140 лет назад, 31 марта 1882 года, родился Николай Корнейчуков — замечательный русский журналист, публицист, литературовед и литературный критик, человек редкой личной и гражданской порядочности. Он же Корней Чуковский, автор «Мухи-цокотухи» и «Мойдодыра», самый, вероятно, значительный советский детский писатель. В этот день «Известия» вспомнили, как эти две ипостаси выдающегося литератора переплелись в одну — поневоле, но зато неразрывно.
Умение выживать
Чуковский притворялся всю свою жизнь. Но это никогда не было притворством ради притворства или просто чертой характера. Мимикрия — социальная и эстетическая — была необходима ему для самых приземленных целей: уцелеть, выкарабкаться, сберечь семью, выжить наконец. А выживать ему приходилось нередко.
Вообще-то его должны были звать Николай Эммануилович Левенсон, если бы биологический отец захотел его признать. Увы, брак врача-одессита и домработницы из крестьян был в то время почти невозможен. Эммануил Левенсон уехал в Баку, добился там некоторой известности и умер около 1920 года. Судя по всему, он помогал своим незаконнорожденным детям — во всяком случае Коля Корнейчуков несколько лет проучился в гимназии. Сам он утверждал, что исключили его в пятом классе за низкое происхождение (по другим сведениям, доучился он до седьмого, то есть почти окончил) и за издание рукописного журнала.
Но равным своим товарищам он себя не ощущал. «Особенно мучительно было мне в 16–17 лет, когда молодых людей начинают вместо простого имени называть именем-отчеством. Помню, как клоунски я просил всех даже при первом знакомстве уже усатый: «Зовите меня просто Колей», «А я Коля» и т. д. Это казалось шутовством, но это была боль. И отсюда завелась привычка мешать боль, шутовство и ложь — никогда не показывать людям себя, отсюда пошло все остальное», — писал впоследствии Чуковский.
Он упорно занимается самообразованием, в частности учит английский. Это много раз выручит его в дальнейшем, а впервые поможет уже 20-летнему Корнейчукову. Его другом детства был Владимир Жаботинский, впоследствии один из создателей современного сионизма. Жаботинский сперва привел Корнейчукова в «Одесские новости», где уже работал сам, а потом, когда газета решила отправить собственного корреспондента в Лондон, посоветовал единственного в редакции, свободно владевшего английским. Так закончился провинциал Чуковский и родился один из лучших журналистов тогдашней России.
На острие пера
У Чуковского было очень бойкое перо, это признавали все. «Мне ясно, что английский театр — дело проигранное и никакие анкеты, никакие государственные вмешательства тут не помогут... Тут дело гораздо глубже, в самых сокровенных основаниях национальной жизни. Больше всех народов захлестнутые мутной волной буржуазности, — англичане утратили то, что составляет душу всякого искусства — трагедии. Эти самые традиции пуританского воспитания оторвали британцев от ощущения главной трагедии бытия — трагедии любви». Неплохо для 23-летнего корреспондента провинциальной русской газеты? Эту комбинацию зоркости, хлесткости и дерзости быстро оценили в Петербурге, куда Чуковский перебрался перед самой Первой русской революцией. В сатирическом журнале «Сигнал», издателем которого, кстати, значился Николай Корней-Чуковский», можно было прочесть, например, такие строчки:
Для благоденствия страны
спустить его величеству штаны
и дать ему березовую кашу.
Хотя это был перевод басни Томаса Мура, написанной почти за 100 лет до того, Чуковского чуть не сослали. Но симпатии петербургской богемы были уже навсегда с ним.
Это помогло. Завязав с политикой, Чуковский переключился на литературную критику. И добился здесь моментального и грандиозного успеха. В числе его друзей — Маяковский, Леонид Андреев, Куприн. Великий Илья Репин пишет его портрет. Его гонорары столь велики, что он может себе позволить обзавестись собственным домом — пусть сперва и в аренду; знаменитая дача в Куоккале стала одним из центров петербургской культурной жизни. А ведь Чуковскому нет и тридцати. Впрочем, почти весь цвет русской литературы того времени был невероятно молод.
Эстетические взгляды Чуковского сформировались рано и по большому счету не изменились до конца жизни. Он считал литературу самоценной, а самой большой ценностью в ее анализе — не политические, социальные или даже культурные обстоятельства, а сам текст. Поэтому его критические статьи изобилуют цитатами — их он полагал самым лучшим инструментом для объяснения творчества того или иного писателя.
Оставшийся дома
До сих точно неясно, хотел ли он эмигрировать после революции. С одной стороны, выходец с самых низов социальной лестницы, подлинный разночинец, Чуковский не мог не радоваться переменам. С другой — за границей, в Финляндии, остался дом, а в Петрограде — голод, холод и никому нет дела до литературы. Чуковский уже не мог быть ни журналистом, ни литературным критиком. Сначала он стал редактором и переводчиком (опять пригодился английский!) в издательстве Максима Горького «Всемирная литература». А потом вспомнил про детскую литературу.
Первые опыты Чуковского в этом жанре относятся еще к 1915 году, но носили они, так сказать, спортивный характер. Среди тех, кого едко и безжалостно Чуковский ругал в печати, была и популярная детская писательница Лидия Чарская. Вот Чуковский и попробовал «сделать лучше». Так появился «Крокодил». Сам автор годы спустя отзывался об этой поэме с некоторой иронией: «Я написал 12 книг, и никто не обратил на них никакого внимания. Но стоило мне однажды написать шутя «Крокодила», и я сделался знаменитым писателем». А потом родилась Мура.
У Чуковского было четверо детей, из которых он пережил троих. Мария, Мура, была самой младшей. Именно для нее Чуковский сочинял свои великие сказки и переделывал на свой лад чужие. «Мойдодыр», «Муха-цокотуха», «Бармалей», «Айболит», «Федорино горе», «Краденое солнце»... «Айболит» был написан в 1929 году, и именно в этот год Мура неизлечимо заболела. Больше сказок Чуковский не писал, если не считать пары вынужденных и очень неудачных попыток во время войны. Детские книги уничтоженные горем люди не пишут.
Как ни странно, за детские книги Чуковского нещадно били, в том числе и «политические тяжеловесы» вроде Крупской. Устав от всего этого, Чуковский в очередной раз притворился тихим литературоведом, специалистом по Некрасову, каковым он был безо всякого притворства, причем, возможно, крупнейшим в истории. А потом были «реабилитированы» и сказки.
«Добреньким дедушкой» он никогда не был. Видевший в жизни все, человек по-своему матерый, он, если было нужно, бесстрашно показывал зубы. Например, на несколько месяцев поселил на своей подмосковной даче опального Солженицына. Прожив долгую жизнь, под конец ее окончательно превратился в живого классика, даром что художественной прозы не писал с 1930-х годов. Себя, впрочем, памятником не считал, язвительно и остро реагируя на все события окружающей действительности — правда, не в открытой печати, а в личном дневнике, который, впрочем, будучи опубликованным, несколько неожиданно стал главной книгой в библиографии Корнея Чуковского. Ну, кроме «Мойдодыра», конечно.
Игорь Литвиненко
