1 апреля – день смеха. В этот день принято шутить и устраивать весёлые розыгрыши. А ещё – вспоминать сатириков и юмористов, которые своим творчеством заставляли нас улыбаться. Одним их таких людей был русский писатель Аркадий Аверченко, в своё время исключительно популярный – его читала, без преувеличения, вся Россия.
«Аркаша Аверченко был высокий, худой, как жердь, молодой человек, – вспоминал его приятель, Леонид Леонидов. –Помню его в чёрном зимнем пальто, с барашковым воротником и каракулевой шапке. Служил он тогда счетоводом в конторе некоего Рабиновича, помещавшейся на Рымарской улице, напротив театра Коммерческого клуба…»
Будущий писатель родился в Севастополе, переехал в Харьков и служил в одной из контор города. Он целый день стучал на счетах и скрипел пером, что-то высчитывая и подсчитывая.
Это была скука смертная! Но, к счастью, у Аверченко было ещё одно занятие – он занимался литературным творчеством. Взялся за «Штык» – был в Харькове юмористический журнальчик с таким названием. Автор только разошёлся, но издание закрыли. Стал писать в другое – «Меч», где его тоже охотно печатали. Но и этот журнал развалился.
Тогда Аверченко решил искать счастья вдали от родных пенатов. Собрал нехитрый скарб и расстался со своей надоевшей конторой, услышав «напутствие» хозяина: «Вы хороший человек, но ни к черту не годитесь!» Однако, он ошибался…
Январским утром 1908 года Аверченко прибыл в Санкт-Петербург скорым поездом. На голове у него была потёртая меховая шапка, в руках – саквояж, в кармане пальто – одиннадцать целковых. Бог знает, о чем он думал, но, вероятно, верил, что фортуна ему улыбнётся. Так и произошло.
Знакомых в столице у Аверченко не было. Он устроился в дешёвой гостинице, не зная, куда приткнуться. «Несколько дней подряд бродил я по Петербургу, присматриваясь к вывескам редакций – дальше этого мои дерзания не шли, – вспоминал он. – От чего зависит иногда судьба человеческая: редакции "Шута" и "Осколков" помещались на далёких незнакомых улицах, а "Стрекоза" и "Серый волк" в центре... Пойду я сначала и "Стрекозу", – решил я. – По алфавиту. Вот что делает с человеком обыкновенный скромный алфавит: я остался в "Стрекозе"».
Владельцем «Стрекозы», в которой когда-то дебютировал Антон Чехов, был богатый промышленник Герман Корнфельд. Когда его не стало, бразды правления взял сын Михаил. Он вспоминал, что «Аверченко принёс мне несколько уморительных и превосходных по форме рассказов, которые я с радостью принял. В то время я заканчивал реорганизацию "Стрекозы" и формирование нового состава редакции. Аверченко стал её постоянным сотрудником одновременно с Тэффи, Сашей Черным, Осипом Дымовым, О.Л.д`Ором и другими...»
«Стрекоза» умирала, вместо неё рождался другой журнал. Его назвали «Сатирикон» в честь книги римлянина Петрония. Подписчики «Стрекозы» и оглянуться не успели, как им стали доставлять совершенно новый журнал, редакция которого расположилась на Невском проспекте. Но вряд ли читатели огорчились переменам. Скорее наоборот –все было в пёстром издании незнакомое, необычное. И очень смешное.
Первый номер «Сатирикона» вышел 1 апреля 1908 года. Саша Чёрный живописал: «Над Фонтанкой сизо-серой / В старом добром Петербурге, / В низких комнатках уютных / Расцветал «Сатирикон»…» / Сумасбродные рисунки / Разлеглись по всем столам… / А в сторонке в кабинете / Грузный медленный Аркадий, / Наклонясь над грудой писем, / Почту свежую вскрывал…»
Одним из подписчиков «Сатирикон» был будущий писатель и драматург Евгений Шварц, который вспоминал: «Я с нетерпением ждал того дня недели, в который он (журнал – В.Б.) обычно приходил… Сначала я рассматривал только рисунки – Реми, Радакова… А затем принимался за чтение. Рассказы Аверченко, Ландау, позже – Аркадия Бухова. Отдел вырезок под названием «Перья из хвоста»… И так далее, вплоть до почтового ящика».
Главный редактор журнала Аверченко зрил в корень, мигом понимая, где словесный бриллиант, а где грубая подделка. Маститых авторов не правил, усмехаясь: «Будут плохо писать, перестанем печатать». В общении с сотрудниками был спокоен, голос не повышал.
Повторял, иронически поблёскивая очками: «Я кисель, никакой бритвой меня не разрежешь». Улыбался редко, чаще – про себя.
Аверченко не только редакторствовал, он и много писал. Метранпажи выхватывали из его рук листы с крупным почерком и, стуча металлическими буковками, набирали. При этом улыбались, а нередко и хохотали над приключениями анекдотичных российских обывателей с забавными фамилиями Зверюгин, Хромоногов, Капитанаки, Тырин, Бельмесов…
Наборщики интересовались порой: «Аркадий Тимофеич, как нынче подписать ваш рассказ?» Дело в том, что он не всегда венчал свои творения своей фамилией, а разбрасывал псевдонимы. Было их чуть ли не полсотни – среди них «Фома Опискин», «Фальстаф», «Ave», «Медуза-Горгона».
Однако творчество Аверченко не всем пришлось по вкусу. Среди тех, кто его отвергал, был Максим Горький. Ещё в начале литературного пути Аверченко встретился с мэтром и оставил ему несколько своих рассказов.
Тот прочитал и пригвоздил автора к позорному столбу: «Господин Аверченко, бросьте писать, так как из вас никогда не выйдет писатель». Эти слова Аркадий Тимофеевич запомнил на всю жизнь. И позже Горькому отомстил – нет, не побил, на дуэль не вызвал, а в одном из эмигрантских рассказов высмеял. Но об этом потом...
Чуковский был под стать Горькому. Он назвал Аверченко «моветонным щёголем». Впрочем, от злого критика досталось и другим сотрудникам «Сатирикона». В частности, Сашу Чёрного Чуковский обрисовал, как «поэта микроскопического, худосочного самоедика с лимонным сердцем и лимонной головой, который только и делает, что скулит, хнычет, насквозь прокисливая души читающим его сатиры…»
Впрочем, позже Чуковский по достоинству оценил талант Саши Чёрного. Они подружились, но взыскательный Корней Иванович не упускал случая указать поэту на лёгкие неточности.
Но гораздо больше было людей, которые хвалили Аверченко. Одним их них был Александр Куприн. Забавно, что впервые рассказ юмориста он прочитал случайно, сидя в пивной на Фонтанке. Одной рукой держал кружку, в другой –варёного рака. По собственным словам, он «взволновался, умилился, рассмеялся и обрадовался».
Куприн отмечал: «Аверченко сразу нашёл себя, своё русло, свой тон, свою марку. Читатели же – чуткая середина – необыкновенно быстро открыли его и сразу из уст в уста сделали ему большое и хорошее имя. Тут был и мой, не писательский, а читательский голос».
И дальше: «Книги Аверченко шли потоками по всей России. Ими зачитывались и в Сибири, и в черте осёдлости, и, во многих переводах, за границей».
Спустя много лет, в эпитафии юмористу Куприн писал: «Счастьем для таланта Аверченко было то, что его носитель провёл начало своей жизни не в Петербурге, в созерцании сквозь грязный туман соседнего брандмауэра, а побродил и потолкался по свету. В его памяти запечатлелось ставшее своим множество лиц, говоров, метких слов и оборотов, включая сюда и неуклюже-восхитительные капризы детской речи. И всем этим богатством он пользовался без труда, со свободой дыхания».
«Сатирикон», возглавляемый Аверченко, был острым, язвительным и потому стал пристальным объектом цензоров. Случалось, журнал выходил с белыми пятнами вместо материалов или рисунков, изображавших в неподобающем виде сиятельных господ. Часто журнал штрафовали за вольнодумство…
Аверченко называли «королём смеха». Его рассказами, фельетонами и театральными рецензиями увлекались офицеры, гимназистки, домохозяйки, учителя, министры. Его читали как Льва Толстого и Чехова. И даже сам Николай II был в числе почитателей Аверченко.
Он приглашал его в Царское Село, чтобы тот почитал свои творения высочайшим особам. Но к царю Аверченко не попал. То ли согласился, но в Санкт-Петербург прибыл президент Франции Пуанкаре, и дело расстроилось. То ли отказался, а потом передумал. Но царь Николай II обиделся: «Поздно спохватился!»
В 1913 году вышла какая-то тёмная история с деньгами – Аверченко и несколько других сотрудников, разругавшись с издателем журнала Корнфельдом, ушли из редакции. Но долго без дела они не сидели и основали «Новый Сатирикон». Некоторое время выходили оба журнала, но вскоре «Сатирикон», потеряв лучших авторов, скончался.
…Писатель потолстел, заматерел. Стал состоятельным господином, купил роскошную квартиру, завёл лихача. Прозаик и критик Николай Брешко-Брешковский вспоминал, как «по утрам Аверченко под звуки граммофона занимался гимнастикой, работая пудовыми гирями».
Обедал писатель в дорогих петербургских ресторанах – в «Медведе», «Вене». Был на виду, наслаждался славой, но так и не женился, хотя болтали, что у него появился внебрачный сын – и тоже Аркадий.
Всё бы хорошо, но наступил 1917 год. После Февральской революции стало совсем не смешно. А после Октябрьской – и вовсе грустно. Удивительно, но «Новый Сатирикон» прожил ещё чуть ли не год после воцарения Советской власти, хотя Аверченко и его компания яростно клеймили новые порядки.
Но большевики надеялись, что обличители все же одумаются и встанут под красное знамя. Однако этого не случилось, и журнал закрыли, а его лучшие сотрудники разбежались.
Аверченко вместе с Тэффи перебрался в Москву, потом – в Киев. Оттуда – в родной Севастополь, где писатель некоторое время работал в газете «Юг». Но разлука с Родиной была неотвратима…
Ветер трепал обрывки последнего приказа главнокомандующего барона Врангеля: «…Для выполнения долга перед армией и населением сделано все, что в пределах сил человеческих. Дальнейшие пути наши полны неизвестности…»
«Король смеха» эмигрировал. Уехал – навсегда, и уж, конечно, не думал, что когда-нибудь его будут в России опять читать. И тем более снова издавать…
За границей Аверченко много писал, так же талантливо, как прежде, но – с глубокой тоской по старой России, канувшей в прошлое. Тэффи называла Аверченко «русским «Джеромом», Анна Ахматова включала в пятёрку лучших писателей своего времени.
Ну а для читателей он просто мягкий и тонкий сочинитель с отточенным до блеска слогом и метким словом.
Ушедшая Россия Аверченко представлялось большой помещичьей усадьбой. «С расчётом жили люди, – писал он, – замахиваясь в своих делах и планах на десятки лет, живя плотно, часто лениво, иногда скучно, но всегда сытно, но всегда нося в себе эволюционные семена более горячего, более живого и бойкого будущего...»
Устами своих героев он вспоминал петербургские закаты, «небо – розовое с пепельным, вода – кусок розового зеркала, все деревья – тёмные силуэты, как вырезанные. Тёмный рисунок Казанского собора на жемчужном фоне...»
Он мечтал постоять со свечой в руках у храма Василия Блаженного, вдохнуть московский воздух, послушать шум дождя. «Когда я начинаю думать о старой, канувшей в вечность России, – писал Аверченко, – то меня больше всего умиляет одна вещь: до чего это была богатая, изобильная, роскошная страна, если последних три года повального, всеобщего, равного, тайного и явного грабежа – все-таки не могут истощить всех накопленных старой Россией богатств».
В 1921 году Аверченко издал сборник памфлетов «Дюжина ножей в спину революции», в которой издевался над большевистскими вождями – Лениным, Троцким, Дзержинским. Но, как ни странно, пролетарский вождь не обиделся, а восторгался книгой, отметив «поразительный талант» писателя, его «знание дела и искренность».
Аверченко, что есть силы, ударил и по своему недругу Горькому: «Правда, он был только зрителем этого нескончаемого театра грабежей и убийств, но сидел всегда в первом ряду по почётному билету… Он первый восторженно хлопал в ладошки и оглашал спёртый «чрезвычайный» воздух мягким пролетарским баском: «Браво, браво! Оч-чень мило. Я всей душой с вами, товарищи!»
…Убил Аркадия Аверченко сердечный приступ, но, сдаётся, что диагноз – не совсем точный. В могилу писателя свела тоска по России, которая все сильнее теснила грудь, а потом и вовсе задушила.
На днях в метро среди рук, держащих телефоны, планшеты и ноутбуки, увидел книжку. Но бумажный том не дремал в руках её обладательницы, а дёргался и трясся, словно живой. И я понял, что женщина читает и смеётся. Стал приглядываться, и узрел имя на обложке – Аркадий Аверченко.
Выходит, его и сейчас читают. Впрочем, это не удивительно. Люди со времён Аверченко не изменились, они остались такими же смешными и удивительными.
Валерий Бурт
