душенька?". Жест плакатного героя — неуверенный, а поза выглядит шаткой и какой-то "убегающей". Кажется, человек размышляет: прав ли он, зазывая кого бы то ни было в окопы. Текст набран изысканным шрифтом уходящей эпохи — тут всё дышит если уж не духами и туманами (война всё-таки!), то, по крайней мере, выспренностью. Краски — маловыразительные, лишённые контраста — стильный набор песочных и коричневатых оттенков, подходящих для гардероба денди, но никак не для громокипящего лозунга. Всё очень тонко и печально. Василий Кандинский в своём учении о цвете полагал, что коричневый — "мало склонный к движению…", а сдобренный жёлтым, он приобретает уютное звучание. Подобное же зрелище обязано быть жёстким, грубым и резким. А вот — красноармейское творчество. Знаменитая на весь мир фабула "Ты записался добровольцем?". Выделен глагол, действие — "записался". Вчерашний пролетарий на фоне отвоёванных заводов. Убедительность фигуры. Длань — утверждающая и властная. Этот человек сознаёт своё право. Он не уйдёт и уж точно не убежит. Ревущий красный цвет воспламеняет пространство — он, согласно Кандинскому, "экстравертивный и горячий", а чёрный "…внутренне звучит как Ничто без возможностей, как мёртвое Ничто после угасания…". Красное забивает чёрное, делая "мёртвое Ничто" удаляющейся декорацией. Буквы — чёткие и ясные, без надуманности. Борьба трубящей новизны с тягомотиной старого режима. Для нас виньетки и открыточные сюжеты Серебряного века представляются чем-то эффектным, сказочным, а тогда — на сломе эпох — милейшая лепота всем надоела. Подавляющее большинство русских авангардистов поддержали Революцию. Их желание творческого обновления полностью совпало с обновлением социально-политическим. Эти люди соглашались ютиться в нетопленых каморках, выступать перед матроснёй и констатировать: "Две морковинки несу за зелёный хвостик". Они могли даже не разделять идей Ульянова-Ленина — им хотелось кидать старьё "с парохода современности". Утверждали: "Прошлое тесно". Выигрывал тот, кто устремлён в грядущее. Прошлое — дряхло. Белогвардейские агитки, при всей их тщательности, малоизвестны и вызывают чисто информационный интерес, тогда как большевистский стиль вошёл в западные учебники по дизайну и брендингу (брендинг — процесс, нацеленный на создание и позиционирование уникального "лица" компании — Г.И.). Вот так надо работать! Вот так надо позиционировать себя! Учитесь у "Окон РОСТа" и русских супрематистов. Сюжет Эль Лисицкого "Клином красным бей белых!" до сих пор считается шедевром современного (!) искусства, а не только пропагандистской поделкой времён Гражданской войны. Эстетика — отражение внутреннего содержания. Утомлённый, разочарованный социум способен выдавать шикарное декадентство — со слезами да розами, приторностью и затхлым будуаром. Оно чарует. Но не может побеждать. Интересная деталь — практически вся эмигрантская проза так или иначе касалась дореволюционной жизни: великий Иван Бунин в мельчайших подробностях воспроизводил ароматы усадеб, дач, гостиных и ресторанов. Тех. Писал в 1940-м году, находясь в 1900-м… Завяз в прошлом.

Эстетика — мощное средство борьбы и выживания. Тот, кто пасует в области "красоты", в конечном счёте отступает по всем фронтам. Вдоволь насытившись авангардом, советский мир вернулся к традиционным формам, но вместе с тем сумел вдохнуть в них молодую силу. Предвоенное десятилетие — эра всеобщего увлечения классикой, и СССР подхватил идею эллинского совершенства. Дорический ордер снова сделался эталоном — вчерашних конструктивистов спешно отучали от стеклянных эркеров и кричащих буквиц. Дискоболы, динамовские нимфы и обнажённые "девушки с вёслами" заняли парковые пьедесталы. Дома быта и дворцы политпросвещения украсились колоннами и портиками. Пролетария учили: ты — наследник этой культуры, притом что она не ветхая, но — вечная. Эстетика вселенной. Разговор с мирозданием. Любая вещь — картина, фильм, игрушка — сталинского времени источает солярную энергию: "Ну-ка, солнце, ярче брызни, золотыми лучами обжигай! Эй, товарищ! Больше жизни! Поспевай, не задерживай, шагай!". Зачем? "Чтобы тело и душа были молоды!". Головокружительное небо — голубое, наполненное сиянием. Белые раковины парашютов, крылья сталинских соколов, "…и вместо сердца — пламенный мотор". Современный обыватель, вскормленный либеральными байками, обожает проявлять осведомлённость: мол, сталинское и нацистское едино-тождественно. Не будьте профанами! Посмотрите на любое художество, созданное в нацистской Германии, — в тех картинах нет "воздуха", они лишены пространства. Статуи — безупречны по исполнению, брутальны, однако утомляюще холодны. Во всём — чувство скованности и омертвелости, даже если речь идёт о любовании "светлой нордической красотой". Красно-бело-чёрные знамёна выглядят скорее траурно, чем зажигательно. Почему — так? Агрессия вместо энергии, а, как известно, агрессия обречена, особенно при столкновении с витальностью. Символ сталинизма — парад физкультурников, который проводился утром. Образ Третьего рейха — ночные факельные шествия. День и ночь. Париж 1937 года — павильоны СССР и Третьего рейха поставлены лицом к лицу. Это было мистическим предзнаменованием — динамичные, живые, нацеленные ввысь Рабочий и Колхозница — и мрачный, точно охраняющий склеп, орёл старой Пруссии. Мы начали побеждать уже тогда — на уровне образов — дерзновенная устремлённость против тяжеловесной статики…

В эпоху Оттепели началась борьба с архитектурными (и всеми прочими!) излишествами — наступила эра минимализма и панельного домостроения. Красивое — значит простое. Колонна — уродлива. Прекрасен тонконогий столик из дешёвого пластика. Пётр Вайль и Александр Генис впоследствии напишут: "Особую ненависть романтиков вызывала мягкая мебель: плюшевое кресло, кровать с шарами, тахта "лира". Взамен следовало обставить быт трёхногими табуретками-лепестками, лёгкими торшерами, узкими вдовьими ложами, низкими журнальными столиками. Безразличный алюминий и холодная пластмасса вытеснили тёплый плюш. Такая квартира ощущалась привалом в походе за туманами". В этом пафосе разрушения прослеживались мечты о коммунистическом аскетизме. Юношеская гармония подразумевала отказ от рюшей и вазонов. В кинокартине "Дайте жалобную книгу" молодые герои не просто делают ремонт помещения — они преобразовывают мир вокруг себя, ломая старые стены со сталинско-барочной лепниной. До конца 1960-х годов "красота по-советски" — в любой из своих вариаций — обслуживала благородный, победительный порыв. Антиподы казались бледными и куда менее самодостаточными — буржуазная эстетика, подсмотренная в "трофейном синематографе", изумляла, восторгала, но не уводила в сторону. Стиляги рассматривались как отщепенцы и бессмысленное меньшинство. Оттепельная открытость Западу и его веяниям тоже не поколебала устоев — космической державе, у которой "понедельник начинается в субботу", никакой твист не страшен. Мы сами являлись примером и образцом. Выигрывали гонку. Удивляли. Злили. Наше — чудесно. Так зачем — постороннее?

А потом что-то сломалось — дизайн поблёк, полиграфия сделалась унылой, а речи функционеров — пустыми. Архитектура брежневской эпохи — это уродливые и при этом безликие сооружения. Уродливое, в общем-то, не может быть безликим по определению, однако номенклатурный постмодернизм 1970-х-1980-х опровергал сей постулат. Здесь не было ни горячего пафоса, ни честной простоты, ни живой силы. Особняком держалось изобразительное искусство с его перепевами Ренессанса а-ля Дмитрий Жилинский и тоской по прошлому. Заметим — по прошлому! Телевидение выдавало бесконечные ретро-сюжеты о "небесных ласточках", "соломенных шляпках", "рабах любви" и "Покровских воротах". Вырисовывалась отчётливая картинка: прошлое — волшебно, реальность — тускла, грядущее — предопределено, и оно, скорее всего, будет столь же неудобоваримо, как настоящее. Глаз настойчиво требовал яркости. Где взять? Девчатам из соседнего отдела принесли ФРГ-шный каталог — там и белозубые модели, и сочные краски, и тонкая бумага. В кино — французская комедия. Страшно весело. Но главное — шикарные полки в тамошнем гастрономе, то бишь супермаркете — эпизод на три секунды. А какие авто! Вы видели? А реклама на улицах! А как у нас? Портреты членов Политбюро? Брошюры Политиздата о методах повышения плана по обмолоту озимых? Так незаметно и под зазывные песни "Бони-M" к нам вползала чуждая и очень сильная эстетика. Красота потребления. Парадиз для успешных. Чем скучнее и казённее были наши мелодрамы про завод, тем сильнее хотелось смотреть американские боевики. Можно сколь угодно долго стенать, что обложка — не главное, а важна суть. Но прекрасная суть часто проигрывает пикантной обложке. Люди есть люди. Мы — в своей массе — любим глазами. Нужны волнующие образы, а в предперестроечные времена их не было. Точнее, они были, но — иностранные. Вертлявая секретарша из "Служебного романа" бахвалится по телефону: "Угадай, что я сейчас курю? "Мальборо!". Верочка звонит человеку, с которым рассорилась, но… запамятовала. Отключило мозги, ибо добродушный босс швырнул ей пачку иноземного курева. Жизнь удалась! Положительные киногерои бились в очередях за итальянскими сапогами и страдали по финскому сервелату, а в разоблачающей кинокартине "Мираж" безработная американская беднячка носила модные штаны-бананы и густо красилась…

Советская эстетика проиграла эту битву — проиграла не старорежимному барству, не фашистской железобетонности и не золотому Голливуду времён Дины Дурбин, а — журналу "Бурда Моден". Не смогли противопоставить бурде что-то своё: разумное-доброе-вечное и — красивое. По сути, Перестройка оказалась бунтом в пользу блескучих дискотечных штанов и завлекательных обёрток. В 1990-х мы наелись невкусных конфет и химического айс-крима, накупили малиновых пиджаков и фосфоресцирующих босоножек. Историк моды Александр Васильев в одной из своих книг называет сие "бешеные цвета российских ларьков". Кинуться на цветность, ибо до оскомины прискучил линялый кумач на серой стене. Не алый на белоснежном, как виделось из окопов Гражданской войны… Иосиф Бродский сказал: "Эстетика — мать этики". Кроме того, она — сестра победы и, как выясняется, даже не двоюродная.

Галина Иванкина

Илл. «Белый» и «красный» агитационные плакаты времён Гражданской войны