Всякому городу нрав і права,
Всяка імієт свой ум голова,
Всякому серцю своя єсть любов,
Всякому горлу свой єсть вкус каков…
Наверное, каждый из нас — хоть краем уха, хоть однажды — слышал если не сами эти строки, то хотя бы что-то про них, а также про их автора, включая историю про якобы вырытую им для себя за день до смерти могилу и завещанную эпитафию для могильного камня: «Мир ловил меня, но не поймал». Однако всё — смутное, далёкое и несколько странное, как сама жизнь и даже сама фамилия Григория Саввича Сковороды (22 ноября (3 декабря) 1722 г. — 29 октября (9 ноября) 1794 г.). Слава «странствующего» или «бродячего» философа закрепилась за ним ещё при жизни, в которой он, не имея ни семьи, ни имущества, ни постоянного места жительства, «мандрувал», то есть путешествовал (или даже скитался) между Малороссией и Украиной. Сейчас такое различение наверняка будет выглядеть странным, но тогда оно никаких вопросов, особенно на бытовом уровне, в тех краях не вызывало: Малороссией считались земли, находившиеся или ранее бывшие под властью и законами Речи Посполитой, а Украиной — земли, с начала XVII века, после русско-литовской войны 1500-1503 гг., выделяемые московским царём для жительства и хозяйства на условиях «слободы», то есть целого комплекса послаблений и льгот, массово переселявшемуся из Малороссии под его царскую руку православному населению, крестьянам и казакам.
Впрочем, слово «Украйна» — уже как синоним «герцогства (гетманства) Русского» фигурировало и в тексте Гадячского договора 1658 года между гетманом Войска Запорожского Иваном Выговским и представителями короля Яна II Казимира, cогласно которому и вопреки решению Переяславской рады 1654 года, земли Войска Запорожского возвращались в состав Речи Посполитой с превращением последней из государства двух народов (польского и литовского) в государство трёх народов (польского, литовского и русского)…
Сам Сковорода родился в семье казака Чернухинской сотни Лубенского полка, созданного в 1648 году в составе Войска Запорожского его гетманом Богданом Хмельницким и восстановленного в 1658 году гетманом Иваном Выговским после подписания всё того же Гадячского договора. Где, когда и как Савва Сковорода записался в казаки, неизвестно, и по отцовской линии род Григория Сковороды далее достоверно не прослеживается. Известно только, что в официальных списках Лубенского полка, датированных XVIII веком, значились и другие люди по «призвищу» (фамилии) Сковорода, то есть это «призвище», досталось будущему философу не от самого отца, но как минимум от деда. Известно также, что многие родственники Григория Саввича по отцу, включая двоюродного брата, игумена Иустина Звиряку, принадлежали к духовенству, в связи с чем достаточно широкое распространена версия о том, что и Савва Сковорода был священником в церкви села Чернухи. Прямых подтверждений этому тоже нет, но поскольку и сам Григорий, а до того — его старший брат Степан были отправлены на учение не куда-нибудь, а в Киево-Могилянскую академию, данная версия не исключается. С другой стороны, со стороны матери, Пелагеи (Палажки) Степановны, в девичестве Шангиреевой, генеалогическое древо «странствующего философа» выглядит намного богаче и определённее: крымско-татарский род Шан-гиреев (Шангиреев, Шангиреевых) весьма заметен в отечественной истории, а тот факт, что Григорий Сковорода впоследствии нередко гостил в «северной столице» у жившей там семьи Полтавцевых, родни по материнской линии, достаточно хорошо известен и задокументирован.
Впрочем, все эти генеалогические и дальнейшие биографические подробности представляют интерес лишь в той мере, в которой представляет интерес сама фигура Сковороды, при жизни не издавшего ни строчки своих произведений. А интерес этот бесспорен, хотя всё время оказывается вызван разными и как будто не слишком существенными причинами, так что на конкретную среду, на конкретное время и пространство приходится совсем немногое от Григория Саввича. Он всегда и везде — не в фокусе зрения, не в центре событий, всегда и везде — где-то на периферии, на обочине, но… Если проводить неизбежные аналогии с его фамилией: не посреди праздничного стола, а где-то между кухонного инвентаря, чьё необходимое и обязательное присутствие в доме и на кухне подразумевается, хотя почти никогда не выставляется напоказ.
Можно многое говорить о философских и религиозных взглядах Сковороды, о его поэзии и прозе, о стиле его жизни и разных случаях из неё, но если попытаться всё-таки свести эти многочисленные рассеянные туманом времени лучи даже не в фокус «здесь и сейчас», а к их всё-таки единому источнику, то обнаружится весьма неожиданная и — во всяком случае, на мой взгляд —величественная картина.
Достаточно внимательно прочитать и вдуматься хотя бы в такие строки:
«Преходит образ мира сего и, как сон встающего, уничтожается…», — с ещё более ярким разъяснением в ином месте: «Если бы младенец мог мыслить во утробе матери своей, то можно ли бы уверить его, что он, отделившись от корня своего, на вольном воздухе приятнейшим светом солнца наслаждаться будет? Не мог ли бы он тогда думать напротив и из настоящих обстоятельств его доказать невозможность такого состояния? Столько же кажется невозможной жизнь по смерти заключенным в жизнь времени сего…»
То есть Сковорода через всем понятный пример рождения одним образом затрагивает важнейшую тему нашего, человеческого бытия не только от рождения до смерти, но и смерти как «второго рождения», перехода из телесного существования в существование, скажем так, духовное, а отсюда — и существования в этом мире как подготовки каждого человека к переходу для существования в ином мире. И уже отсюда им ставится цель совершить этот переход правильно, без потерь, а значит — в максимально полном соответствии со своей внутренней природой, своей истинной сущностью, своим «я», немного упрощая — в гармонии своего духа, своей души, своего тела, собственного триединства, принципиально несводимого к следованию каким-то единым, обязательным для всех и каждого законам и правилам. В этом отношении кажется очень лёгким встроить «мудрования» Григория Сковороды в ту философскую линию, которая идёт от Сократа, с его «Познай себя!» (призыв Сковороды «Будь собой!» оказывается вполне соразмерен), через учение Лейбница о «монадах», и далее, к персонализму и экзистенциализму, при этом не утрачивая непрерывного взаимодействия с христианским тезисом о «жизни вечной» через «стяжание Святого Духа», да ещё в несколько «августиновской» его трактовке как Бога-Любви, соединяющего пространства двух «наибольших в Законе» заповедей: «возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душею твоею и всем разумением твоим» и «возлюби ближнего твоего, как самого себя» [Мф. 22:25-39].
Но ведь понятно, что тем самым для любви к Богу и для любви к ближнему своему нужно возлюбить ещё и самого себя — причём не в данности своей «здесь и сейчас», а в полном своём развитии, в реализации своей «самости» в этом мире, который внешне прекрасен, но испытует, «ловит» человека на приманки богатства и власти, дающие только призрак счастья вместо счастья истинного, ад вместо Рая. Да и сами они, эти приманки суть не более чем призраки, привлекающие только тех, кто уже согласился заполнить ими своё сердце, предназначенное к радости и любви.
«Глава дел человеческих есть дух его, мысли, сердце. Всяк имеет цель в жизни, но не всяк главную цель, то есть не всяк занимается главою жизни. Иной занимается чревом жизни, то есть все дела свои направляет, чтобы дать жизнь чреву; иной — очам, иной — волосам, иной — ногам и другим членам тела; иной же — одеждам и прочим бездушным вещам; философия, или любомудрие, устремляет весь круг дел своих на тот конец, чтоб дать жизнь духу нашему, благородство сердцу, светлость мыслям, как главе всего. Когда дух в человеке весел, мысли спокойны, сердце мирно, то все светло, счастливо, блаженно…» «Радование есть цвет человеческой жизни,.. оно есть главная точка всех подвигов; все дела каждой жизни сюда текут…» И плотское, тленное — «пепельное», по определению Сковороды — сердце человека при его физической жизни должно развиться, преобразоваться в живое внутреннее сердце, необходимое каждому из нас для правильного своего «второго рождения»… «Человек есть сердце. Мир сердцу!»
«Он говорил весьма исправно и с особливою чистотою латинским и немецким языком, довольно разумел эллинский, почему и способствовался сими доставить себе знакомство и приязнь учёных, а с ними новые познания, каковых не имел и не мог иметь в своём отечестве…» — сказано в первой биографии «странствующего философа», написанной его учеником и воспитанником Михаилом Ковалинским, где отмечается, что во время обучения в Киево-Могилянской академии Григорий Сковорода проявил не просто блестящие, а выдающиеся способности, причём во многих сферах сразу. Первым оказался востребован его певческий и музыкальный талант — в конце 1741 года он был официально зачислен в придворную певческую капеллу только что восшедшей на престол «дщери Петровой» императрицы Елизаветы, где и числился до 1744 года, заведя определённые знакомства и связи в высших кругах российского общества (вплоть до такого же выходца из казачьих «низов» Малороссии Алексея Розума, фаворита императрицы, ставшего графом Разумовским и генерал-фельдмаршалом Российской империи, а также его младшего брата Кирилла, впоследствии — также генерал-фельдмаршала, президента Российской академии наук и последнего гетмана Запорожского).
Но с придворной карьерой у молодого Григория Сковороды не заладилось: то ли по внутренним, то ли по каким-то внешним причинам, которые, скорее всего, навсегда останутся неизвестными. Так или иначе, во время поездки императрицы в Киев он оформил возврат в киевскую alma mater, получив звание надворного (придворного) уставщика, то есть фактически личное дворянство, и «паки начал учиться». Примерно к этому времени относится смерть отца Сковороды, а также начавшееся в 1745 году и продлившееся около пяти лет, пребывание за границей — при своём земляке и близком друге Алексея Разумовского генерал-майоре Фёдоре Вишневском и его сыне Гаврииле (который считается одним из возможных учеников Сковороды и чей сын Иван впоследствии женился на Ульяне Томаре, сестре Василия Томары, также ученика Сковороды). Официальной (но, понятно, что далеко не единственной) целью миссии была закупка токайских вин для двора императрицы Елизаветы, и в её рамках Сковорода пользовался достаточно большой свободой, посещая различные города империи Габсбургов и, возможно, близлежащих германских государств, а также ряд проживавших там деятелей науки и культуры. Стоит напомнить, что в эти годы шла охватившая весь континент война за австрийское наследство (1740-1748), а Российская империя выступала союзницей дома Габсбургов и правившей тогда Королевством Великобритания Ганноверской династии, против Франции и Испании. Так что эти годы неизбежно сыграли немалую роль в формировании взглядов и в дальнейшей судьбе Григория Сковороды, получившего возможность ознакомиться с широким кругом европейских знаний и проблем того времени.
Данный факт необходимо учитывать при оценке личности и творчества Григория Саввича Сковороды, который, по сути, сумел, не находясь в прямом контакте и постоянном общении со светилами тогдашней европейской (а значит — и мировой) науки и культуры первой величины, но всего лишь (снова обращусь к этой метафоре. — Г.С.) по отражённому и рассеянному свету от них, сделать важные выводы о «духе времени» (Zeitgeist) и «духе места» (Ortgeist).
Сравнение Григория Сковороды с Иммануилом Кантом (а они были и современниками, и даже в некотором смысле соотечественниками — в 1758-1762 гг., когда в ходе Семилетней войны Кёнигсберг находился под властью Российской империи), возможно, покажется произвольным, но — в контексте не «звёздного неба над головой», а хотя бы «нравственного закона внутри нас» — оно более чем насыщенно. Весьма упрощая, можно сказать, что условная «линия Канта» ведёт к представлению мира через его анализ, к «исчислению» посредством Цифры имманентной «вещи-в-себе» через трансцендентные «вещи-для нас» — в то время как условная «линия Сковороды» ведёт к представлению человека через его синтез, к пробуждению «внутреннего человека» через оживление «человека внешнего» и его «пепельного» сердца посредством Слова. Если Кант жил «по часам», то Сковорода — по видным лишь ему вехам своего жизненного пути. Кант стремился знать как можно больше, Сковорода — быть счастливым насколько возможно. И речь здесь должна идти не о том, чья «линия» более правильная — речь должна идти о том, чтобы у человека была возможность выбора между такими линиями, а для этого нужно их хотя бв обозначить. И в том, что такая возможность выбора состоялась, заслуги Григория Сковороды неоспоримы. Если Кант дал человечеству «Критику чистого разума», то Сковорода дал «Критику чистого сердца» или, может быть, «Критику чистой совести»...
Согласитесь, с учётом вышесказанного приобретают иную глубину, иное качество приведенные в качестве эпиграфа стихотворные строки Григория Сковороды: и свои каждому городу «нрав и права», и своя каждому сердцу любовь, и свой каждой голове ум, и даже свой каждому «горлу» вкус. Ведь за каждой из этих них стоѝт реальная жизнь их автора: никакого зазора «поэтического вымысла» между словами и делами, между поступками и убеждениями практически не обнаруживается.
Например, известно, что Григорий Сковорода был, выражаясь современными терминами, кем-то вроде вегетарианца, то есть не ел ни рыбы, ни мяса, ни яиц — никаких продуктов, чьё получение связано с умерщвлением живых существ, но зато и постов не держал, свободно употребляя молоко и молочные продукты (за что считался чуть ли не скрытым еретиком и несколько раз проходил по этому поводу дознание). В особенности любил такой деликатес, как итальянский сыр пармезан, который ему присылали, в том числе из-за рубежа, богатые знакомые и друзья. Хотя на протяжении многих дней и даже недель мог обходиться сухим хлебом и водой. Вот он, «всякому горлу свой вкус есть каков».
Что касается утверждения «всякому городу нрав и права», то в нём можно усмотреть не только и даже не столько яркую поэтическую метафору, сколько отклик на указ Екатерины II от 20 октября 1775 года «О присоединении Киева к Малороссии», согласно которому «мать городов русских» была лишена магдебургского права, дарованного ещё литовскими князьями в конце XV века и подтверждённого при вхождении Гетманства в состав России. Что поневоле ставит под вопрос предположительную датировку этого стихотворения 1758-1759 годами.
«Всяка імієт свой ум голова» — в этой строке Сковорода, как принято считать, «оттолкнулся» от известного латинского афоризма «Quot capita, tot sensus», то есть «Сколько голов, столько и мнений», но — только оттолкнулся, поскольку не просто фиксирует факт «многомыслия», но прежде всего признаёт право каждой «головы» на собственный «ум». Это — вовсе не «учёная», а вполне созвучная «народной» трактовка (сам связан с теми местами, и такую, например, фразу родного деда: «Я ж ему на плечи свою голову не пришью», — запомнил навсегда. Кстати, и «любов» у Сквороды, и «всякому голову мучит свой дур» — тоже не ради рифмы и не следствие безграмотности, на Слобожанщине до сих пор так и говорят, не смягчая конечную согласную: «постав!» вместо «поставь!» или «насып!» вместо «насыпь!» Впрочем, о том, что значит «своя любовь» для «каждого сердца» здесь уже сказано. — Г.С.).
Так вот, завершается текст этой «Песни 10-й» (Сковорода был ещё и прекрасным музыкантом, певцом и композитором) как раз таким обращением к смерти:
Смерте страшна! замашная косо!
Ти не щадиш і царських волосов,
Ти не глядиш, гді мужик, а гді цар —
Все жереш так, как солому пожар.
Кто ж на єя плюєт острую сталь?
Тот, чия совість, как чистий хрусталь.
Конечно, отдельная тема, о которой нельзя не упомянуть в контексте нынешнего юбилея — попытки максимальной «украинизации» творческого наследия Григория Сковороды, которые начались задолго до победы «евромайдана» и преобразования Украинской ССР в составе Советского Союза в «незалежну Україну». Эти попытки начались ещё в начале XIX века, уже в 1830-е годы был осуществлён «переклад», то есть перевод ряда произведений Григория Сковороды на тогдашний вариант письменного украинского языка, то есть этим попыткам скоро исполнится два века. Здесь отрывок из 10-й «песни» Григория Саввича приведен в оригинале, так что читатели сами могут решить для себя, на каком языке писал Сковорода. Причём важно, что это был его личный свободный выбор — он, стоит повторить, был прекрасно образованным человеком, который мог писать и на русском, и на немецком, и на древнегреческом, и на любом другом языке, который знал. Но писал на том просторечии, на котором и общался с родными ему обитателями Слободской Украины и Малороссии, тем самым едва ли не предвосхищая позднейших «романтиков» в немецких и славянских землях. Как справедливо отметил в своей книге, посвященной Сковороде, Юрий Лощиц: «Сегодня язык, на котором Григорий Сковорода писал свои стихи, басни и прозаические диалоги, нуждается не просто в снисхождении, но и в самой решительной реабилитации. И это вполне будет справедливо. Сковорода-писатель прекрасно чувствовал себя в современной ему языковой стихии, она его нисколько не смущала и не служила помехой для его самовыражения. Переведи мы все его творения на современный русский или современный украинский, и сколько обнаружится невозместимых потерь!»
Впрочем, попытки «украинизации» и соответствующей политизации Сковороды лежат в том же русле, что и попытки «украинизации» князя Владимира Святославича, легендарного Ахиллеса и даже Господа Бога Иисуса Христа, которые в нынешней «свидомой» мифологии значатся «украинцами» или «протоукраинцами». Правда, «оснований крови и почвы» чтобы считать «украинцем» и Сковороду, чьим портретом Национальный банк решил украсить свою 500-гривневую купюру, не меньше, чем у философа Владимира Вернадского (купюра в 1000 гривень), создателя вертолётов Игоря Сикорского или микробиолога Ильи Мечникова, которых сейчас тоже записали в «цвет украинской нации» (правда, оставив пока без денежного эквивалента), но сам Григорий Саввич к этому массовому помешательству никаких поводов не давал, с пронацистскими «героями» нынешнего «украинства» ничего общего не имел и не имеет (разве что памятники ему не сносят), а значит — остаётся звучать в веках хрустальным голосом чистой совести.
Памятник Г.С. Сковороде в Харькове
Георгий Судовцев
