Александр Розенбаум три сезона подряд выступает в роли судьи на музыкальной передаче Первого канала "Три аккорда", где известные артисты пробуют себя в жанре шансона. 31 мая в эфир выйдет новый, четвертый сезон, где Александр Яковлевич вновь будет оценивать своих коллег. В интервью ТАСС он рассказал, что можно было бы изменить в программе, каких артистов выделяет на современной эстраде, сколько лошадей хотел бы завести, что думает о квартирах Депардье и "Евровидении".
— Александр Яковлевич, наверное, можно вас назвать старожилом программы "Три аккорда", все-таки уже четвертый сезон в жюри?
— Да, можно сказать и так.
— Посмотрела перед интервью финал третьего сезона, мне стало интересно, что вам это шоу дает именно как артисту?
— Во-первых, посмотреть хорошие номера — это удовольствие. А их в программе много. Учтите, что это не условный "Голос", когда оценивают, как правило, неизвестных людей. Нам очень сложно — тут все с именами. Сказать так, как оно есть, бывает неловко. Среди участников огромное количество заслуженнейших актеров, авторов, певцов...
— Авторитет звездных участников не давит?
— Иногда давит, я об этом и говорю. Когда вы оцениваете Диму Певцова, или Колю Фоменко, или Алену Свиридову — это всегда ответственно. Конечно, это давит. Не всегда можешь сказать то, что ты хочешь. Приходится иногда делать пируэты в собственной душе. Сейчас уже не первый сезон, я обретаю уверенность в разговоре с коллегами.
— А не было никогда мыслей самому махнуть на сцену?
— Мне не надо в этом жанре "махать" на сцену, я в этом жанре "плаваю" много лет.
— Нет-нет, я имею в виду — в качестве конкурсанта, чтобы вас оценивали коллеги.
— Именно в этой передаче? Нет, конечно. Нас с товарищами по жюри периодически вытаскивают на сцену, мы иногда поем вместе с конкурсантами. Но принять участие в конкурсе — мне это неинтересно. Да и времени нет.
— Передача пережила уже три сезона, как думаете, за счет чего удается удерживать внимание зрителей?
— Думаю, будет еще больше зрителей. Мы попытаемся чуть изменить формат. Мы с жюри, с Сашей Новиковым, Мишей Шуфутинским наработали определенные пожелания для редакторов Первого канала, хотим подсказать им, как сделать программу еще интереснее.
Честно говоря, мне уже слегка надоело слушать "Рюмку водки". В каждой программе есть люди, которые из сезона в сезон поют одни и те же современные песни. Это неправильно. В русском творчестве есть огромное количество "песен души", назовем это так, то есть песен для души
Даже если взять только Бориса Мокроусова, Андрея Петрова или Александра Колкера. Только от них можно прийти в полный кайф. Но поверьте, при всем уважении к сегодняшней эстраде, она оставляет желать лучшего. Егор Крид — это замечательно. Баста — это тоже очень хорошо. Никто не говорит, что это плохие артисты. Ни в коем случае. Замечательные ребята, прекрасно поют. Но это все не останется в душе у людей. В душе у людей остается русская проблематика, русская мелодика, русское слово. Это наши гены.
— А если в целом смотреть на нынешнюю эстраду, есть ли артисты, про которых вы думаете: "Вот его, наверное, и лет через 50 будут слушать"?
— Определенные произведения есть у Лени Агутина, у Олега Газманова. "Офицеры", например. Но только определенные произведения.
— Уже хоть что-то. Получается, нельзя сказать, что все совсем плохо, закрываем российский шоу-бизнес и уходим?
— Я не люблю понятие "шоу-бизнес". Терпеть его не могу. Считаю, что есть песенный жанр. Как есть балет. Есть клоунада. Шоу-бизнес, наверное, тоже есть, но я не хочу о нем говорить. Меня это не интересует. Как класс. Мой жанр — песенный, в нем все сейчас не очень хорошо в том, что касается русскости. Мы же живем в России?
— В России.
— В России живем. С точки зрения русскости песенный жанр оставляет желать лучшего. Хочу, чтобы вы понимали: я никак не пытаюсь унизить своих молодых и средних коллег. Они молодцы. Но они не работают в русском направлении песенного творчества. Этого все меньше и меньше.
— Как раз если говорить про русское направление... Вот "Евровидение". Уже много лет на конкурс ездят артисты, которые поют на английском, выглядят как европейцы. В общем, их можно принять за кого угодно. Как к этому относитесь, вам в принципе "Евровидение" интересно?
— Нет, абсолютно неинтересно. Аранжировки одни и те же, песни одни и те же.
— То есть за выступлением Сергея Лазарева не следили?
— Я в принципе не слежу за выступлением российских артистов на "Евровидении". Мне этот конкурс совсем неинтересен. Там нет русской личности. "Бурановские бабушки" — это обычный лубок.
— Пугачева пыталась...
— Пыталась. Но это не проходит. На конкурсе сложился определенный стереотип. Вы мне можете хоть одну песню спеть, которая была на "Евровидении"?
— Песню ABBA помню.
— Только ABBA и осталась. Но это когда было? Вы еще мою бабушку вспомните. Нет, из сегодняшнего "Евровидения", из последнего десятилетия мне назовите. Хоть одна песня пошла в народ?
— Ну вот Рыбак на скрипочке играл...
— Да ну перестаньте, я не могу даже двух нот из его выступления вспомнить.
— Если все же вернуться к временам вашей бабушки. Вы в свое время были одним из участников ВИА "Шестеро молодых". А кого бы вы включили в него сейчас? Не по возрасту, а по мироощущению? Мне, к примеру, кажется, что самые молодые на нашей эстраде — Александра Пахмутова и Николай Добронравов...
— Именно так! А вы видели Пахмутову сейчас где-нибудь в жюри? В конкурсах, на руководящих постах? В этом шоу, как вы его называете, бизнесе?
— Нет.
— Это позор! Великого русского композитора не занимают ни в каких серьезных вещах. У нас сложилась определенная тусовка, которая рулит вместо всех творческих организаций. У меня есть одно четверостишие:
Он приглашает нас на юбилей поэта...
О, Господи Иисусе, как же это?
Ну как же можно, как не правы вы.
Ну при живом-то Коле Добронравове...
—Да, ваша мысль понятна. Кстати, почитала стихи на вашем сайте. Есть пронзительные, а есть очень язвительные.
— А куда деваться? Жизнь такая.
— Но вы все-таки не ответили на мой вопрос: кого бы еще включили в условный ансамбль "Шестеро молодых"?
— Возьмем рокеров для начала. Славу Бутусова, Андрея Макаревича, Евгения Маргулиса, "Чижа". Да много ребят толковых, которые молоды в душе, не поют под "фанеру", стараются работать по-честному, без всякого шоу-бизнеса. Музыку играют. Из эстрады я бы позвал Валеру Меладзе, Колю Расторгуева, Володю Преснякова вместе с папой.
— А если говорить про вас. Когда езжу по России — нет окна, особенно летом, из которого бы не звучали ваши песни — и "Вальс-Бостон", и "Ау", и "Утки". Я так понимаю, вы должны быть миллиардером, получаете же авторские отчисления за исполнение песен в радиоэфире, на концертах?
— Получаю, конечно, но по мелочи.
— То есть яхту на это не купишь?
— Даже близко. Может быть, только пару весел. Если бы получал авторские за все свои песни — жил бы уже в огромном дворце. И реализовал бы свою мечту — у меня было бы 30 лошадей и 50 собак.
— Вы так любите животных?
— У человека есть два друга — лошадь и собака, все остальное звери. Я без собак и лошадей себя не представляю. Если бы была возможность — у меня их было бы очень много. Но в квартире лошадь не поселишь.
— Александр Яковлевич, пока ждала в вашем офисе, огляделась вокруг. Вижу, стоит ваш бронзовый бюст...
— Не смотрите туда, ну вот такой подарок сделали... Бывает.
— Хорошо. Также вижу бюсты Кобзона, Высоцкого, а герои ваших стихов — Ростропович, из ныне живущих — Гафт, Макаревич, Лещенко. Кто они для вас? Ориентиры? Коллеги?
— Коллеги, но и, конечно, ориентиры. Никто так не работал на эстраде, как Кобзон, никто так не творил, как Высоцкий, никого не было равного Славе Ростроповичу, никто так не лиричен и драматичен, как Гафт, дай Бог ему здоровья. Я дружил и дружу с большим количеством выдающихся людей, которые для меня являются учителями. Учиться надо всегда. Иногда захожу за кулисы и учусь. Учиться надо до гробовой доски.
— По поводу учебы. В феврале вышел ваш новый альбом "Симбиоз". Когда собиралась послушать, думала, что там будут песни. А там стихи, которые вы читаете под музыку. Это тоже какой-то новый эксперимент?
— Да. Стихи начитать на микрофон было достаточно просто, а вот музыку найти для них сложнее.
— Слышала, что хотите сделать еще один альбом — "Симбиоз-2"?
— Да. Запишу летом, к осени выпущу, наверное.
— Плюс у вас всегда выходило какое-то безумное количество книг со стихами. Не было мысли написать...
— Прозу?
— Да.
— Я с опаской к этому отношусь. Надо много времени, которого пока нет. Но подхожу к этому постепенно. Когда мне было 32 года, решил записать историю про один день работы врача скорой помощи. Работу эту знаю от и до, пять лет оттрубил врачом. Язык вроде подвешен, напишу-ка, думаю, художественное изложение. Всю ночь писал. Утром проснулся — большей ерунды никогда не читал в своей жизни. Штамп на штампе. И сказал, что подожду до 50–60 лет. Сейчас уже почти 70, может быть, скоро займусь этим. Вроде сейчас уже лучше пишу.
— Избавились от штампов?
— Надеюсь. В поэзии штампов никогда не было. Даже если стихи были несовершенны по молодости, образность, как мне кажется, всегда присутствовала. За три-четыре куплета могу рассказать про человеческую жизнь. А с прозой еще никогда не работал.
— Вы вспомнили про свою врачебную практику. Говорят, вы нередко помогаете людям именно как врач, помню, писала заметку, как вы девушке в самолете чуть ли не жизнь спасли.
— Не бывает бывших реаниматологов, не бывает бывших врачей.
— Нет желания бросить гитару и побежать лечить людей?
— Желание постоянное. Но не жалею, что стал артистом. Я нашел свое место в жизни. Но безумно скучаю по скорой помощи. Безумно. Каждую карету провожаю тоскующим взором. Хочется прыгнуть в карету и поехать на вызов. Учили меня хорошо, ничего не забыл.
— Но есть же возможность помогать людям, оставаясь артистом?
— Помогаю. Я же не только реаниматолог, обладаю знаниями и в других областях медицины.
Единственно, никогда не лечу заболевания, но работаю хорошим "эвакуатором": выслушиваю человека, думаю и отправляю к правильным специалистам в правильное место. Но если необходима помощь по моей специальности, а я врач скорой помощи, анестезиолог-реаниматолог, делаю это профессионально
И таких случаев, действительно, было много. Просто не у всех граждан раньше были телефоны, не все сразу бросались меня снимать на камеру. Никогда не прохожу мимо нуждающегося в помощи человека, но я противник, когда об этом пишут статьи. После того случая в самолете, прочитав газеты, у меня было ощущение, что я из окопа вынес бойца из-под обстрела. Вот такой уровень героизма. А героизма в этом нет. Это нормальная реакция нормального доктора. Кричать об этом не надо. Кричать надо, если человек с медицинским образованием проходит мимо чьей-то беды.
— Видимо, в обществе слишком много равнодушия. И если видишь доброту — это трогает. Это ненормально, конечно.
— Совершенно ненормально.
— Понимаю, что этот вопрос для вас тяжелый, если не хотите — не отвечайте, конечно. Вам запрещен въезд на Украину. Как считаете, после прихода к власти нового президента ситуация как-то изменится? По крайней мере, надежда у вас на это есть?
— Надежда всегда есть. Она слабая, еле теплится, но она есть. Надежда питает не только юношей, но и любого нормального человека. Человек без надежды мне неинтересен. Более того — он мне неприятен. Да, я надеюсь. Надеюсь на то, что разум восторжествует. Это непросто. Много поубивали с разных сторон людей. Но надеюсь на лучшее. У меня в Украине много близких, много людей, которые приезжают ко мне на концерты. Они все ждут, когда я туда вернусь. И я этого жду. Вся моя отцовская линия — с Украины. Украинские евреи. Я могу говорить на "мове", потому что каждое лето в детстве я проводил в Украине. Для меня Украина — это часть моей родины, нравится это кому-то или нет. Это факт непреложный. Я в геоэтнографическом смысле абсолютно советский человек. И для меня сделать Украину заграницей — не получится. Я желаю им счастья, независимости, однако мне очень больно и грустно, что пока все так происходит. Но об этом мы с вами поговорим позже, отдельно.
— Давайте тогда про другую, но не менее болезненную тему. Вы не раз выступали перед афганцами, ездили туда с концертами. Сейчас на экраны вышел фильм Павла Лунгина "Братство". Он считает, что тема Афгана — это нарыв, гнойник, который нужно вскрыть.
— Я доктор. Я не сторонник того, чтобы гной видела обычная публика. Это первое. Правду можно рассказывать по-разному. Но надо. Однако зелено-желтую вязкую жидкость я, как доктор, не желаю показывать тем людям, которые просто могут потерять сознание. Второе. Фильм не смотрел, может, фильм Паши самый лучший, говорить про него ничего не буду. Знаю, что многие люди, имеющие непосредственное отношение к тем событиям, не очень довольны этим фильмом. Посмотрю и с удовольствием с вами об этом поговорю.
— Спасибо. Давайте про хорошее. Недавно смотрела телевизор, показывали квартирник у Маргулиса. Мне стыдно, но, честно говоря, побежала гуглить, сколько вам лет. Как удается быть в такой хорошей физической форме?
— Я не пью алкоголь. Не уверен, что это хорошо. Курю много. Это точно не хорошо. Сейчас мои тренировки — это сцена. За генетику — спасибо маме с папой. Много занимался спортом — и в юности, и в зрелом возрасте. У меня на душе всегда неспокойно, это не дает возможности жиреть.
— Поняла по стихам, что вы очень рефлексирующий человек...
— Очень. Не знаю, хорошо это или плохо. Написал недавно такое коротенькое стихотворение:
Моя страна, без пыли и без шума,
Всегда поможет гражданам в беде.
Держите губернаторы, прошу вас,
Квартиру для Жерара Депардье....
То, что происходит с этим...
— Французским актером.
— Да, с этим французским актером. Это просто за гранью добра и зла. Ему так нужно наше российское гражданство, наши квартиры во всех городах, что мне уже тошно от этого. И меня удивляет, почему наша власть это делает. Она думает, что поднимет свой международный авторитет, если даст очередную квартиру этому...
— Французскому актеру...
— Французскому человеку. Власть ошибается. Кроме раздражения это ничего не вызывает.
— Может быть, это способствует популяризации нашей страны за рубежом?
— Через кого? Через Депардье, который не хочет налоги платить во Франции? Ему зачем эти квартиры? Ну о чем вы? И я рефлексирую на эту тему, да.
— Поняла, что квартиры и Депардье вас беспокоят...
—(Смеется.) Очень беспокоят.
— Но если серьезно — что сейчас по-настоящему трогает Александра Яковлевича Розенбаума?
— Я люблю русский народ, считаю себя русским человеком еврейской национальности.
И если серьезно — меня беспокоит потеря русского языка. Это реальная угроза национальной безопасности
Я смотрю новости на федеральных каналах. И что слышу? "Рабочие Челябинского тракторного завода в третьем цехе устроили перформанс". "Пермь испытала на себе блэкаут". Последняя история — это каршеринг. Это ... (литературное — кошмар). Хуже ничего не придумаешь. Я уж не говорю о всяких кэшбэках. Эти вещи страшнее, чем три американских шпиона на атомном заводе. Этих шпионов можно поймать и обезвредить. Причем, если вы запретите произносить эти обороты в эфире, это же не про оппозицию и Путина, не про Трампа и Шендеровича. Это же про русский язык. Почему нельзя сказать "прокат автомобилей" вместо "каршеринга"?
— Вы говорите про запреты, но сейчас как раз государство не хочет в принципе ничего запрещать...
— И плохо. Плохо! Вот здесь — надо запрещать. Я не говорю про улицы, я говорю про СМИ. Если дети будут слышать эти слова, мы потеряем народ как нацию. Еще пара десятков лет, и люди забудут, как говорить по-русски.
— Может быть, как раз про это книгу напишете? Встанете на защиту русского языка?
— Серьезную статью, по крайней мере, хочу написать. И для начала хочу обратиться не к президенту, не к премьер-министру, а к секретарю Совета безопасности Николаю Патрушеву. Я действительно считаю, что угроза русскому языку — это угроза нацбезопасности. И готов публично отстаивать это мнение.
— Будем надеяться, что отстоите.
— Просто нужно определиться. Либо мы великая Россия, либо мы каршеринг. А то кричат: мы русские. И при этом каршеринг. Одно с другим не сходится, простите.
Наталья Баринова
