«Язык архитектуры всегда был одним из могучих средств выражения глубоких и заветных мыслей народа».
Алексей Щусев
Архитектура – самый выразительный вид искусства. По ней определяют эру. Древний Египет - равно пирамиды. Античная Греция – сие Акрополь. Вечный Рим – и перед нами встают развалины Колизея и Форума Романум. Мы пишем о Людовике-Солнце, подразумевая Версаль. Мы вспоминаем о товарище Сталине – видим стремительные высотки. Безусловно, поэзия, живопись, ваяние, мода важны для постижения вех, но разве они сравнятся с зодчеством?
Вместе с тем, оно граничит с обыденностью. Чтобы увидеть картины, следует бежать в музей, а для созерцания построек достаточно слегка полюбопытствовать, идя по улице – тут же мелькнёт церквушка XVII столетия, дом с колоннами николаевской эпохи, конструктивистская коммуна 1920-х и бетонный брежневский монолит. В каждом фасаде – сила времени.
Архитектура по большей части утилитарна и, как сказал гений XX века Ле Корбюзье: «Пространство, свет и порядок. Вот те вещи, в которых люди нуждаются так же сильно, как они нуждаются в куске хлеба или ночлеге». Форма следует за функцией и даже так называемая «бумажная» архитектура, что никогда не будет претворена в жизнь, чаще всего привязана к реальности. Это – дом, храм, театр, танцплощадка. В общем, нечто осязаемо-конкретное.
Архитектура - на грани с математикой. Тут всё починено цифрам, а гармония дружит с алгеброй. Любая феерия – плод гуманитарных грёз, помноженных на сопромат. Архитектор – он и художник, и чертёжник в одном лице. Застывшая музыка – так нарекли архитектуру. Это чарующее определение дал когда-то философ-идеалист Фридрих-Вильгельм Шеллинг, а поэтичный Иоганн Гёте повторил вслед за ним. Фраза сделалась достоянием широких масс, и шестидесятники по этому поводу шутили, что «…раньше была застывшая музыка, а теперь – окаменевшая мысль».
Архитектура звучит и как музыка, и как слово, а в Щусевском музее проходит концептуальная выставка «Архитектура говорит», посвящённая этому волшебному свойству. Нам предстоит услышать оды барокко, поэмы классицизма и горячие лозунги конструктивистов. Так внимайте же городам! Чувствуйте стены! Ощущайте улицы и переулки – они бесудуют с нами, как свидетельства ушедших веков.
Экспозиция разделена тематически – идеи, рисунок, материал, фантазия, масштаб, стиль, фотография, интерьер. Оформление – красочно, и мы словно бы попадаем в терема, дворцы, хоромы. Этот музей умеет поразить. Выставка понравится и специалисту, и профану, случайно зашедшему на огонёк – первый узрит головокружительные закономерности, второй – подивится интересным проектам да шикарности форм.
Просмотр начинается с воспоминаний о Сухаревой башне, утрата которой и сейчас печалит искусствоведов. Хотя, только ли их? Этот символ петровского царствования был одной из могучих городских доминант. Чудное и великое сооружение, в котором ощущался сплав новизны со старомосковской традицией. А сколько мифов ходило о Сухаревке – один только Брюс-чернокнижник чего стоит!
На выставке можно узнать, какие баталии велись в 1920-х – начале 1930-х годов за сохранение Сухаревской махины. Думалось вписать башню в нео-ампирный квартал, а ленинградский зодчий Иван Фомин представил свой вариант – с учётом московского колорита. Но градостроительный диспут пресекли, и с башней распростились. Дескать, она будет мешать движению, да вообще уродлива в своей буйной эклектике. Посреди зала – макет башни, выполненный с невероятным тщанием. Ах, как жаль, что мы когда-то лишились этой удивительной красоты.
В следующем помещении – штудии, архитектурный рисунок. Любой студент, мечтающий застроить вселенную крутыми шедеврами, долго и упорно учится, и рисование – одна из главных дисциплин. Античные развалины и современные конфигурации – всё это требует остро отточенного карандаша. Но только ли студиозы рисуют архитравы, фризы и карнизы, отмеряя золотое сечение? Хороша акварель Фёдора Шехтеля, изобразившего свой павильон Туркестана, пожалуй, самое восхитительное здание на кустарно-промышленной выставке 1923 года. Пронзительно-яркие цвета востока – Шехтель знал толк в оттенках. Умелый архитектор – ещё и качественный живописец.
На выставке много фантазий, которые никогда не были, да и не будут реализованы. Вот – проекты конструктивиста Ивана Леонидова. Они и сегодня выглядят смело и актуально. Леонидов значительно обогнал своих современников и мыслил на перспективу. Впрочем, только ли он один? В 1920-х – начале 1930-х все мастера создавали модели грядущего, опережая десятилетия. Допустим, проект железнодорожной станции «Клязьма» Сергея Грузенберга представляется чем-то из 1960-х – по факту же это 1929-1930 годы. Футуристичен мир Пантелеймона Голосова – его эскиз библиотеки имени Ленина напоминает инопланетную штуку, дом Аэлиты, а ведь на момент создания рисунка в Москве ещё использовались экипажи на конной тяге. Вспомните, как Остап Бендер попал под лошадь.
А тут - Вавилонская башня социализма, Дворец Советов. Размах, дерзость, бескомпромиссность – таким был Борис Иофан, победивший в главном конкурсе 1930-х. Ретивая гигантомания – вот синоним тогдашней эстетики. Рассуждалось о Вечности, о том, что и через тысячу лет, в коммунистическом далеко будет выситься этот памятник развитой цивилизации. Но увы или – к счастью, мы так и не увидели многоступенчатый чертог с каменным вождём и мощными залами, через которые могла бы проезжать военная техника. Дворец Советов – сплав стилей. Зодчий хотел воплотить всё то, чему его учили в академиях – и античный ордер, и зиккураты, и классицизм.
Кстати, о стилях. На выставке целый раздел посвящён основным почеркам архитектурной мысли. Начинается всё мудрёным барокко и церковью Знамения пресвятой Богородицы в Дубровицах, выстроенной на деньги Бориса Голицына, сподвижника и друга Петра I. Роскошь в каждой чёрточке – такова барочная манера. А засим следует рококо – лёгкое и дразнящее. Вот – макет павильона, что в Царском Селе работы Франческо Растрелли и Михаила Земцова. Далее – макет классицистического дома, принадлежавшего роду Гагариных – строгость и чёткость, свойственные Осипу Бове. Рядом – конструктивизм братьев Весниных со стеклобетонными фасадами и устремлённостью в будущее.
Или – здание газеты «Известия» Григория Бархина, которого бранили за стилизаторство. Писали, что Бархин подменяет методы конструктивизма игрой линий. На стенах – великолепная архитектурная графика. Например, явлены отрисовки сталинских сооружений с характерным для них барочно-ампирным триумфом. Или – скупой, но изящный модернизм 1960-х, напоминающий о космическом прорыве и коммунистической аскетичности. Но тут же – эскизы московского «Макдональдса», сделанные Владимиром Кубасовым. Что ж, каждой поре – свои палаццо.
Большой зал отведён теме «Город», ибо градостроение – самая заманчивая перспектива для каждого архитектора. Не всякому дано и мало, кому удавалось. Возвести град Солнца, почерпнутый из описаний Томазо Кампанеллы – вот исконный резон. Увы, идеальных городов не бывает, и с этим столкнулись уже в XVIII столетии, когда буквально прорубали чёткие «перспективы» в Петербурге или, скажем, Твери. Везде имеется человеческий фактор, а ещё – природная среда, не всегда сообразующаяся с амбициозно-эпической задачей.
На стендах - планы самых разных городов, сделанные в XVI-XVIII веках. Тут и Рим, и Дрезден, и Москва 1739 года – крохотный «посёлок», ограниченный нынешним центром. Любопытны задумки по расширению столицы, предпринимавшиеся после революции, когда верхушка переехала из Питера в Кремль. Одни авторы предлагали использовать радиально-кольцевой метод, в рамках которого Москва, собственно, и росла исторически. Другие утверждали, что надо развивать северо-западную хорду. Третьи доказывали, что следует возводить города-спутники, а Белокаменную сделать чем-то, вроде музея под открытым небом. К слову, то, что мы называем Новой Москвой с юго-западным лучом – тоже одна из идей 1930-х годов.
Наиболее парадоксальным выглядел проект Георгия Крутикова «Летающий город» 1929 года. Молодой инженер замыслил серию домов-коммун, парящих в стратосфере. Он предлагал оставить землю для труда и досуга, а жильё перенести в надземные поселения. Разразилась полемика, переходящая в газетную шумиху – «летуна» Крутикова яро обсуждали и специалисты, и репортёры, насмешливо окрестившие его «Советским Жюль Верном». Мечты столкнулись технологическим бессилием и непониманием толпы. Сам же Георгий Крутиков, разочаровавшись в футуризме, обратился к сохранению храмовой старины, которую он полагал одним из важнейших символов русской идентичности. Искавший небо, нашёл его.
В зале «Материал» предъявлено то, без чего невозможна архитектура – без камня, дерева, стекла и бетона. Зодчий должен не только думать, но и осязать. Зал «Масштаб» решён довольно изящно – самое крохотное помещение отдано под огромный рисунок. Изображено колоссальное здание – МГУ на Ленинских горах. Первоначально архитектором высотки университета назначили Бориса Иофана – этого любимца вождя и творца монументального лоска, но итоге творческую группу возглавил Лев Руднев – человек того же поколения, что и Борис Иофан, то есть начавший карьеру на излёте Серебряного века, прошедший искушение авангардом и легко вставший на путь неоклассики.
Руднев имел отменный вкус и обладал умением вписывать архитектуру в существующий ландшафт. Выбранное место на Ленинских горах «славилось» подвижными грунтами, и поэтому решили отказаться от эффектного аккорда – МГУ должен был выситься у склона и царить над городом, отражаясь в реке. Здание отодвинули от смотровой площадки на значительное расстояние, создав площадь перед фасадом.
Но и это ещё не всё. Нас ждёт зал «Интерьер», где представлены вещи – столики, часы, шкафы и картины. Предметы, что окружали человека. Всевозможные стили – от ампира до модерна. Без интерьера нет бытия и наполнения. Разумеется, выставка может показаться сумбурной, будто бы кураторы вытащили всё, что хотели поведать о зодчестве, но это – креативная экспозиция, рассчитанная на вдумчиво-созерцательный ритм просмотра. Архитектура говорит с нами, и её голоса – прекрасны.
Галина Иванкина
