В пятницу исполняется 201 год со дня выпуска Александра Сергеевича Пушкина из Царскосельского лицея. Строго говоря, День лицея следует отмечать по новому стилю – 2 ноября, но слова «девятнадцатое октября» настолько освящены самим Пушкиным, что, в отличие от дня рождения и дня смерти поэта, нет смысла переносить годовщину. Благо и погода 19 октября всё лучше и пейзажи золотее – более пушкинские, чем облетелого 2 ноября.
201 год – дата некруглая, но красивая. И значимее тем, что предваряет грядущее в будущем году 220-летие поэта. Его же 200-летие пришлось на переломный в постсоветье 1999 год. Покойный Андрей Вознесенский тогда со скорбным сарказмом помянул в юбилейном стихотворении гоголевское:
Пушкин – это русский через двести лет.
Все мы нынче Пушкины. Гоголю привет!
220-летие Пушкина по здравом размышлении наполняется особым смыслом: насколько мы за минувшие годы опомнились? Насколько поднялись над тогдашними вопиющими разором и разбродом, овеянными, однако, смутными последефолтными надеждами? Чему научились? Ближе ли стали к Пушкину?
Из Пушкина можно черпать бесконечно. Однако сегодня из пушкинских максим для нас, пожалуй, важнейшей является та, что содержится в его безымянной заметке о своем происхождении: «Дикость, подлость и невежество не уважает прошедшего, пресмыкаясь пред одним настоящим». Пушкин уточняет: «И у нас иной потомок Рюрика более дорожит звездою двоюродного дядюшки, чем историей своего дома, т. е. историей отечества».
Что такое дикость и невежество – вроде понятно без пояснений, но что такое подлость, если она срастается с дикостью и невежеством в единое трёхглавое пресмыкающееся?
Слово «подлость» уже к ХХ веку стало употребляться преимущественно в ином значении, нежели пушкинское. Точно так же сместилось (от общего к частному) значение, к примеру, глагола «врать». Для Дениса Давыдова и даже для Достоевского «враньё» – это болтовня, треп. И без объяснений понятно, что устойчивое выражение «гусарское враньё» – это не о лжи. Мелкие, шустрые, рисковые люди (разведчик-легкоконник ростом невелик и чертенячьи темпераментен) под рюмку несли такое, что сам Ноздрев бы в поисках ответа вывернул карманы.
У Достоевского в «Бесах» философские идеи называются одним, другим, третьим враньём, не потому, что они ложны, а потому что «слова, слова, слова». Безудержный трёп от суесловия, хвастовства и сплетен волей-неволей сползает в ложь, поэтому слово «враньё» постепенно стало сниженным, детским синонимом слова «ложь».
Подобная же перемена свершилась и со словом «подлость». Сейчас это нейтральный синоним слов «коварство» или «вероломство», ушедших в высокий штиль. Первоначально «подлость» или «низость» – это свойства социальные. «Подлый» – всего лишь свойственный подлому, подлежащему податям люду (ему противопоставлялся служилый люд – воины, из части которых постепенно сложилось дворянство).
Хотя прогресс и состоит в смягчении нравов, зримом хотя бы в просвещенной верхушке общества и вместе с духовными запросами нисходящим до самых простых людей.
Пушкину наверняка досадно было, что народу он больше всего известен как автор слов «жалостливой» песни про подкидыша: «Под вечер, осенью ненастной...». Но просвещение все быстрее движется людскими трудами, в нём участвуют и цари, и переводчики. Пушкин надеялся на то, о чём высказался в «Памятнике».
То, что заслуживает осуждения сегодня, достойно снисхождения, если было вчера. Упоминая «весь ужас царствования Анны», Пушкин уточняет: «которое было в духе его времени и в нравах народа». Но и наоборот: простительные прежде грубость и жестокость, повторенные сегодня, становятся подлостью.
Человека неученого и тяжело работающего разумно осуждать далеко не за всякую грубость, как человека на войне разумно осуждать далеко не за всякое убийство.
Подлыми в нравственном смысле являются люди, способные быть выше, но этого не делающие. Генерал Троекуров подл, ибо для развлечения и самоутверждения «балует», в основе низких страстей не отличаясь от «шалуна» из простонародья, однако опираясь на власть, данную ему происхождением, чином и богатством. Тем хуже его «проказы».
Но и Дубровский подл, ибо мстит, как обиженный «озорник», уходит, «как водится у нас в простонародье», в «лихие люди» и поднимает руку в том числе на своих товарищей по военной службе. На то же он заодно подбивает порученных ему царской властью (и данным от Бога правом происхождения) простых людей, а затем, научив грабежу и душегубству, оставляет, хоть и произносит на прощание разумные слова ради их дальнейшего благополучия.
Заметим: Дубровский, поджигая свой дом, вроде бы не желает исподтишка убивать своих врагов – судейских чиновников, оттягавших в пользу Троекурова его имение и погубивших его отца. Он велит оставить дверь незапертой. Но судейских сжигает кузнец Архип, ради мести идущий на двойную подлость.
Однако пушкинское повествование можно понять и по-другому: это не Архип нарушает указание Дубровского, а сам Дубровский лицемерит, намеком отдавая приказ Архипу, берущему грех на душу. Но как только совершается убийство, довольный этим Архип, обжигаясь и рискуя жизнью, карабкается на горящий сарай, чтобы снять с него кошку: человек, в исконном смысле подлый и совершивший подлость, спасает Божью тварь. В сущности, если тема страдания и сострадания в русской литературе и вышла из «Шинели» Гоголя, то одна только сцена пожара в Кистеневке – архетипическая притча о подлости и благородстве.
Дикость – это незрелость, как у диких народов или у низших, ещё не затронутых просвещением и придавленных тяжелым бытом слоев общества. Быть незрелым нестыдно, незрелый может созреть, низкий – вырасти. Но дикость может быть и атавизмом (атависмом, пользуясь написанием А. К. Толстого). И такая дикость является подлостью – недостойной слабиной, отказом от развития.
Дикого от природы человека затруднительно упрекать в невежестве. Настоящее невежество – один из видов подлости.
По сути, мы сталкиваемся с низвержением в подлость, когда великовозрастные подростки из хороших семей по лености и нелюбопытству (своему и ближних) выращивают себя в дикарей с неразвитой речью, не ведающих элементарных фактов о мире и ничего не знающих об истории даже собственной семьи.
Низвержение в подлость – это когда вроде бы образованные люди, пренебрегая доступными и невозбраняемыми сведениями, ударяются в тот или иной извод антиистории – уже массово, например, уверовав, что большевики спасали Россию от революции.
Низвержение в подлость – это когда они же все более массово и азартно глумятся над памятью об униженных и истребленных государственной пугачевщиной «представителях эксплуататорских классов» и «осужденных по 58-й», сами будучи полными социальными аналогами многих жертв, но предпочитая изображать из себя то, что считал нелепым и постыдным даже наподличавшийся Маяковский: «У Степы незнание точек и запятых заменяет инстинктивный массовый разум, потому что батрачка – мамаша их, а папаша – рабочий и крестьянин сразу».
Низвержение в подлость – это когда начальники города Боровска, что в Калужской земле (прекрасного, но запустелого, как и многие другие прекрасные русские города), сносят драгоценные полуторавековые каменные дома, оправдываясь тем, что на их месте будет-де «гораздо лучше». Ведь если в настоящем «выделяют средства» на снос и типовую застройку – отчего бы не снести? Только лучше не будет – в чём легко убедиться, даже не приезжая в Боровск, а лишь выглянув из собственного окна. Ибо люди, сегодня не желающие ведать, что уничтожение подобных вещей, даже не выдающихся, давно уже признано дикостью, не смогут построить новое так, как строили двести или сто лет назад, когда снос такого же дома, лишь бы сделать «гораздо лучше», ещё не считался зазорным.
В начале ХХ века Россию сокрушила выпущенная на волю дикость, истреблявшая все, заметно отличавшееся от нее самой. Хозяевами русских судеб, как ни заклинал от этого Пушкин, оказались надолго люди, «коим чужая головушка полушка, да и своя шейка копейка».
В конце ХХ века вроде бы пообтесавшуюся Советскую Россию сокрушила подлость: множество людей одновременно стали считать позорными и ненужными вложенные в них элементарнейшие представления о высоком и низком, приличном и неприличном, разумном и неразумном, что они связывали с ненавистным официозом, задававшим какую-то планку, но лицемерным, сирым и осточертевшим.
Сейчас немного оправившейся, но уже слишком переломанной России угрожает невежество, пробуждающее подлость и открывающее ворота дикости. Мы стали до гибельной опасности ленивы и нелюбопытны.
В России пока сохраняются умения, чтобы готовить умеющих что-то людей. Но без того пушкинского всестороннего понимания благородства (пускай и напыленного тонким слоем хотя бы на самых лучших – и при этом знакомых друг с другом – людей) не может существовать среды, порождающей хотя бы бледные подобия Пушкина. Среды, где могут проникнуться догадкой Гоголя – проникнуться деятельно и начать ее оправдывать:
«Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится чрез двести лет».
