Умер писатель Михаил Матвеевич Годенко… Для меня он ещё и давний товарищ, однокурсник по Литературному институту, Миша-хохол, как звали мы его все пять лет. А встретились летом 1946 года, когда, вернувшись с войны, поступили в Литературный институт. Почти всем нам было по 22-23 года, то поколение, о котором в стихах и прозе писали, будто после войны от него осталось лишь 3%. Это выдумка тех, кто считает, что героизм - непременно и прежде всего большие потери, и чем они больше, тем выше и достоверней героизм. Однако вон сколько собралось нас тогда даже в столичном, как ныне говорят, элитном вузе. А сколько нас пришло тогда в другие, в большие вузы, например, в Московский энергетический им. Молотова, где я перед Литературным проучился один семестр. Сколько нас пришло на заводы, в колхозы, сколько осталось в армии!
Нам казалось, что молодость — наше естественное состояние, и оно никогда не покинет нас… Ну, а пожилые и старые люди, которых мы видели ежедневно, хотя бы профессора института Александр Александрович Реформатский и Сергей Иванович Радциг? Им почему-то не повезло, состарились. Очень жаль, ведь такие хорошие стариканы…
Литинститут был тогда небольшой, на первый курс при огромном конкурсе набрали нас человек тридцать, а всего в институте было, пожалуй, человек сто. В подвальном этаже института находились мужское и женское общежитие, то и другое - человек на двадцать. Из наших там жил, кажется, один Солоухин. Запомнилось, видимо, только потому, что здесь, как потом рассказывали, он обнял на прощанье Наума Манделя (Коржавина), когда однажды ночью за ним пришли, по-нынешнему говоря, «вежливые зелёные человечки». Видно, им не нравилось, что Эмка бродил по коридорам и бормотал:
Я вёе на свете видел наизнанку,
Я путался в московских тупиках,
А между тем стояло на Лубянке
Готическое здание ЧеКа…
Оно вовсе не готическое, но не из-за этой ошибки автору дали возможность посмотреть это здание и изнутри, а потом, уже вдалеке вспоминать увиденное… А ведь мы с Годенко его предупреждали, когда на первомайской демонстрации на площади Пушкина, памятник которого ещё стоял на прежнем месте – на Тверском бульваре, пели всем курсом:
Ползёшь ты, товарищ,
Как сам ты понимаешь,
В готическое здание ЧеКа…
Он и приполз…
Наш, в сущности, первый послевоенный набор оказался удивительно содержательным на небесполезных для русской литературы тружеников слова. Судите сами: Юрий Бондарев, Евгений Винокуров, Юля Друнина, Эдуард Асадов, Владимир Тендряков, Григорий Бакланов, Григорий Поженян, Василий Малов, Семен Сорин, Юрий Разумовский, Николай Войткевич, Семен Шуртаков (самый старший на курсе – с 1918 года), Михаил Годенко и аз грешный — и все с фронта явились! Войткевич – из плена, в который попал в 1942 году под Севастополем. А ещё - Владимир Солоухин (служил в охране Кремля), Александр Рекемчук, Герман Валиков, Лидия Обухова, Людмила Шлейман, Гарольд Регистан (сын соавтора С. Михалкова по тексту нового гимна), Евгений Марков, Андрей Марголин, Всеволод Ильинский, Бенедикт Сарнов, Лидия Асадова, жена Эдуарда Асадова, вернувшегося с войны без глаз… Правда, кое-кто оставил наш курс до срока: Рекемчук, Друнина…. Но как бы то ни было, на выпускном вечере в актовом зале института, а потом на банкете в кафе «Националь», что в начале улицы Горького, человек 20—25 нас было. И представьте себе, большинство из нас - одни раньше, другие позже - стали профессиональными писателями, членами Союза писателей, обрели известные литературные имена, некоторые даже стали лауреатами, как Годенко, получивший ещё и военную премию «Прохоровское Поле», а Бондарев – Герой социалистического труда.
От выпускного вечера в институте осталось в памяти только напутственное слово Александра Фадеева. Ещё далеко было до того скорбного дня, о котором Твардовский скажет:
Ах, как горька и не права
Твоя седая, молодая,
Крутой посадки голова…
Тогда седина только пробивалась…
А от банкета в «Национале» остался в памяти только тост прекрасного, но оставшегося неизвестным поэта Германа Валикова: «За цветы и звёзды!»… Однажды, много лет спустя, в Большом Гнездниковском переулке, где находилось не существующее ныне издательство «Советский писатель», в редакции поэзии, которую возглавлял Егор Исаев, ещё не Герой и не Ленинский лауреат, Герман у меня на глазах, лёжа на сдвинутых стульях, умирал. Спасла откуда-то примчавшаяся по телефонному звонку дочь Гела. Потом Герман допытывался: «Ну как, красиво я умирал? Можно сравнить с Андреем Болконским на поле под Аустерлицем со знаменем в руках? Помнишь? Наполеон, проходя мимо, залюбовался и сказал: «Какая красивая смерть!»… 23 сентября 1981 года Гела помочь не смогла, но видела в руках отца знамя русской поэзии…
Кажется, это была первая смерть в наших рядах. Впрочем, нет, нет… Первым-то был Василий Малов, поэт. У него было такое тяжёлое ранение головы, что можно было видеть пульсацию под кожей черепа. Он был одинок. Как инвалиду ему сразу после института дали отдельную квартиру в Сталинском районе Москвы на Мочальской улице. И однажды в ванной его настиг припадок, помочь было некому, он захлебнулся… Да, это была наша первая смерть. Васе было лет 25. А Миша Годенко не дожил до своего столетия 1 октября всего несколько дней…
Наш фронтовой ровесник Семён Гудзенко тогда писал:
Мы не от старости умрём-
От старых ран умрём…
Семён так и умер в тридцать лет, но пришло время, стали умирать и от старости…
Не так давно в «Правде» была напечатана подборка моих писем Юрию Бондареву – за много лет по разным поводам. Её дали под заголовком «Их остается только трое»: Бондарев, Миша и я… «Кончаю… Прощайте… Прошу не винить…»
Годенко, как и я, пришёл в институт со стихами, он начинал на Украине ещё до войны вместе с Гудзенко. Он и окончил институт как стихотворец, а я – как критик. И первые книги его были поэтические: 1956 год – поэма «Последний», 1959 год – поэма «Море моё», 1961 год – сборник стихов «Тяга к океану». Но потом он оставил стихи, стал известным прозаиком, а я вернулся к стихам, но известным стихотворцем не стал: кроме жены, никто не хотел верить, что такой буйный критик и публицист может рифмовать «любовь» – «кровь», «страсть» – «власть», «люблю» - «молю» и т.п. А между тем, сочетание в одном лице публициста и стихотворца - не редкость в литературе и вполне естественно. И я упрямо рифмовал на самых разных страницах от «Правды» до «Литературки». И всё-таки кому-то это казалось подозрительным, вредным.
Мы с Мишей состояли в творческом семинаре, который вёл профессор Тимофеев Леонид Иванович. Мы по очереди читали стихи и обсуждали их. Вот диво дивное: я помню, как Миша лет семьдесят с лишним тому назад читал:
Мне б только на гору,
Где пахнет чабрецом…
Что там дальше, забыл, но помню, что мне его стихи очень нравилось, и я сказал тогда, что если бы можно было, я аплодировал бы этим стихам. Но Михаил оставил стихи…
Надо заметить, что, вернувшись с войны, мы так упивались прелестями мирной жизни, той её тишиной, которую слышали только мы (Бондарев так и свой первый роман назвал– «Тишина»), что о войне словно забыли, условно говоря, мы по примеру Годенко наслаждались «запахом чабреца», и только спустя какое-то время вспомнили о самом важном, о главном событии нашей жизни. И тогда тот же Бондарев написал «Батальоны просят огня», Бакланов – «Пядь земли», Годенко – «Минное поле», Винокуров –
В полях за Вислой сонной
Лежат в земле сырой
Серёжка с Малой Бронной
И Витька с Моховой…
Ведь мы в одной землянке жили и с Сережкой, и с Витькой… И тогда многих из нас вдруг пронзили и словно разбудили слова песни, прозвучавшие с экрана, и мы подпевали:
На всю оставшуюся жизнь
Нам хватит подвигов и славы,
Победы над врагом кровавым
На всю оставшуюся жизнь.
На всю оставшуюся жизнь
Нам хватит горя и печали
О тех, кого мы потеряли
На всю оставшуюся жизнь
Гоpели Днепp, Hева и Волга,
Гоpели небо и поля…
Одна беда, одна тpевога,
Одна судьба, одна земля
На всю оставшуюся жизнь
Сестpа и бpат… Взаимной веpой
Мы были сильными вдвойне
Мы шли к любви и милосеpдью
В немилосеpдной той войне
Hа всю оставшуюся жизнь
Запомним бpатство фpонтовое
Как завещание святое
Hа всю оставшуюся жизнь…
Hа всю оставшуюся жизнь…
На всю оставшуюся жизнь…
У Михаила Годенко за плечами было больше, чем у многих. Ведь его призвали в армию еще в 1939 году, и когда почти все мы ещё ходили в школу, он служил на Балтийском флоте. Как известно, наркомвоенмор адмирал Н.Г.Кузнецов в июне 1941 года своевременно привёл весь наш флот в состояние полной боевой готовности, и он дал достойный отпор врагу утром 22 июня, но, конечно, это не избавило ни от огромных трудностей, ни от тяжёлых потерь. Годенко принимал участие в героической обороне Таллина, который был главной базой Балтийского флота, а 28 августа уже под немецким огнём по морю, кишащему минами, начался беспримерный переход всего флота из оставленного Таллина в Кронштадт. Накануне корабли приняли на борт 23 тысячи военных и гражданских лиц, из них при переходе погибло более четырех тысяч, а из 195 кораблей разного рода погибли 53 судна. Минер Годенко не только всё это видел своими глазами, но и запросто мог оказаться в числе этих четырёх тысяч. Дело обошлось ранением, двумя месяцами госпиталя.
Адмирал Кузнецов потом писал: «Боевое ядро флота удалось сохранить. Оно сыграло важную роль в обороне Ленинграда».
Упомянутая выше перемена своего литературного жанра некоторыми из нас - была не главным в судьбе нашего курса. Главным оказалась совсем другая перемена, случившаяся в конце 80-х годов, когда мы давно уже не были вместе, а кто где, но, конечно, считали себя однокашниками, односумами, и порой, перефразируя известные строки Пушкина, кто-то из нас твердил:
Куда бы нас ни бросила судьбина,
Какой бы мы ни выбрали маршрут,
Всё те же мы: нам целый мир - чужбина,
Отечество – родной Литинститут.
И вдруг всё затрещало, посыпало и рухнуло. В этой катастрофе одни, в том числе мы с Годенко, попросту говоря, остались советскими людьми, защитниками русского советского мира, другие… ну, скажем так: они сильно невзлюбили нас. Особенно острые противостояния возникли у Бондарева с Баклановым, у меня с Сарновым, который поносил даже наши прекрасные Дома творчества, уверял, что там и лампочек-то электрических не было, и мы приезжали со своими, и кормили нас одними несъедобными кнелями.
Но, коснувшись разлома нашего курса, я обязан, тем более, что сегодня день очередной годовщины, кое-что поведать, кое-что напомнить и об однокурсниках в связи со знаменитым своей подлостью письме 42-х, вошедшем в литературный оборот под брендом «Раздавите гадину!». Оно было напечатано в «Известиях» 5 октября 1993 года, в день, когда рыли могилы для защитников конституции, расстрелянных 3 октября в Останкино и 4-го у Дома Советов и в самом Доме на Краснопресненской набережной. Под этим предательским письмом стояли подписи московских писателей, но не обошлось и без некоторых особенно эффектных «провинциалов» - здесь оказался и Герой Гранин, и Герой ак. Лихачев, и Герой Астафьев – как без Героев! Был и четвёртый Герой, но я думаю, что подпись поставил не он, тогда тяжело больной фронтовик, а его расторопная супруга.
Эти 42 требовали у президента Ельцина продолжить позавчерашние и вчерашние расправы - теперь над их собратьями. Так вот, сообщаю, что под этим позорным письмом подписались только три наших с Мишей литинститутских однокурсника. Двое из них уже умерли с пеной на губах, третьему уже за девяносто, возможно, болеет, потом дети, внуки… Ну, как! Да, из 42 примерно человек 30 уже держат ответ перед Всевышним. Полезно знать и то, что русских среди подписантов оказалось человек 10-12: поэтесса Татьяна Кузовлева, пародист Иванов, Александр Кушнер, Бела Ахмадулина…
Годенко был одним из самых старательных тружеников литературы о Великой Отечественной войне… 21 сентября исполнилось сто лет со дня рождения Константина Воробьева. Это был мужественный, честный человек, хороший писатель, но не надо, как в некоторых юбилейных статьях, городить вокруг него частокол из великих имен - Толстой, Достоевский да еще и Шолохов, Леонов.. Но ещё хуже то, что сейчас вытащили то, что когда-то писал о Воробьеве «Божий меч» - Солженицын. В мифологии древних греков был царь Мидас. Всё, к чему он прикасался, превращалось в золото. Солженицын это анти-Мидас: всё, к чему он прикасался, становилось дерьмом. Вот через посредство Воробьева он в очередной раз коснулся советской литературы. И что с ней стало? Оказывается, до появления в 1963 году повести Воробьева «Убиты под Москвой» «даже честные публикации о войне были искажены утайками и полуправдой». Даже честные! Надо ли упоминать нечестные! Но у кого же, где унюхал анти-Мидас утайки – не у Шолохова ли в романе «Они сражались за родину» или в статье «Наука ненависти»? Не у Твардовского ли в «Тёркине»? Не у Симонова ли в романе «Живые и мёртвые»? У кого и где разглядел полуправду - не у Гроссмана ли в романе «Народ бессмертен»? Не у Некрасова ли в «Окопах Сталинграда»? Не у Евгения ли Носова в «Красном вине победы»?.. Такие вопросы можно задавать долго. А ведь он-то, анти-Мидас, ни одного имени, ни одной книги не назвал. А я в этом ряду назову и роман «Минное поле» Михаила Годенко, который вышел буквально вслед «Убитым под Москвой».
К слову можно заметить, что зимой 41-42 годов под Москвой были не только убитые, хотя их много. Была ещё и первая за всю Вторую мировую войну победа над фашистами, был первый их разгром. А убитые… В оборонительных боях с 30 сентября 41 года по 5 декабря безвозвратные потери Красной Армии составили около 515 тысяч, а в наступательных боях с 5 декабря по 7 января 1942 года мы потеряли 140 тысяч. Вот какой ценой спасли город, о котором великий поэт не зря сказал:
Москва! Как много в этом звуке
Для сердца русского слилось,
Как много в нём отозвалось…
Теперь отзываются в этом слове и названные страшные цифры. И победа, одержанная тогда.
Я встречался с Михаилом чаще, чем с кем-либо из однокурсников: мы были соседями по даче и захаживали друг к другу, беседовали о разных разностях, обменивались книгами, газетами. Сошлись мы в оценке поэта Р. Да, искренний, душевный поэт, патриот, но почему такой ажиотаж? Четыре памятника уже поставили. Мы недоумевали. Часто говорили о страшных делах на Украине. Он родился в Запорожской области, а вырос в Ворошиловградской (Луганской). Он остро переживал за всё, что там творилось. В одну из последних наших встреч прошлым летом он вдруг сказал: «Знаешь, а ведь я, оказывается, русский!» - и весело засмеялся. Не знаю, что за этим стояло: то ли действительно обнаружились какие-то сведения о происхождении, то ли он хотел таким образом отстраниться от тех позорных дел на его родине… Не знаю. Но он так сказал.
Владимир Бушин
