1
Знал ли он, что делать?
Но вопрос был поставлен – жёстко, чётко, страшно: вопрос, ставший вечным…
Рахметову хотелось подражать: гранёное тело соответствовало интеллектуальному напору; сон Веры Павловны моделировал утопическое пространство, столь же желанное Чернышевскому, как преображение людей.
…Набоков, изящно насмехающийся над любимым (одним из) авторов Ленина: немудрено – люди полярные: богатый стилист-эстет, не интересующийся проблемами социального устройства, и разночинец, стремящийся все изменить, как считает нужным.
Несправедливость общества – вечный мотив, варьируя его, Чернышевский демонстрирует большую душу.
Щедрую к другим.
Он сильно исполнил соло смелости: хотя сильным не кажется, но в нём очевидно был стержень, который согнуть не могли никакие условия.
И условности.
…каторга, описанная Достоевским, была, вероятно, пострашнее в яви: Чернышевский узнал её собственной судьбой: упорен, дотянулся до горькой чаши своей: дотянулся, поднял высоко, и стала она сиять другим.
Русская революционно-демократическая мысль скрещивалась с западноевропейской философией: всем, что было в ней наиболее прогрессивного.
Разумный эгоизм представлялся Чернышевскому наиболее рациональной формой отношения к жизни.
У него была своя эстетика и своё отношение к крестьянскому вопросу.
Он горел – всю жизнь: и свет оного горения ярко шёл в другие души.
2
Его превозносили, потом низвергали; о нём писали восторженно – и ёрнически-виртуозно, шутовско: как сделал барин русской литературы Набоков: великий адепт стиля.
Наименовав основную книгу «Что делать?» Н. Чернышевский утвердил в реальность русских интеллектуалов-интеллигентов сакральный вопрос, не имеющий ответа; вопрос, увы, столь же актуальный теперь, как и в его время.
Он был действительно нелеп в быту, во многом неудачлив по судьбе, но всё это меркло рядом с факелами его мужества и чести, которой он никогда не поступился.
Чернышевский человек, вероятно, ярче Чернышевского писателя, хотя рассмотренный трезво, без политических пристрастий и ярых споров, основной его роман совсем не плох, что доказывает хотя бы образ Рахметова, живущего среди нас, как живут персонажи старших русских классиков (или живших до недавнего времени, когда литература и впрямь была самосознанием народа – а что является таковым теперь? Не деньги же, претендующие ныне на роль наше всё…).
Образ, заражавший, гипнотизировавший: образ, камертоном определявший основной звук судьбы многим – хотя не многие способны были ТАК выстраивать свою жизнь.
И то, что в самом Чернышевском было достаточно от Дон Кихота, а донкихотствовать – честь, свидетельствует, что каменные валы времени отступают перед светлою силою этого (такого смешного в быту с точки зрения успешного словесного барина Набокова) человека.
Да и без романа «Что делать?» невозможно представить литературу русскую.
3
Щёголь и спортсмен, эстет и барин, удачливый семьянин и энтомолог, насмешник и…
Набоков никак иначе не мог писать про тяжёлого – жизнью и нравом, много страдавшего Чернышевского: только так, чтобы поэт Кончеев оценил блеск и огонь ёрнического повествования.
Прямой и крепкий роман «Что делать?» врезался в массу сознаний, меняя их.
Никакие витые опусы Набокова не отличались таким свойством – в основном, и рассчитаны только на получение эстетического удовольствия.
Оба были смелыми.
Но жертвенность Чернышевского была чужда и непонятна Набокову, считавшему, хотя и без декларации этого, эгоизм – одной из лучших характеристик человека, ибо ведёт он к эстетическим победам.
Других Набоков не ведал и не хотел.
Его повесть в романе – о Чернышевском – действительно блестяща, но – пуста.
Ибо человечество живо бескорыстием и жертвенностью лучших своих представителей.
4
Трагедию воспринимал, как счастье, чья призрачная иллюзорность всякому приятна, а Рахметову претит…
Гранёное тело своё совершенствуя и совершенствуя, борется с собой, делая дух неукротимым…
Возможно, Чернышевский и дал ответ на вопрос – Что делать?
Себя!
Гранить плоть, выстраивая дух, пестовать его, развивать душу; совершенствоваться, читать сложные книги, заставляющие работать мысль на неистовых оборотах, отрицать сонное мерцание полуживотного существования.
Он арестован.
Он в одиночке, в каменном равеллине, он составил прокламацию «Барским крестьянам от их доброжелателей поклон».
Всё логично – есть ли страх?
Рахметову не к лицу подобная эмоция.
Чернышевский готов переустроить мир, понимая, что и топор в этом деле будет весьма насущен; ведь… вы видали, чтобы в жизни добро шло к добру?
Чернышевского протаскивают сквозь каторгу: четырнадцать изначальных лет заменяются семью: прошение о помилование он отказывается подавать, демонстрируя стойкость.
Он пишет «Пролог», придавая ему особое значение, полагая его второй частью трилогии, глобально показывающей русский мир, однако трилогия не состоится, хоть Чернышевский и вернётся к нормальной жизни.
Или – каторга и была ему нормальной?
Ему – вечно бьющемуся пульсу борьбы, словно воплощал собой живую плазму оной.
Мерцает утопия Софьи Павловны, проходят волокнами сны.
Книги Чернышевского под запретом: вплоть до 1905 года: что не мешает им расходится великими волнами.
Его совесть горит раскалённой нитью.
Она словно горит и сейчас: заражая примером, показывая, как можно жизнь поставить на служение другим…
Александр Балтин
