Мое первое знакомство с погранвойсками началось с трагических событий на острове Даманский. Я тогда работал в «Комсомольской правде». Пришел репортаж от нашего собственного корреспондента, написанный по горячим следам с места события. Материал надо было срочно завизировать у начальника погранвойск. Был выходной день, и мне пришлось разыскивать генерала Лежепекова на подмосковной даче. Разыскал. Он внимательно прочитал гранки, что-то вычеркнул. Это был абзац, посвященный подвигу двадцатилетнего младшего сержанта Владимира Орехова.
Вот как описывал его гибель начальник политотдела Иманского пограничного отряда подполковник Д. Константинов, возглавивший бой после гибели начальника:
«На моих глазах погиб сержант Орехов из 5-ой мотострелковой роты. Две группы из состава батальона совершили не совсем удачный маневр, и китайцы ударили в стык между ними. Заметив угрозу товарищам, Орехов, в полный рост, уже раненный в руку, из пулемета ударил по ним с тыла. Его одновременно прошили две очереди: пули вошли в грудь крест-накрест. Бушлат на его спине в месте выхода пуль мгновенно вспучился. Орехов еще некоторое время строчил из пулемета, а потом стал медленно оседать на спину».
Он был пятым Героем Советского Союза за те бои. Четыре пограничника и он. Мне было непонятно, почему генерал его вычеркнул. Василий Яковлевич прошел войну, воевал командиром батареи и знал цену солдатскому подвигу… Знал же, что это такое – встать в полный рост и поливать врага из пулемета…
– Дело в том, что Орехов армеец, он из мотострелковой роты. Мы же рассматриваем тот бой, как чисто пограничный конфликт. Если участвовала армия, то это уже на конфликт, а война… Не будем дразнить гусей!
Мне было очень жаль Орехова, чей подвиг засекретили на долгие годы.
– Помянем Орехова, помянем их всех, кто сложил голову на границе. –
Лежепеков наполнил стопки, и мы свершили древний славянский обряд. Разговорились.
– Мало ваша газета пишет о пограничниках… – Вздохнул генерал. – Да и не только ваша. Воистину, пока гром не грянет, мужик не перекрестится. Пока стрельба не начнется, кровь не прольется, так и не вспомнят про бойцов в зеленых фуражках.
Вот так с легкой руки генерала Лежепекова и родился этот образ – судьба в зеленой фуражке. В конце концов, визу свою поставил – «В печать». С тем я и отбыл…
Через некоторое время, я убедил свое редакционное начальство отправить меня на границу. Тем паче, что генерал Лежепеков этому всячески содействовал. Ведь ехал я не за границу, а на границу.
***
Мое многолетнее странствие по периметру Советского Союза, по погранотрядам и погранзаставам началось с Таллина. В один прекрасный майский день я вышел в дозор на борту пограничного сторожевого корабля ПСКР-507. Моряки-пограничники шли на боевую службу в легендарный Моонзундский пролив, шли охранять морские рубежи советской Прибалтики. Я провел с ними целую неделю. Открыл для себя строгую красоту морской службы. Скорее всего именно тогда зародилась мысль связать свою дальнейшую жизнь с морем и флотом. Мы вернулись в Таллин, и я тут же отправился к пограничникам острова Сааремаа. Когда-то он назывался Курессааре – «остров журавлей». Самый большой остров советской Эстонии охранялся бойцами Северо-Западного пограничного округа. На острове находилось несколько постов технического наблюдения (ПТН). На один из них я добрался дождливой ночью, и был радушно принят операторами радиолокационной станции. Был обогрет, обсушен, напоен горячим чаем.
На этом ПТН я провел несколько дней и ночей, открыл для себя, что пограничная служба это не только контрольно-следовая полоса и боец с овчаркой, но помимо всего прочего это сложнейшая радиоэлектронная техника.
Пожалуй, самую впечатляющую картину пограничных будней я получил на Дальнем Востоке на заставе Гродековского погранотряда, расположенной на берегу озеро Ханко. Обстановка на советско-китайской границе в те годы была довольно напряженной, я это хорошо прочувствовал во время обхода границы с начальником заставы капитаном Лебедевым. Мы шагали с ним вдоль неширокого ручейка, разделявшего две огромных страны, два, к сожалению, недружественных тогда государства – КНР и СССР, и капитан Лебедев рассказывал о всех враждебных происках своих коллег с сопредельной стороны.
Слушая его, глядя на него, я стал набрасывать строчки будущего очерка: «В защитном ватнике, перепоясанном портупеей, неспешной кавалерийской походкой спускался в низину пограничного ручья 28-летний начальник заставы капитан Сергей Лебедев. Шагал вольно, не таясь и не озираясь, срывал алые ягоды шиповника и, не торопясь, отправлял их в рот; иногда останавливался, вскидывал бинокль, разглядывал то далекую пограничную вышку, то новое сорочье гнездо, загромоздившее полдерева, то парящего над падью орла.
В русском офицере, если он начальник (пусть даже и небольшой), само собой заводится нечто атаманское, горделивое: «мои люди, мои кони, мой кордон». «Моя граница» – было написано на широкой спине капитана.
«Черта с два сковырнет его кто отсюда,— уверялся я с каждым шагом.— Отстреливаться будет до последнего. За его спиной, на заставе, живут жена и два маленьких сына. Чуть подальше — в тылу — отец и мать. Здесь он родился, здесь принимал присягу. Здесь обе родины его: и малая и великая». И в том, как рассматривал Лебедев воровской покос на нашем берегу, свежий пенек срубленного дерева, чувствовалось, что любое посягательство на границу принималось им как личная обида. Ведь это же его граница! Лебедевская. То есть ему, капитану Лебедеву, лично препорученная, а кто-то не хочет с этим считаться, кто-то полагает, что он хитрее и его самого, и подначальных ему людей».
На лебедевской заставе я провел почти неделю. Беседовал с бойцами, ел с ними из одного котла, ходил в наряды и даже принимал участие в переговорах пограничных комиссаров. Не обошлось и без знатной баньки… Покидал заставу с великой грустью и с большим желанием сказать о всем увиденном и прочувствованном от души, от сердца...
Граница, которая была однажды смята войной, чутка, как шрам.
Я прощался с заставой ночью. Рукоять звездного ковша вытянулась вдоль траншеи опорного пункта. Голубой луч прожектора медленно перемещался над землей, задевая верхушки кустов, взблескивая на окнах спящей деревеньки, пока не упирался в деревянный щит, загораживающий от засветки чужую территорию. С той стороны доносились раскатистые потрески автоматных очередей, глухая стукотня пулемета. Там шли ночные стрельбы.
Прожектор, похожий на широкожерлую мортиру, изрыгал в ночь бело-голубой огонь, в котором слепли шальные птицы и сгорали бабочки. Потрескивали угольные стержни, гудел вентилятор, выметывая из-под кожуха озон. Рядом с прожектористами стоял капитан Лебедев. Лицо его в сильном свете было составлено из резких теней и бликов и напоминало черно-белую гравюру. Таким я его и запомнил. С ремешками бинокля, аккуратно пропущенными сквозь прорези шинельных лацканов. Хозяина границы.
Вернулся в Москву…
Тут главное успеть написать, пока не наслоились новые впечатления, не поблекли воспоминания. Успел!
Очерк «Желтая зима» был опубликован в весьма престижном литературном журнале «Юность». И вскоре я получил благодарственное письмо главного редактора Бориса Полевого…
…Моя пограничная история продолжилась, когда на военно-транспортном самолете я перелетел из Термеза в столицу солнечного Таджикистана – в Душанбе. Душанбинское пограничное начальство разрешило мне побывать на заставах Горного Бадахшана, то бишь Памира. И вот лечу на «крышу мира» военно-транспортным «АНом». Наш воздушный путь пролегает через Рушанские ворота – глубокое горное ущелье. Со всех сторон – высоченные скалы. Кажется, вот-вот и консоли крыльев чиркнут по каменной стенке либо слева, либо справа. К тому же есть реальная угроза: с любого края Рушанских ворот можно легко всадить в самолет «стингер». Ущелье печально знаменито тем, что в 50-е годы здесь разбился рейсовый пассажирский самолет. Он упал на дно ущелья, одна женщина осталась в живых. Несколько дней она ждала помощи, но местные власти посчитали, что живых никого не осталось. Отважная памирка сумела выбраться из пропасти сама…
Непривычно видеть на зеленой тулье золотые «крылышки». Пограничные авиаторы. В основном это вертолетчики. Самое головокружительное ощущение за всю свою жизнь я испытал, наверное, здесь – в полете над «крышей мира».
Пожалуй, здесь, на Памире, можно говорить о новом виде альпинизма — «авиационном»: то, как летают в горах майор Юрий Мирошниченко и его товарищи, по-другому не назовешь.
В этом месте земного шара планета похожа на гигантскую каменную фрезу: гранитные резцы раскраивают облака. Горные кручи так близко подступают к летящей машине, что можно сосчитать лепестки растущих на них цветов. То вдруг резко обрываются, так что колеса вертолетных шасси зависают над пропастью с непроглядным в сумраке дном. И снова к стеклам кабины подступает мешанина снегов и облаков. Короны вершин выточены солнцем, ветрами и временем. Руины вавилонской башни, воздвигнутой природой. На минуту забываешь, что эти каменные шипы смертельно опасны для утлой воздушной машины. Забываешь, что на лезвиях хребтов аэродинамические потоки бушуют так же, как и на самолетных крыльях, что полет над горами сродни полету над океаном — та же безбрежность, та же гибельность встреч с поверхностью.
В наше время редко упиваешься торжеством над природой, чаще приходится ей соболезновать. Но здесь, не видя ничего рукотворного на сотни миль окрест, в инопланетном почти хаосе дикого камня, заново переживаешь первые восторги аэронавтов...
Мирошниченко отводит ручку управления, и стрекочущая машина устремляется вниз, в ущелье, в узкий извилистый горный коридор. На секунду становится жутко — да разве можно здесь летать?! Лопасти винтов того и гляди начнут чиркать о камни. Глыба величиной с танк свисает с козырька над пропастью, и под этой глыбой, под этим козырьком неспешно проплывает наш вертолет. Правила безопасности при полете в горах рекомендуют держаться освещенной стенки ущелья, но солнечная сторона принадлежит сопредельному государству. Голубая жилка границы вьется вместе с ручьем по дну каньона.
Когда-то пограничные наряды добирались сюда на конях, пробирались по висячим тропам — оврингам — многие сутки. Теперь винтокрылый дозор управляется за несколько часов. И если почетный альпинистский титул «тигр снегов» присваивать авиаторам, то, безусловно, первыми его удостоятся пограничные летчики: майоры Ю. Мирошниченко и Ф. Шагалиев, капитан В. Мусаев, старший лейтенант В. Квасов.
Вертолет нещадно трясло — это швыряли машину струи, взмывающие с хребта в черноватое небо. Летчики — их кожаные спины маячили в распахнутом проеме кабины — боролись со своими штурвалами валко и сноровисто, точно ковбои с бычьими рогами. И только курносый борттехник, примостившийся меж пилотских кресел на широкой шлее, оборачивался и кричал мне, единственному пассажиру в салоне:
— Эй, капитан, поищи там в хвосте шест!
— 3-з-а-а-че-ем-м? — откликаюсь ему блеющим от вибрации голосом.
— От вершин отпихиваться! — белозубо смеется парень. — Не растрясло?
Я показываю ему большой палец и снова приникаю к иллюминатору. Стрекочущая машина круто ныряла в ущелье, в узкий и вилюжистый коридор с дном, расщепленным пропастью. Теперь по бортам бежали не склоны и не скаты — отвесные ребристые стесы. Рати каменных баб лезли с карнизов в иллюминаторы, под винты. От рева турбин срывались вызревшие осыпи, и за тощим хвостом вертолета тянулся шлейф пыли и камнепадного грохота.
Ущелье вывело вертолет к высокогорному плато, и под растопыренными ногами Ми-восьмого потекли серые пески с серыми кочками подушечника. Минут через пять показалась и квадратная крепостца заставы. Сходство с фортом придавала ей каменная коробка ограды, сложенная в рост человека — с бойницами и пулеметными гнездами по углам.
Вертолет накренился в вираже, и в окружье оконца четко вписался квадрат подворья – с шиферной крышей казармы, конюшней, гаражом, дозорной вышкой и двумя жилыми вагончиками. Мы опускаемся на «пятачок» рядом с самой высокогорной заставой Памира.
Все здесь, на «крыше мира», не просто. И вода в радиаторах машин закипает раньше, чем на равнине. И кровь в висках во время кросса стучать начинает едва ли не с первой стометровки. И пламя костров полыхает бесцветно.
Будни этой заставы можно сравнить с жизнью подводников: полная отрешенность от обычного мира, абсолютная автономность. Так же дорог воздух, так же драгоценны письма. Есть у подводников примета: если передние зубы у офицера искусственные, значит стоял у перископа в качку, в шторм. Здесь примерно то же: если чернеет в ряду белоснежных зубов щербатина, значит слишком долго пил человек ледниковую скупую воду.
Начальник заставы старший лейтенант Алексей Лебедев (тезка и однофамилец моего дальневосточного знакомца) пил ее много дольше, чем его пограничники. Оттого теперь и подтрунивает над собой: «Золотую фиксу вставлю — первый парень на деревне!» Я застал Лебедева в день весьма для него знаменательный, и чуточку грустный. Алексей сдавал дела своему преемнику— уезжал «вниз, на вышестоящую должность». Три года на высокогорье не шутка. Но Лебедев без ложной патетики считал их лучшими в жизни. У Алексея зеленые «пограничные» глаза. Улыбчивое пензенское лицо. Я невольно сравниваю его с Лебедевым из Гродековского отряда. Вот уж совершенно разные люди — общего у них разве что полное тезоименитство (даже по отцам тезки) да цвет петлиц. Это на первый взгляд. Но в характере звучат одни и те же струны: оба — хозяева границы, преданы ей сердцем, вросли в нее душой.
Алексей кончил школу с отличным аттестатом. До золотой медали не хватило одного балла. Его прочили в самые респектабельные вузы. А он уехал в Алма-Ату и поступил в погранучилище. Выпустился с золотой медалью и правом выбора места службы. Выбрал Памир, самую трудную заставу и по людям, и по климату. За три года вывел ее в лучшие. Написал солидный труд: историю освоения «крыши мира» пограничниками с самых давних времен — с ХIX века и поныне.
Из его трактата я узнал, какую важную роль в деле исследования Памира сыграл русский офицер член Императорского географического общества Бронислав Громбчевский. В 1888 году его экспедиция прошла 2284 версты, проведя при этом глазомерную съемку в пятиверстном масштабе. Капитан Громбчевский исследовал территории к востоку от реки Ташкурган. Тогда он проник глубоко за линию разграничения с Англией, что весьма встревожило Лондон…Летом 1889 года Громбческий организовал новую экспедицию на Памир в составе всего лишь шести казаков во главе с урядником Козякаевым. В это время сюда вторглись афганские войска, и они не пропустили русских вверх по Пянджу. Громбчевский вынужден был уйти в глубь Ванчской долины, а затем долгим кружным путем возвращаться к своим. Во время этой экспедиции капитан стал невольным свидетелем свирепых расправ афганцев над памирцами и написал об этом подробный отчет. Сунниты-афганцы, считавшие исмаилитов Памира более злейшими еретиками, чем гяуры, расправлялись с ними жесточайшим образом: на глазах матерей захватчики швыряли их детей в костры. На глазах мужей, отцов и братьев насиловали их жен и сестер. Оставшимся в живых памирцам сунниты выкалывали глаза, либо отрубали руки, чтобы те не смогли брать оружие, сопротивляться. Женщинам выкалывали по одному глазу, чтобы те потом могли хоть как-то ухаживать за калеками. Все попадавшиеся солдатам девушки, молодые женщины, а зачастую и юноши либо угонялись в гаремы афганских чиновников, либо отдавались на поругание аскерам здесь же, в кишлаках.
В августе 1893 года в сторону Западного Памира выдвинулся небольшой рекогносцировочный отряд капитана С. Ванновского. У кишлака Емц он встретился с афганским отрядом Азанхана, который в пять раз превосходил русских и преградил им дорогу в сторону Ванча. Завязался бой. И здесь русские солдаты впервые применили новейшие по тем временам винтовки Мосина. Так началось боевое крещение легендарных «трехлинеек», которые послужили еще и нашим воинам в Великой Отечественной войне. Афганцы отступили, а отряд Ванновского безпрепятственно прошел к Ванчу, и вернулся в Новый Маргелан, проведя по пути подробную топографическую съемку местности. Ванновский также отметил зверства афганцев над местным населением, по его наблюдениям население Рушана сократилось по сравнению с 1883 годом более чем в два раза.
Через три года результаты демаркации границы России с Афганистаном на Памире были ратифицированы правительствами Великобритании и Российской империи. С этого момента на смену первопроходцам и авантюристам на Памир пришли регулярные пограничные войска России.
Южная граница... Огнеструйная звезда солнца. Выгоревшие добела зеленые погоны. Серая рябь барханов. Вечный снег горных вершин. Жаркие ветры аравийских пустынь приносят к южным границам гарь недальних военных пожарищ — дымы пылающих сирийских городов и заморских эскадр в Персидском заливе, горящих танков. Здесь, на стыке двух государств, по-особому сознаешь: тишина границы — это тишина мира.
***
Впервые я увидел бойцов в зеленых фуражках шестилетним мальцом – в Бресте. Мы ехали с мамой и маленькой сестрой в Германию, где служил папа. В вагон вошли строгие люди в зеленых погонах, на поясах у них висели тяжелые кобуры с пистолетами. Мама протянула им паспорт, и наши документы. Я смотрел на пограничников широко раскрытыми глазами и, наверное, со страхом, пока один из них не подмигнул мне. Тут все встало на свои места: это свои, наши, они нас не обидят. Потом пришли польские пограничники и тоже проверяли наши документы. Они были в чужой незнакомой форме, и на головах у них были какие странные угловатые фуражки, и они уже не улыбались и не подмигивали. Проехали Польшу и на границе с ГДР в вагон вошли немецкие «гренцзольдатен». Тут мне стало совсем не по себе: они были в таких же мундирах, в таких же фуражках, как и фашисты в фильмах про войну. Но и они не сделали ничего плохого – быстро и четко выполнили свои обязанности и исчезли. Через год все повторилось в обратном порядке. И когда в Бресте появились наши пограничники, я их встретил, как родных и даже подмигнул одному из них. Свои. Нестрашные. Советские.
Там, в Германии, я – мальчишкой – еще раз прочувствовал, что такое граница. Мы возвращались из Восточного Берлина в свой гарнизон. Водитель «виллиса» перепутал автострады, и мы въехали в английскую зону оккупации. Я хорошо запомнил испуг на лицах взрослых – нарушение границы могло всем дорого обойтись. Мы развернулись и полным ходом полетели обратно. Пограничный инцидент не состоялся.
Последний раз я общался с пограничниками год назад. Это были бойцы Брестского погранотряда, и они несли службу на Западном острове Брестской крепости. Этот таинственный недоступный остров манил меня детства. С того самого года, когда отец впервые привел меня в Брестскую крепость.
Да и как иначе: ведь именно он из всего крепостного «архипелага» более всех остальных исхоженных истоптанных туристскими толпами хранил следы рокового дня – 22 июня 1941 года, следы боев, которые вели с оккупантами пограничники заставы Кижеватова, курсанты шоферской школы погранвойск и спортсмены-конники окружных сборов. Почти все они и полегли там за редким исключением… Туда, с давнишних времен, не пускали ни туристов, ни историков поскольку это была приграничная территория. И вот однажды белорусские пограничники пошли мне навстречу – разрешили заглянуть на заповедный остров. А того раньше произошло еще одно событие, которое я напрямую связываю с проходом на Западный остров.
В сорок первом на этом острове воевал и мой дальний родственник – старшина Семен Черкашин. Он был начальником столовой. Увы, судьба его неизвестна… Наша старинная казачья фамилия с незапамятных времен связана с пограничной службой. Оба моих двоюродных брата – Сергей и Юрий Черкашины служили в погранвойсках Сергей Черкашин, после Алма-Атинского погранучилища, возглавлял заставу в Даурском погранотряде в Забайкалье. Младший брат – Юрий Черкашин отслужил срочную службу в Херсонском морском порту. Оба помнят и дорожат своей причастностью к погранвойскам.
Однажды в недавнем году я приехал в Брест на реконструкцию начала войны. Чтобы не прозевать раннее утро 22 июня я пришел в крепость с вечера, надеясь прикорнуть до утра в каком-нибудь тихом местечке. И тут увидел небольшой костер посреди боевого поля между Западным и Восточным фортами. У костра сидели парни в зеленых фуражках и с зелеными петлицами на гимнастерках довоенного покроя. Это были мои земляки из Москвы, которые завтра утром должны были «играть» бойцов 17-го погранотряда, охранявшего перед войной большой участок границы по Западному Бугу. Все они великолепно знали историю отряда, поскольку входили в состав столичного военно-исторического клуба «17-й погранотряд». Я познакомился с «реконструкторами» и получил приглашение поужинать с ними у костра. Из вещмешков бойцы достали армейский паек: банки с тушенкой, сухари, галеты, брикеты гречневой каши, сало… Ужин вышел на славу. Ребята намеревались зоревать до утра, а я пристроился на ночлег в одной из палаток. Накрылся чьей-то шинелью и уснул замертво.
Пробуждение было ужасным. Спросонья я не сразу понял, что происходит: от страшных взрывов дрогнула земля, затрещали вокруг автоматные очереди, раздавались команды… Я выскочил из палатки и чуть не наткнулся на штыки бежавших погранцов. Предрассветный сумрак был затянут дымом, куда бежать, где позиции – ничего не видно, непонятно…
Наверное, именно так и началась здесь война. Во всяком случае, в первые минуты этого светопреставления у меня было полное ощущение провала во времени, провала в сорок первый… Белорусские саперы не пожалели пиротехники. Так я увидел зеленые фуражки в сизом пороховом дыму. Но совсем рядом был Пограничный остров, на котором несли службу настоящие, а не клубные, пограничники.
Только 22 июня 41-го года сюда посмели вторгнуться без разрешения, и были встречены огнем из всех видов стрелкового оружия. С тех пор прошло 80 лет. Запретный остров невольно стал заповедником войны; время огибает его, как огибают с запада и востока два рукава Буга. Здесь стоят все те же дубы и клены, ивы и тополя, которые все еще носят следы того огненного урагана, который обрушился на Крепость в роковом июне. Здесь все еще оплывают воронки от двухтонных 600-мм снарядов сверхмощных мортир «Тор» и «Один». Здесь все еще держатся так и не рухнувшие своды изрешеченных казематов. Здесь все еще лежат под дерном кости защитников острова, среди которых был и старшина Семен Черкашин. Может быть, благодаря его «небесному» заступничеству, я все-таки получил «добро» на посещение запретного острова. И вот я с сотрудником Музея обороны Брестской крепости Александром Каркатадзе – подхожу к предмостным воротам, обтянутым колючей проволокой сверху донизу, справа налево и крест-накрест…Именно здесь началась война. Еще шли ее первые минуты, а здесь уже кипел яростный бой. Потом этих бойцов молва наречет «шоферским спецназом». Хотя все они были обычными «водилами», даже не успевшими как следует покрутить «баранку», не ворошиловскими стрелками, а вчерашними слесарями, трактористами, ремонтниками, двадцатилетними парнями, только-только надевшими гимнастерки с зелеными петлицами.
«При подходе к развилке дороги мы заметили, – вспоминал старший лейтенант Аким Черный, – что гараж и здание курсов шоферов окружены вражескими автоматчиками. Гитлеровцы окружили здания и начали безжалостно уничтожать выбегающих из казармы курсантов. Здесь же, в кустарнике, мы установили два ручных пулемета. А я с группой бойцов обошел здание с тыльной стороны… Пулеметчики открыли огонь по врагам. Гитлеровцы, как я и предполагал, все свое внимание сосредоточили на пулеметном гнезде. Мы не замедлили воспользоваться этим, и в рукопашной схватке ликвидировали фашистов».
У командира транспортной роты старшего лейтенанта Акима Черного черная судьба. Перед самым началом войны, к нему на остров приехали мать и сестра, их встретила его жена, ждавшая ребенка. Не успели оглядеться на новом месте, как ночью грянул мощный артобстрел. Остров дрогнул и качнулся, как корабль на плаву. На глазах у матери погибают дочь и беременная невестка, сын исчез в огнище начавшейся войны. Женщина повредилась в уме. На третий день ожесточенных боев старший лейтенант Аким Черный попал в плен. Сохранилась его лагерная карта, из нее явствует, что он был пленен 24 июня и отправлен в лагерь в Бяла Подляске, затем переведен в офицерский лагерь в Хаммельсбурге. Потом оказался в лагере смерти Дахау. Но в крематорий не попал, спасло то, что заболел туберкулезом, и его поместили в госпиталь. А в апреле 1945 года пришло освобождение. После многочисленных проверок вернулся осенью домой, на Украину. Ни кола, ни двора, ни семьи. Уехал в село, где до войны жил брат Терентий. Брат погиб на фронте, и Аким взял в жены его вдову Марию вместе с ее двумя дочерями. Потом увез их всех в город, в Сумы. Герой Бреста жил там до 1985 года…Чем не сюжет, чем не судьба человека, достойная шолоховского пера?
Мы молча стоим у скромного памятного знака в честь бойцов транспортной роты 17-го Краснознаменного погранотряда и курсантов школы шоферов Белорусского погранокруга.
Я отхожу в сторону и остаюсь наедине с тишиной запретного острова, с его зарослями и руинами… Пытаюсь ощутить давным-давно прошедшее время. От него остались самые достоверные – вечные – приметы: вот этот малиновый иван-чай, трава-дереза, посеянная на гребнях валов, эти пчелы, которые веками собирали здесь мед, эти раскидистые вязы, уходящие кронами в неизменные в своей изменчивости облака… Все эфемерное в жизни оказывается долговечнее, чем крепостные башни или пирамиды фараонов.
***22 июня 2020 года… Стрелки часов подошли к роковой отметке – 4 часа утра. В крепости зажглись прожекторы. На плацу Центрального острова собрались горожане, чтобы почтить память защитников Крепости. Внизу же, за Тереспольскими воротами, у самой воды, происходила тихая ночная мистерия: в едва поредевшей темени молодые пограничники – поочередно - выходили на деревянные мостки, опускали в волны Буга венки.
Потом брали под козырек, отдавая честь безымянным героям, и поднимались к стенам цитадели.
Такая она, моя граница…
Николай Черкашин
