Географически родина Алексея Тимофеевича Прасолова – юг Воронежского края, грань России и Украины. Исторически – воронежская Слобожанщина. Славянская «земля моя, я весь – отсюда».
* * *
Газетная работа приучила Алексея Тимофеевича к точности. Прасолов в своих воспоминаниях о встрече с Александром Трифоновичем Твардовским, скорее всего, по профессиональной привычке отметил дату – 3 сентября 1964 года, в два часа…
Москва. Пушкинская площадь. Редакция журнала «Новый мир». В кабинете редактора Прасолов «непроизвольно» произнёс:
– Прежде всего, спасибо за то, что я з д е с ь стою…
Опускаясь в кресло, Александр Трифонович понимающе кивнул и, сразу же придав моему последнему слову более простой смысл, ответил:
– А вы… садитесь!
Всё стало на своё место – я почувствовал Твардовского!».
К этому разговору нужны пояснения. В столицу Алексей Тимофеевич приехал не просто из Воронежа – из тюремной трудовой колонии. Попал он туда хоть и за нарушение закона, но по нелепому стечению обстоятельств. Вышел же на свободу досрочно, по депутатскому ходатайству Твардовского.
Случилась эта встреча благодаря литературоведу-критику Инне Ивановне Ростовцевой, с которой переписывался Прасолов, кому доверял «судить» его стихи. С его согласия Ростовцева «закинула» рукопись стихов Прасолова не в редакцию журнала, а домой Твардовскому. «Расчёт мой был прост – заглянув в рукопись, Александр Трифонович прочтёт её до конца… Мне открыла дверь жена поэта Мария Илларионовна – сурово посмотрела на меня, но вынырнувшая откуда-то из глубин комнат младшая дочь Ольга, явно сочувствуя мне, приняла папку с рукописью, её судьба была решена. По молодости и неопытности я не знала, что Твардовский терпеть не мог, если со стихами шли “в обход”, – и когда я через несколько дней решилась ему позвонить, то он, предварительно крепко обругав меня, неожиданно смягчился и спросил: “Сколько лет поэту?” – “Тридцать четыре года”. – “Я думал, старше”. Добавил: “Кажется, талантлив”».
Десять стихотворений Александр Трифонович сразу же отобрал для публикации в журнале. Эта подборка, можно сказать, в одночасье принесла всесоюзную известность Прасолову. Тогда же Твардовский помог воронежскому провинциальному поэту выпустить в Москве книжечку «Лирика» в издательстве «Молодая гвардия» (1966 год). Размером с ладонь. Шестьдесят четыре странички. Тридцать восемь стихотворений. Небольшой сборничек стихов тиражом в десять тысяч экземпляров ещё при жизни Прасолова стал библиографической редкостью.
* * *
У моего земляка Александра Нестругина сложились такие строки:
Есть миф: поэтов много…
А выйди их считать…
На исходе 1970-х известный литературный критик Вадим Кожинов взялся «посчитать», по его же словам, «подлинных поэтов». Он составил сборник «Страницы современной лирики». В 1980 году книга вышла в свет в издательстве «Детская литература» с примечанием «для старшего поколения» тиражом в 75 тысяч экземпляров. В неё Вадим Валерианович вместил двенадцать, по сути, книжечек «избранного» замечательных, но малоизвестных авторов, в большинстве из российской глубинки. Тех, кого оттеснили на задний двор в текущей литературе иные «классики» – шумливые «эстрадники», щедро облагодетельствованные властью, которую они вскоре разом и дружно предадут.
Вот имена в предложенной составителем последовательности: Алексей Прасолов, Николай Рубцов, Владимир Соколов, Анатолий Жигулин, Глеб Горбовский, Станислав Куняев, Анатолий Передреев, Василий Казанцев, Алексей Решетов, Олег Чухонцев, Эдуард Балашов, Юрий Кузнецов.
Каждый «сборничек» открывался биографическими сведениями о поэте. Прочитаем с необходимыми уточнениями предисловие Кожинова к стихам Прасолова.
Алексей Тимофеевич Прасолов родился 13 октября 1930 года в селе Ивановка под Россошью (Воронежская область), в крестьянской семье. Ещё в его детские годы отец оставил семью, а позднее погиб на фронте Великой Отечественной войны.
(Добавим, что в боях пропал без вести и отчим, отец младшего брата Ивана. Война семью Прасоловых – Гринёвых осиротила дважды).
В 1942 – 1943 годах родные места Алексея Прасолова оказались в оккупации, и на его долю выпало немало тяжёлых испытаний. В послевоенные годы он окончил Россошанское педагогическое училище, преподавал в школе, затем перешёл на газетную работу. В 1950–1960-е годы занимал разные должности – начиная с корректора – в городских и сельских газетах Воронежской области. В 1961–1964 годах работал на рудниках и стройках.
(Здесь следует уточнить, что на рудниках и стройках Прасолов не трудился. За бытовые грехи по причине болезненного пристрастия к вину Алексей Тимофеевич дважды отбывал срок в исправительно-трудовых колониях под Воронежем. Он работал библиотекарем и воспитателем среди соузников по несчастью. После помилования, свершившегося при участии главного редактора журнала «Новый мир», депутата Верховного Совета СССР Александра Твардовского и литературного критика Инны Ростовцевой, Алексей Прасолов вновь в журналистике).
Писал с отроческих лет; впервые стихи были опубликованы в районной газете ещё в 1949 году. Но настоящей зрелости поэт достиг лишь через полтора десятилетия.
Большую роль в творческой судьбе Алексея Прасолова сыграла критик Инна Ростовцева. В 1966 году вышли в свет две книги Алексея Прасолова – в Воронеже и в Москве.
Алексей Прасолов шел в поэзии своей, совершенно особенной дорогой, продолжая традиции русской «философской» лирики.
Поэт ушёл из жизни 2 февраля 1972 года в Воронеже, а ныне, через восемь лет, словно воскрес – и уже для всех нас, а не только для немногих людей, которые действительно знали и ценили его при жизни.
Публикация, введение и послесловие – Пётр Чалый
Из книги Алексея Прасолова
«Страницы современной лирики»
Пролог
Итак, с рождения вошло –
Мир в ощущении расколот:
От тела матери – тепло,
От рук отца – бездомный холод.
Кричу, не помнящий себя,
Меж двух начал, сурово слитых.
Что ж, разворачивай, судьба,
Новорождённой жизни свиток!
И прежде всех земных забот
Ты выставь письмена косые
Своей рукой корявой – год
И имя родины – Россия.
1963
* * *
Ты в поисках особенных мгновений
Исколесил дорогу не одну,
По вспышкам преходящих впечатлений
Определяя время и страну.
И в каждой вспышке чудилось открытье,
Душа брала заряд на много лет.
Но дни прошли — и улеглись событья
В ней, как в подшивке выцветших газет.
Ей нужно чудо, чтоб завидно вспыхнуть.
Но это чудо в людях не открыв,
Ты выдаешь испытанною рифмой
Свой мастерски наигранный порыв.
Блюдя приличье, слушают не веря.
Зевком снижают с мнимой высоты.
И все невозвратимые потери
На сложную эпоху свалишь ты.
Не утешайся логикою гибкой.
Эпоха жарко дышит у дверей,
Как роженица – с трудною улыбкой –
Насмешкой над обидою твоей.
1963
* * *
Я услышал: корявое дерево пело,
Мчалась туч торопливая темная сила
И закат, отраженный водою несмело,
На воде и на небе могуче гасила.
И оттуда, где меркли и краски, и звуки,
Где коробились дальние крыши селенья,
Где дымки – как простертые в ужасе руки,
Надвигалось понятное сердцу мгновенье.
И ударило ветром, тяжелою массой,
И меня обернуло упрямо за плечи,
Словно хаос небес и земли подымался,
Лишь затем, чтоб увидеть лицо человечье.
1965
Памяти Веры Опенько
Я не слыхал высокой скорби труб,
И тот, кто весть случайно обронил,
Был хроникально холоден и скуп,
Как будто прожил век среди могил.
Но был он прав. Мы обостренней помним
Часы утрат, когда, в пути спеша,
О свежий холмик с именем знакомым
Споткнется неожиданно душа.
Я принял весть и медленно вступил
Туда, где нет слезливых слов и лиц,
Где токи всех моих смятенных сил
В одно сознанье резкое слились.
И, может, было просветленье это,
Дошедшее ко мне сквозь много дней,
Преемственно разгаданным заветом –
Лучом последней ясности твоей.
Как эта ясность мне была близка
И глубиной и силой молодой!
Я каждый раз её в тебе искал,
Не затемняя близостью иной.
Размашисто, неровно и незрело
Примеривал я к миру жизнь мою.
Ты знала в нём разумные пределы
И беспредельность – ту, где я стою.
А я стою средь голосов земли.
Морозный месяц красен и велик.
Ночной гудок ли высится вдали
Или пространства обнаженный крик?
Мне кажется, сама земля не хочет
Законов, утвердившихся на ней:
Её томит неотвратимость ночи
В коротких судьбах всех ее детей.
1963
* * *
4.00. 22 июня 1941 г.
Когда созреет срок беды всесветной,
Как он трагичен, тот рубежный час,
Который светит радостью последней,
Слепя собой неискушенных нас.
Он как ребенок, что дополз до края
Неизмеримой бездны на пути, –
Через минуту, руки простирая,
Мы кинемся, но нам уж не спасти...
И весь он – крик, для душ не бесполезный,
И весь очерчен кровью и огнём,
Чтоб перед новой гибельною бездной
Мы искушенно помнили о нём.
1963
* * *
Коснись ладонью грани горной –
Здесь камень гордо воплотил
Земли глубинный, непокорный
Избыток вытесненных сил.
И не ищи ты бесполезно
У гор спокойные черты:
В трагическом изломе – бездна,
Восторг неистовый – хребты.
Здесь нет случайностей нелепых:
С тобою выйдя на откос,
Увижу грандиозный слепок
Того, что в нас не улеглось.
1963
* * *
Мать наклонилась, но век не коснулась,
Этому, видно, ещё не пора.
Сердце, ты в час мой воскресный проснулось –
Нет нам сегодня, нет нам вчера.
Есть только свет – упоительно-щедрый,
Есть глубиной источаемый свет,
Незащищенно колеблясь без ветра,
Он говорит нам: безветрия нет.
Мать, это сходятся в сердце и в доме
Неразделимые прежде и вновь,
Видишь на свет – в тёмножилой ладони
Чутко и розово движется кровь.
Видишь ли даль, где играют, стремятся,
Бьются о стены и бьют через край,
Реют, в извилинах темных змеятся
Мысли людские… Дай руку. Прощай.
1969
* * *
Платье – струями косыми.
Ты одна. Земля одна.
Входит луч тугой и сильный
В сон укрытого зерна.
И, наивный, тает, тает
Жавороночий восторг.
Как он больно прорастает –
Изогнувшийся росток!
В пласт тяжёлый упираясь,
Напрягает острие –
Жизни яростная завязь,
Воскрешение моё.
Пусть над нами свет – однажды
И однажды – эта мгла,
Лишь родиться б с утром каждым
До конца душа могла.
1964
* * *
Ещё метёт во мне метель,
Взбивает смертную постель
И причисляет к трупу труп, –
То воем обгорелых труб,
То шорохом бескровных губ
Та давняя метель.
Свозили немцев поутру.
Лежачий строй – как на смотру,
И чтобы каждый видеть мог,
Как много пройдено земель,
Сверкают гвозди их сапог,
Упёртых в белую метель.
А ты, враждебный им, глядел
На руки талые вдоль тел.
И в тот уже беззлобный миг
Не в покаянии притих,
Но мёртвой переклички их
Нарушить не хотел.
Какую боль, какую месть
Ты нёс в себе в те дни! Но здесь –
Задумался о чём-то ты
В суровой гордости своей,
Как будто мало было ей
Одной победной правоты.
1967
* * *
Тревога военного лета
Опять подступает к глазам –
Шинельная серость рассвета,
В осколочной оспе вокзал.
Спешат санитары с разгрузкой,
По белому красным – кресты.
Носилки пугающе узки,
А простыни смертно чисты.
До жути короткое тело
С тупыми обрубками рук
Глядит из бинтов онемело
На детский глазастый испуг.
Кладут и кладут их рядами,
Сквозных от бескровья людей,
Прими этот облик страданья
Душой присмирелой твоей.
Забудь про Светлова с Багрицким,
Постигнув значенье креста,
Романтику боя и риска
В себе задуши навсегда!
Душа, ты так трудно боролась.
И снова рвалась на вокзал,
Где поезда воинский голос
В далёкое зарево звал...
…Те дни, как заветы, в нас живы.
И строгой не тронут души
Ни правды крикливой надрывы,
Ни пыл барабанящей лжи.
1963
Г. Улановой
Прощаюсь с недругом и другом,
Взвивает занавес края,
И сцена –
Палуба моя –
Вплывает белым полукругом.
Уже тревогой
Распят фрак
Перед оркестром, ждущим знака,
И тишина – как чуткий враг,
И там,
Угаданный средь мрака,
Огромный город впереди,
Нагромождённый ярусами.
Так что ж,
Пронзай, казни, гляди
Неисчислимыми глазами!
Я здесь.
Я словно в первый раз
Своё почувствовала тело.
Я притяженье
Этих глаз
Превозмогла, преодолела.
И вот лечу, и вот несу
Всё, с чем вовеки не расстанусь,
И тела собственного танец
Я вижу
Где-то там, внизу.
О как оно послушно мне,
И как ему покорны души!
Я с ними здесь
Наедине,
Пока единства не нарушит
Аплодисментов потный плеск,
Ответные поклоны тела,
А я под этот шум и блеск,
Как лёгкий пепел, отлетела.
1968
* * *
Лес расступится – и дрогнет,
Поезд – тенью на откосах,
Длинно вытянутый грохот
На сверкающих колесах.
Раскатившаяся тяжесть,
Мерный стук на стыках стали
Но, от грохота качаясь,
Птицы песен не прервали.
Прокатилось, утихая,
И над пропастью оврага
Только вкрадчивость глухая
Человеческого шага.
Корни выползли ужами,
Каждый вытянут и жилист,
И звериными ушами
Листья все насторожились.
В заколдованную небыль
Птица канула немая,
И ногой примятый стебель
Страх тихонько поднимает.
1966
* * *
В рабочем гвалте, за столом,
В ночном ли поезде гремящем –
Резонно судят о былом
И сдержанно – о настоящем.
И скован этот, скован тот
Одним условием суровым:
Давая мыслям вольный ход,
Не выдай их поспешным словом.
Свободный от былого, ты
У настоящего во власти.
Пойми ж без лишней суеты,
Что время – три единых части:
Воспоминание – одна,
Другая – жизни плоть и вещность.
Отдай же третьей всё сполна,
Ведь третья – будущее – вечность.
1968
* * *
Мирозданье сжато берегами,
И в него, темна и тяжела,
Погружаясь чуткими ногами,
Лошадь одинокая вошла,
Перед нею двигались светила,
Колыхалось озеро без дна,
И над картой неба наклонила
Многодумно голову она.
Что ей, старой, виделось, казалось?
Не было покоя средь светил:
То луны, то звездочки касаясь,
Огонёк зеленый там скользил.
Небеса разламывало рёвом,
И ждала – когда же перерыв,
В напряженье кратком и суровом,
Как антенны, уши навострив.
И не мог я видеть равнодушно
Дрожь спины и вытертых боков,
На которых вынесла послушно
Тяжесть человеческих веков.
1965
* * *
Грязь колёса жадно засосала,
Из-под шин – ядреная картечь.
О дорога! Здесь машине мало
Лошадиных сил и дружных плеч.
Густо кроют мартовское поле
Злые зерна – чёрные слова.
Нам, быть может, скажут:
не грешно ли
После них младенцев целовать?..
Ну, еще рывок моторной силы!
Ну, зверейте, мокрые тела!
Ну, родная мать моя Россия,
Жаркая, весёлая – пошла!
Нет, земля, дорожное проклятье –
Не весне, не полю, не судьбе.
В сердце песней – нежное зачатье,
Как цветочным семенем – в тебе.
И когда в единстве изначальном
Вдруг прорвется эта красота,
Людям изумлённое молчанье
Размыкает грешные уста.
1964
* * *
Листа несорванного дрожь,
И забытье травинок тощих,
И надо всем еще не дождь,
А еле слышный мелкий дождик,
Набухнут капли на листе,
И вот, почувствовав их тяжесть,
Рождённый там, на высоте,
Он замертво на землю ляжет.
Но всё произойдет не вдруг:
Ещё – от трепета до тленья –
Он совершит прощальный круг
Замедленно – как в удивленье.
А дождик с четырёх сторон
Уже облёг и лес, и поле
Так мягко, словно хочет он,
Чтоб неизбежное – без боли.
1971
* * *
Я хочу, чтобы ты увидала:
За горой, вдалеке, на краю
Солнце сплющилось, как от удара
О вечернюю землю мою.
И как будто не в силах проститься,
Будто солнцу возврата уж нет,
Надо мной безымянная птица
Ловит крыльями тающий свет.
Отзвенит – и в траву на излёте,
Там, где гнёзда от давних копыт.
Сердца птичьего в тонкой дремоте
День, пропетый насквозь, не томит.
И роднит нас одна ненасытность –
Та двойная знакомая страсть,
Что отчаянно кинет в зенит нас
И вернёт – чтоб к травинкам припасть.
1965
Послесловие
Вадим Валерианович Кожинов (кстати, ровесник моего земляка) вместе с Инной Ивановной Ростовцевой в Москве продолжали открывать широкому читателю творческое наследие Прасолова. В 1976 году, а затем в 1983-м в издательстве «Советская Россия» выходят сборники «Стихотворения». Во вступительном слове ко второй книге Кожинов отмечал: «Пять лет назад впервые был издан сборник стихотворений Алексея Прасолова, достаточно полно представивший творчество этого замечательного поэта. В то время Алексей Прасолов не имел сколько-нибудь широкого и прочного признания – даже в литературной среде. Ныне же имя его звучит весьма призывно, оно почти неизбежно возникает в любом серьёзном разговоре о русской поэзии последних десятилетий».
Известный писатель-литературовед, собиравший в ту пору материалы для одного из главных своих трудов – современный взгляд на историю Руси, России и русского слова – успевал, оказалось, следить за текущей литературой, издающейся в провинции. В октябре 1981 года я неожиданно получил письмо от Вадима Валериановича с благодарностью «за Вашу книгу – с большим интересом и сочувствием её читаю». Писал он о моём воронежском сборнике прозы, в котором была опубликована и повесть о Прасолове «Перед осенними зорями». Далее он высказал «практическую благодарность». Посоветовал внимательнее изучить «только что изданную в Воронеже книгу выдающейся подвижницы археологии Анны Николаевны Москаленко «Славяне на Дону». Эта книга «приоткрывает тысячелетний занавес, заслонявший события одной из величайших исторических драм, пережитых русским народом – хазарское иго и его падение (VIII – X века). При том речь идёт о событиях в Ваших (и Алексея Прасолова) родных местах».
Помимо работы Москаленко, Кожинов советовал мне прочитать труды историков С.А. Плетнёвой и Л.Н. Гумилёва.
«Если Вы всерьёз вдумаетесь в эти работы – они поразят, даже потрясут Ваше сознание. А книга А.Н. Москаленко покажет Вам, что один из пожаров полыхал именно вокруг Россоши – в середине десятого века русские вынуждены были уйти отсюда с Дона и вернулись сюда только через несколько веков.
Задача русского писателя состоит сейчас, как мне кажется, в том, чтобы вглядеться всей силой своего духа в своё родное гнездо и прозреть в нём всю даль, – и ширь и глубь – Истории».
Эту «даль» писатель, литературовед и историк видел в поэзии Прасолова.
Слово Алексея Прасолова было близко и дорого писателю Виктору Астафьеву. Встретились они в Москве на Высших литературных курсах. Переписывались. Если письма Алексея Тимофеевича сохранились и обнародованы, то ответные письма Виктора Петровича пока не обнаружены. Недавно мне подсказали ознакомиться с изданной в Иркутске в 2009 году книгой «Виктор Астафьев. Нет мне ответа… Эпистолярный дневник. 1952 – 2001», составитель Г.К. Сапронов. Там я и отыскал обстоятельные размышления писателя о поэзии Прасолова в письме известному воронежскому литературоведу и критику А.М. Абрамову.
«15 октября 1980 г.
Красноярск
…Алёша Прасолов, его стихи поразили меня с первого раза своей глубиной. Но о глубине я к той поре уже наслышался вдосталь, только что кончил Высшие лит. курсы, пошатался по комнатам Литинститута, да и в книгах, как тех лет так и нынешних, почти как пропуск в предисловии слово “глубина”, но никогда не пишут слова – “неотгаданная”.
Я думаю, и Лермонтов, а прежде всего “всем доступный” Есенин, как раз и притягивают, до стона и слёз волнуют тем, что дотрагиваются в нас до того, что ныло, болело, светилось внутри нас и что ноет, болит и светится внутри нас. И дано им было каким-то наитием, каким-то неведомым чувством коснуться того, что именуется высоко и справедливо – волшебством поэзии. Только ей, да ещё музыке и дано растревожить в нас самих нам непонятное и никем ещё непонятое и необъяснённое (слава богу!) чувство, в котором тоска по прекрасному, по лучшей своей и человеческой доле, мечты о всепрощении, желание любви и братства, и ещё, и ещё чего-то как бы приближаются к тебе, делаются осязаемей, – недаром от музыки и поэзии плачут. Это плачут люди о себе, о лучшем в себе, о том, который задуман природой и где-то осуществлён даже, но самим собою подавлен, самим собою побуждён ко злу и малодоступен добру.
Алёша Прасолов не прочитан нашим дорогим широким читателем и не может быть прочитан, он не кричит о времени, он заглянул в него и, как Лермонтов, содрогнулся от того, что ему открылось. Это заблуждение, что он говорит об обыкновенном и обыкновенными словами. Коля Рубцов тоже обыкновенен – на первый, поверхностный взгляд, а вся поэзия его проникнута предчувствием смерти. Своей! И это страшно. И это пугает своей избранностью, и мы невольно и смущённо толкуем его вкривь и вкось, только чтобы самим – Боже упаси! – не заразиться тягой поэта к загробным и предсмертным чувствам.
…Коля Рубцов предчувствовал свою только смерть, и где-то жило в нём тоскливое предчувствие угасания Родины – России. Оно у него с годами всё явственней и заунывней звучало, ибо он видел и ощущал, как оголяется, пустеет Вологодчина и как вместе с ним запиваются и дичают на городских просторах вчерашние крестьяне, деревенские устои и семьи, прежде всего, распадаются под натиском малогабаритного городского “рая”.
У Прасолова всё это от частной судьбы прорастает в общечеловеческие масштабы, и предчувствие трагедии во всём такое, что нашим мелким душам и копеечному, обарахлившемуся обществу страшнее всего читать, а тем более пущать в себя такое. Люди, как на пожаре, тянут барахло, машины, дачи, участки, бьют животных, жгут и покоряют пространства, торопятся, лезут друг на дружку, затаптывают родителей, детей, отметают в хламе старые морали, продают иконы и кресты. А тут является человек и спокойно спрашивает: “А зачем это?” – и толкует о счастье самопознания, о душевном укреплении, о мысли, как наиболее ценном из того, что доступно человеку, что создало его – человека, и что он должен материализовать в улучшении себя и будущих поколений, а не в приобретении “Жигулей” и тёплого одеяла – для этого никакой мысли не надо, для этого довольно двух хватающих рук. И литература наша вполне удовлетворяет “духовные запросы” потребителя, делает это с нарастающим успехом, что от неё и требуется на данном этапе. Выдающийся поэт редко бывал современен. Несовременен и Прасолов, но современны его ощущения и предчувствия, к сожалению, в слове его далеко не реализованные. Участь выдающихся поэтов России разделил он: преждевременная смерть – это не только рок, но и закономерность жизни – чтобы не смущал нас своим высоким светом, не тревожил своей мыслью и словом, нам достаточно и лампочки Ильича, а если семилинейная лампа или горнушка с нефтью в землянках засветится в конце нашего пути – и этим обойдёмся, только чтобы сыто и спокойно было. Мы, и только мы, убиваем своих поэтов, как цветные выбивали белых, а белые цветных – пусть не портят нам цвет кожи! Пусть создадут себе отдельную землю “поэтов” и живут там. И поют там.
Мы не готовы к восприятию высокого слова, высоких чувств и трагедий – поэты всегда родятся “рано”. И Прасолов родился “рано” и ушёл “не вовремя”. Не будем отгадывать его судьбу, поучимся постигнуть его слово, постигнуть и понять себя и время! Пока не поздно! Обнимаю, Виктор Петрович».
Поучимся и мы постигнуть слово Алексея Прасолова, постигнуть и понять себя и время…
Книги А.Т. Прасолова
Во имя твоё: Стихи. – Воронеж: Центрально-Чернозёмное книжное издательство, 1971. – 120 страниц.
День и ночь: Стихи / Редакторы В.И. Гусев, Л.П. Бахарева. – Воронеж: Центрально-Чернозёмное книжное издательство, 1966. – 88 страниц.
Земля и зенит: Стихи. – Воронеж: Центрально-Чернозёмное книжное издательство, 1968. – 72 страницы.
«И душу я несу сквозь годы…»: Стихотворения. Поэмы. Проза. Дневники. Письма / Составитель Р.В. Андреева-Прасолова. Послесловие В.М. Акаткина. Иллюстрации С.С. Косенкова. – Воронеж: Центр духовного возрождения Чернозёмного края, 2000. – 560 страниц.
Избранное. Стихотворения, Поэмы. Проза. Дневники. Вступ. Статья и сост. В.М. Акаткина. Художник А.П. Ходюк. – Воронеж: Центр духовного возрождения Чернозёмного края, 2010. – 432 страницы.
Лирика. – Москва: Молодая гвардия, 1966. – 54 страницы.
На грани тьмы и света: Стихи. Составитель Р.В. Андреева-Прасолова. Предисловие доктора филологических наук В.М. Акаткина. Иллюстрации А.П. Ходюка. – Воронеж: Центр духовного возрождения Чернозёмного края, 2005. – 240 страниц.
Осенний свет: Стихи / Предисловие В. Скобелева. – Воронеж: Центрально-Чернозёмное книжное издательство, 1976. – 132 страницы.
Стихотворения / Составление, вступительная статья В.В. Кожинова. – Москва: Советская Россия, 1978. – 192 страницы.
Стихотворения / Составители: В. Кожинов, И. Ростовцева. – Москва: Советская Россия, 1983. – 160 страниц.
Стихотворения / Составитель Р.В. Андреева-Прасолова; Послесловие Ю. Кузнецова. Иллюстрации С.С. Косенкова. – Москва: Современник, 1988. – 240 страниц.
Стихотворения. Поэмы. Повесть. Статьи. Письма / Составитель Р.В. Андреева-Прасолова. Послесловие А.М. Абрамова. Редактор В.В. Будаков. – Воронеж: Центрально-Чернозёмное книжное издательство, 1984. – 382 страницы.
Я встретил ночь твою. Роман в письмах / Составление, предисловие и примечания И.И. Ростовцевой. – Москва: Издательский дом «Хроникер», 2003. – 591 страница.
Россошь Воронежской области
