«Её глаза — как два тумана,
Полуулыбка, полуплач,
Ее глаза — как два обмана,
Покрытых мглою неудач».
Николай Заболоцкий — о картине Фёдора Рокотова.
На излёте сталинского Большого Стиля — в 1953 году — поэт Николай Заболоцкий написал одно из самых изысканных творений советской литературы - «Портрет». Слова, исполненные горечи напополам с восторгом посвящались Александре Струйской — очаровательной барыне, заслужившей историческую память лишь потому, что её запечатлел сам Фёдор Рокотов. «Ты помнишь, как из тьмы былого, / Едва закутана в атлас, / С портрета Рокотова снова / Смотрела Струйская на нас?» Красавица, жена расточительно-эпатажного щёголя, занимавшегося переводами и стишками - увы, бездарными, мадам Струйская должна бы источать радость, на крайний случай - довольство.
Этот брак, несмотря на гуманитарное полыхание мужа, значился вполне удачным и даже — счастливым. Впрочем, Струйская овдовела, пережив своего импульсивного супруга на целую вечность и почила уже при Николае I, в возрасте восьмидесяти шести лет. Наверное, как все «пиковые дамы», она глядела на собственное изображение, как на «тьму былого». Отчего же глаза - «...покрыты мглою неудач»? Рисованная печаль вовсе не от бремени вдовства — портрет был написан в пору медового месяца господ Струйских. Это — кисть Рокотова, умевшего придавать лицам особую таинственность. Загадку. Флёр. Обман. Да только ли в художнике дело?
Вторая половина XVIII столетия — это истерзанный мир после Семилетней войны, которую обыкновенно считают чем-то легкомысленным, однако, сила её воздействия оказалась велика — европейская цивилизация сменила вектор. Возникла потребность в уединении. Актуальной сделалась грусть, пришедшая на смену жеманной томности. Завитушки рококо воспринимались, как тяжеловесно-дурной вкус. Французский парк с его идеальными боскетами навевал скуку — в моду вторгался британский стиль, подразумевавший естественную среду обитания, мистические гроты и псевдо-руины. Культ природы и сентиментальность отличали тогдашнего современного человека. Уникальный рокотовский почерк — это попадание в тренды, как теперь это называют. От художников стали требовать отображение личности, души, бездонных омутов-очей.
В Государственном Историческом музее сейчас проходит выставка произведений Фёдора Степановича Рокотова (1735 - 1808). Экспозиция интересна уже тем, что многие из работ — недавно «открытые», атрибутированные. Долгие годы авторство было под вопросом, и потому на стендах присутствуют материалы фотосъёмок и рентгенограмм, сделанных в процессе изучения полотен. Другим объединяющим фактором является история — все персонажи известны или хотя бы отражают смысл эпохи.
Фёдор Рокотов и сам — явление своего века. Выходец из крепостных (по другой версии — бастард князя Репнина, без колебаний давшего талантливому юноше вольную), художник вращался в барских салонах, дружил с Иваном Шуваловым — главным покровителем всех российских муз, был вхож в лучшие дома — в качестве гостя, то есть равного. Учился за границей, слыл образованным человеком, что предполагало знания во всех областях знаний — по примеру французских энциклопедистов и немецких философов. Он довольно быстро заделался «модным» портретистом, поэтому количество работ, приписываемых Рокотову — изумляет. Есть резонное предположение, что многие картины, в том числе отобранные для экспозиции, заканчивали его ученики — допустим, Андрей Зяблов, крепостной крестьянин вышеупомянутых Струйских.
Более того, Рокотов был одним из основателей Английского клуба в Москве, членство в котором почиталось за превеликую честь. («Ну что ваш батюшка? Всё Английского клоба / Старинный, верный член до гроба?» - как впоследствии спрашивал наглый Чацкий оторопевшую Софью). Не имея наследников, художник выхлопотал вольную своим племянникам, отдавши их в кадетский корпус — оба «холопа» сделали успешную военную карьеру. В XVIII веке социальные лифты работали столь исправно, что о древности рода вспоминали не так часто, как того желали потомки допетровских бояр.
Тому образец — князья Разумовские, вытащенные из украинской грязюки и вознесённые к вершинам имперского могущества. Мы видим портрет Анны Васильчиковой, урожденной княжны Разумовской (начало 1780-х гг). Дочь Кирилла Григорьевича, фрейлина и богатейшая невеста России, она вышла замуж за Василия Васильчикова — брата одного из екатерининских фаворитов. Типовая шалость Галантного века — племянницу фаворита Елизаветы Петровны венчают с братом любовника Екатерины! Перед нами горделивая дива. Контраст лёгкой улыбки и - не смеющихся, умных глаз. Она - скорее пикантная, чем хорошенькая. Тёмные волосы, хоть и уложены в причёску а-ля Мария-Антуанетта, лишены французских украшений — при русском дворе не жаловали «сады и корабли», ибо чистоплотная Екатерина полагала, что сложные конструкции — рассадники насекомых.
Тут же — детский портрет Александры Глебовой (нач. 1770-х гг.) - родовитой аристократки, в замужестве — княгини Щербатовой. Ей тут не более десяти лет, но малышка одета в платье с узким лифом — корсет носили чуть не с младенчества; со взбитыми волосами и при фамильных бриллиантах, вдетых в крохотные мочки ушей. В те годы никто — или почти никто не принимал детство, как отдельную вселенную. Гуманистические идеи Жан-Жака Руссо, изложенные в педагогическом наставлении «Эмиль» только-только овладевали массами. Ребёнок - это «начинающий взрослый», которого полагалось наряжать в те же парики, жабо и туфельки на каблучках, а девочкам преспокойно декольтировали праздничные одежды. Здесь мы видим крошку-Сашеньку с глубоким, как у настоящей дамы, вырезом.
В силу того, что Рокотов входил в близкий круг Ивана Шувалова, художнику было поручено изобразить кабинет всесильного мецената. В XVIII столетии держалась мода на подобные картины — европейские богачи завещали потомкам «виды» своих апартаментов, парков, дворцов - этот мотив отражён в эстетском фильме Питера Гринуэя «Контракт рисовальщика». Русские аристократы не отставали, и потому шуваловский кабинет явлен во всей версальско-азиатской (sic!) роскоши. По стенам - коллекция старых мастеров. За этой лепотой сложно разглядеть обстановку — стол с креслом, зеркало, камин и ширму-обманку. Значимая деталь — портрет хозяина, писанный, кстати не Рокотовым, а французом Жаном-Луи де Велли, успешно подвизавшемся при царском дворе и в Академии Художеств. Таким образом, это «портрет в портрете» - любопытнейшая игра, при том, что Рокотов (или его ученик?) сделал полупрофиль Шувалова более жёстким и выразительным — Велли беспрестанно льстил заказчикам. Аннотация гласит, что это копия с несохранившейся работы 1758 года, стало быть вещь была очень популярной, что отличало все интерьерные картины — их множили с разными целями, в том числе и для приятельского подарка, в коем прослеживался элемент хвастовства.
XVIII столетие — век Просвещения и просветительства, что знаменовало появление слоя грамотных, эрудированных людей. В те годы следовало разбираться в поэзии, философии, математике и обожать электричество, которому пока не отыскали народнохозяйственною цель. Рокотов писал не лишь патрициев, но и видных интеллектуалов. Мы наблюдаем один из портретов Александра Сумарокова — первого профессионального литератора на Руси, имевшего к тому же чин действительного статского советника.
Бархат и регалии, надменно-ироническая усмешка и — прищуренные, словно бы всё повидавшие глаза — таков русский пиит. Нынче его рифмы кажутся топорными, а сюжеты — переизбыточными. Хотя, в наши дни даже фокусник Вольтер имеет маловато поклонников. Примечательно, что «визуальные» искусства прошлого не устаревают, но каждый раз обогащаются интерпретациями, тогда как словесность требует новизны. Мы восторгаемся портретом Сумарокова, но не его стихами, требующими филологического подхода.
К Рокотову благоволила государыня: пожалуй, самые лучшие изображения Екатерины принадлежат его кисти. Он умел балансировать между правдой жизни и — нормальным в той среде подобострастием. Неслучайно центральным экспонатом выставки является парадный портрет императрицы (1770-е гг.) во всём блеске мощи и той северной красы, что была присуща Екатерине — принцессе Фикхен из Цербста. Она видится колоссальной, не будучи высокой. Она — богиня средь обыденности и та сказочная Фелица, выдуманная Гавриилом Державиным, но вместе с тем — человечная, увлекающаяся, где-то легкомысленная. Линию продолжает портрет маленького Александра — дивного царевича, на которого бабка возлагала мыслимые и немыслимые чаяния.
На экспозиции можно увидеть картины, впервые представленные широкой публике. Допустим, изображение княгини Анны Фёдоровны Белосельской (ок. 1770) или портрет неизвестного (1790), в котором угадываются черты Александра Борисовича Куракина — дипломата, общественного деятеля и большого любителя драгоценностей. Правда, осторожные историки-реставраторы поставили знак вопроса напротив пышной фамилии. Вообще, эта выставка — сплошные вопросы без ответов: Рокотов или его ученики? Куракин - или другой? Даты — и те начертаны условно-приблизительно. Разве небрежность? Это поиск. Не следует забывать о том, что масса шедевров XVIII века уже ко временам Пушкина расценивалась, как забавная дедовская архаика. Отсюда — плохая сохранность, утраты, невозможность точной датировки и сложности в установлении авторства. Имя Рокотова было в забвении почти сто лет — его чудом «вспомнили» мирискусники, поклонявшиеся Галантному столетию.
Имеются на выставке и откровенно дилетантские вещи — Рокотов не сразу нашёл себя. Вот - портрет Василия Ивановича Стрешнева (нач. 1760-х гг.) - сенатора анненско-бироновской закваски; отправленного Елизаветой Петровной в ссылку и возвращённого лишь Екатериной. Тщательно прописанное лицо не центровано и будто «выпрыгивает» из-под напудренного парика. Это распространённый ляп старинных живописцев — неумение совместить костюм и персону, ибо господа крайне редко изводили себя многочасовым позированием — физиономию дописывали уже после кафтана, как бы вставляя её в скомпонованный образ. Невзирая на это, портрет - живой, цепляет. Рисовальной технике научиться легче, нежели высекать искры из души человеческой. Рокотов умел заглядывать в глаза, как в бездну. Потому имя ему — вечность. Или же всё — обман зрения?
Галина Иванкина
