Зинаида Ивановна Перегудова
– Расскажите о вашем научном пути.
– ГАРФ – мое единственное место работы. После окончания Московского государственного университета я получила диплом, в котором было написано: «историк, преподаватель средней школы» – и распределение в РОНО Костромской области. С нашего курса туда распределили трех человек. Но ни один из нас не получил там работу. Костромская область не нуждалась в историках, их было перепроизводство. Нам предложили места биолога, географа, преподавателя немецкого языка.
В Министерстве, куда обратилась за перераспределением, выдали справку о свободном распределении, т.е. – устраиваетесь сами. Я, мои родственники и друзья искали для меня работу в школах, библиотеках, музеях, но увы… Мест нигде не было. Конечно, не было и речи, чтобы найти место по специальности, так как я окончила кафедру Южных и Западных славян и специализировалась по Болгарии и Сербии. В конце концов стала устраиваться на временную работу диспетчером в НИИ труда. Периодически созванивалась со своими бывшими университетскими друзьями, все как-то устраивались на работу, но не всегда по специальности. Неожиданно мне позвонила моя коллежанка по группе Ксения Хвостова и сообщила, что есть место в историческом архиве. Ее отец, в то время начальник Архивного управления МИД СССР, крупный ученый-международник Хвостов Владимир Михайлович, когда узнал, что я без работы, выяснил, что в Архивном управлении МВД СССР намечается вакансия и, если я не против, то он переговорит обо мне с руководством. Конечно, я ужасно обрадовалась и, безусловно, была согласна. Через несколько дней мне позвонили и вызвали на собеседование. А еще через несколько дней я стала младшим научным сотрудником Центрального государственного исторического архива СССР в Москве. В то время в стране было два государственных исторических архива: в Москве и Ленинграде. После ряда реорганизаций этот архив стал отделом ГА РФ. Так я стала архивистом на всю жизнь. Прошла все этапы работы от младшего научного сотрудника до руководителя отдела фондов по истории революционного движения ХIХ – нач. ХХ в. Потом, в связи с возрастом, оставила свою должность и в настоящее время являюсь главным специалистом ГА РФ.
Считаю наш архив самым интересным архивом страны. И, даже проработав много лет, работая с документами, практически каждый день узнаю и нахожу что-то новое и интересное. Правда, уже позднее меня приглашали в Историко-архивный институт, во ВНИИДАД, Институт славяноведения, но я осталась верна своему архиву. Зарплаты, правда, всегда у нас были маленькие, сейчас мы даже не входим в категорию научных учреждений, что было при поступлении моем на службу, сотрудники за степень не получают. Мужчины не выдерживают, уходят. Но сейчас иногда думаю, что это я должна платить архиву за возможность работать в нем, настолько работа в нем увлекает.
Мне повезло еще и в том плане, что, интересуясь более всего XIX веком, попала в архив, где хранятся документы этого периода. Это – Верховный Уголовный суд и Следственная комиссия по делу декабристов, Третье отделение собственной его императорского величества канцелярии, пришедший ему на смену Департамент полиции МВД, Штаб Отдельного корпуса жандармов, различные следственные комиссии, т.е. вся политическая история России сосредоточена в этом архиве. Все фонды невозможно перечислить. Здесь же огромный интереснейший комплекс личных фондов. Это общественные и государственные деятели России: Кропоткин П.А., Лавров П.Л., Бакунин М.А., Горчаков А.М., Игнатьев Н.П., Водовозов В.В., Джунковский В.Ф. и др. В этом же архиве хранится большой комплекс документов семьи Романовых: императоры, начиная с Александра I и кончая Николаем II, русские императрицы, великие князья и княгини, великие княжны, князья императорской крови. Конечно, когда мы объединились с архивом Октябрьской революции и социалистического строительства СССР, то и рамки изучаемого материала расширились. Я уже не стала ограничиваться исторической частью архива, а в силу служебных и плановых заданий стала работать с белоэмигрантскими, белогвардейскими материалами, потом с документами советского периода, которые стали как бы продолжением тех материалов, которые я ранее изучала и увидела судьбы некоторых лиц, которые встречались в материалах Департамента полиции.
За время работы в архиве более всего приходилось работать с материалами Департамент полиции. Фонд в то время был достаточно сложный для использования. Приходилось много консультировать исследователей, и я видела, что для облегчения их работы стоило бы написать какие-то памятки, пособия, которые вводили исследователей в тайны «охранки» и облегчали бы исследователям работу в Читальном зале. Работать со старыми делопроизводственными описями было очень трудно. Заголовки, как правило, не вскрывали всего состава документов в деле. Поэтому наше руководство задумало готовить различные справочные пособия, каталоги, которые бы раскрывали содержание архивных дел. Большая группа сотрудников, в которую включили и меня, составляли тематические каталоги к материалам первой и третьей экспедиций Третьего отделения. В эти же годы проводилась каталогизация материалов Департамента полиции. Занимаясь настоящей исследовательской работой, читали дела целиком, все факты брали на учет. В результате вырисовывалась системная картина работы этих учреждений, постепенно сроднилась с ними. По почерку, по знакомым подписям уже видишь и понимаешь, как распределялись руководители учреждений, как они шли на повышение и т.д. Мои кандидатская и докторская диссертации были связаны с Департаментом полиции. Они как пособия для тех, кто работает с фондами политического розыска царской России.
Много времени я уделяла и личным фондам. Иногда планировала на себя чисто техническую работу, например, проверка наличия материалов, которую должен проходить фонд каждые пять лет. Только при проверке наличия можно подержать в руках каждое дело из фонда и вплотную познакомиться с ним.
Но первоначальная работа, на которую меня взяли – это была справочная работа. Был период реабилитации тех лиц, которые пострадали во времена сталинских репрессий, и было очень много запросов, связанных с проверкой этих лиц на предмет их революционной деятельности, а некоторые проверялись на предмет сотрудничества с царской полицией. Когда работала с этими письмами и запросами, поняла, каков был размах репрессий. Из одного маленького населенного пункта порой приходили запросы со списками на сто и более человек. Почти все эти запросы были отрицательными, т.е. репрессированы люди были необоснованно.
Потом меня перевели в отдел использования. Здесь пришлось заниматься выставками, подготовкой встреч с общественностью. Мы готовили выездные выставки на фабрики, на заводы к юбилеям революции 1905 и 1917. Нужно было показать людей, которые принимали участие в революционном движении.
В первые годы моей работы были еще остатки необработанных фондов. Главархив напоминал всегда, что в архивах не должно быть неучтенных и необработанных дел. Были проверки и выговоры руководству. Мы все брали социалистические обязательства и проводили дополнительно к плану описание документов. В необработанном состоянии к нам попал такой важный комплекс документов как «Вещественные доказательства» – это документы, которые были изъяты при обысках и арестах редакций легальных и нелегальных изданий, частных лиц. Среди них – огромное число рукописных трудов: публицистика, философия, социология, беллетристика и т.д. В том числе редакционные материалы журнала «Работница», газеты «Новая жизнь» и др. Правда, потом некоторые материалы пришлось передать в бывший архив ИМЛ. И здесь так же с коллегами принимала участие в их обработке.
При проведении справочной работы мы отвечали на письма, приходившие в архив как от учреждений, так и от частных лиц. Некоторые из них были чрезвычайно интересные. Так в архив поступило необычное письмо от Натальи Николаевны Чистяковой из Ленинграда, которая сообщала, что ее мать Чистякова Александра Григорьевна, революционерка, по неточным данным в 1907–1908 гг. была осуждена к ссылке в Сибирь, где умерла в 1910 г., а ранее жила в Костроме. А она маленькой девочкой вместе с матерью была в тюрьме, в ссылке, после смерти матери была воспитана семьей революционеров. Наталья Николаевна просила подтвердить сведения о матери, сообщить, какие у нее были еще родственники, которых она ищет много лет, но безуспешно. Казалось, что письмо пришло не совсем по адресу. Но, когда мы стали искать ее мать в картотеке Департамента полиции, то были потрясены судьбой этой большой семьи. Александра Григорьевна вместе со своими сестрами Анной и Еликонидой работала в подпольных типографиях в Костроме и в Москве. Им помогал отец, Григорий Степанович Чистяков. В Москве Александра работала нелегально под чужой фамилией и при аресте не раскрыла себя. Вместе с ребенком двух лет она содержалась в Бутырской тюрьме. И вот, именно эта девочка уже в 1960-е годы написала письмо с просьбой разыскать ее родственников. Выявленные документы по этому письму были чрезвычайно интересны. Мы сообщили все сведения, что были обнаружены в нашем архиве. Но я никак не могла успокоиться и вечерами пропадала в архиве г. Москвы, смотрела материалы Московской судебной палаты, Бутырской тюрьмы, нашла дополнительные материалы о маленькой девочке, о том, как к ней относились заключенные, как передавали ей с воли куклы, о сестрах Александры, нашла родственников. Из всего этого вышла небольшая книжечка – «Строго законспирированы» (М., 1985). Это был мой первый опус. Уже после публикации книжечки мы нашли тетушку Натальи Николаевны, Еликониду Григорьевну. К сожалению, я встретилась с тетушкой за несколько дней до ее смерти в больнице, и многого она рассказать уже не могла. Откликнулась ее двоюродная сестра, которая сообщила, что они много лет искали девочку Наташу и не могли найти. Это был очень интересный поиск.
Несколько слов о методике работы с письмами. Каждый получаемый запрос мы в первую очередь проверяли по двум картотекам на секретных сотрудников: картотеке Департамента полиции, созданной ее чиновниками и картотеке секретных сотрудников, которая была создана в 20-40-ые годы по материалам и нашего архива, и на базе сведений, находившихся на местах, в областных архивах, и пришла к выводу, что многие лица внесены в эту картотеку безосновательно. Это были священники, напутствующие лиц, приговоренных к смертной казни, врачи, констатировавшие смерть. Но самое страшное было то, что в эту картотеку были включены лица, не имевшие никакого отношения к полиции, по ошибке архивистов, не знавших и не понявших терминологию жандармской переписки.
В свое время к нам в архив было обращение Золотаревой Нателлы Михайловны, в прошлом ученицы Нины Фердинандовны Агаджановой, профессиональной революционерки, а в советское время – кинематографисте, авторе целого ряда сценариев первых советских фильмов. Она была одним из авторов сценария фильма «Броненосец Потемкин». Золотарева предполагала писать сценарий фильма уже об Агаджановой. Наше руководство ей не посоветовало. Причиной было то, что она упоминалась в картотеке секретных сотрудников, и карточка на нее была поставлена на основании материалов Вологодского областного архива. В картотеке Департамента полиции ее фамилии не было. Прошло время и архив начал собирать личные фонды деятелей революцинного движения. Одной из первых в списке была Нина Фердинандовна Агаджанова. Так была она или не была секретным сотрудником? В этом надо было разобраться. Были запрошены документы из Вологодского архива, которые показали, что Агаджанова была занесена в эту картотеку безо всяких на то оснований. Когда она была в ссылке в Вологодской губернии, ее вызвал на допрос один из чинов Губернского жандармского управления и намекнул, не может ли она давать сведения по ссылке. После этого она написала письмо своей приятельнице об этом разговоре и предложении. Когда же началась работа по составлению картотеки по выявлению секретной агентуры, то местные архивисты посчитали, что сведения Агаджановой, изложенные в письме к приятельнице, являются достаточным основанием, чтобы включить ее в список секретных сотрудников. Впоследствии, когда во время отпуска состоялось мое путешествие на Белое море, мне удалось побывать в Вологде и поработать в Вологодском архиве и Музее «Вологодская ссылка». В архивохранилищах архива и музея имелись достаточно важные документы об этой интересной личности, но только как о деятельнице революционного движения. Впоследствии я познакомилась с Ниной Фердинандовной, записывала ее воспоминания, собирала документы о ней, изучала наши документы, сравнивала с тем, что она рассказывала. Она прекрасно помнила все, что было в то далекое дореволюционное время. Правда, Агаджановой интересовались и другие историки. В 1974 г. в соавторстве с Арутюновым Г.А. в Ереване на армянском языке вышла небольшая книга «Нунэ». А почти через десять лет у меня с другим соавтором, Лейберовым Игорем Павловичем, в ленинградском издательстве вышла книга «Подвиг Нунэ» (Л., 1985). Так постепенно у меня возник интерес не только изучать материалы, но и писать о своих находках.
Что касается же указанной картотеки, то стала более внимательно работать с ней, более четко проверять лиц, которые в ней упоминались, насколько правомочно они внесены в эту картотеку.
Могу привести еще один пример безосновательного обвинения. Был такой крестьянский писатель Иван Егорович Вольнов. Он был эсером, за свою революционную деятельность сослан в Сибирь, откуда бежал, приехал на остров Капри, был близок к Горькому. Они даже стали друзьями. Там же Вольнов встретил свою любовь и решил жениться. Поскольку документов у него не было, то для оформления брака он написал письмо своим родственникам, чтобы они прислали ему свидетельство о рождении и подписался: Иван Вольный. Это письмо перлюстрировали, и между Департаментом полиции и Орловским ГЖУ началась переписка, кто такой Иван Вольный? Перлюстрация обозначалась буквами «сс» (совершенно секретно). Письмо с этой пометкой в полицейской переписке было названо агентурным, потому что было получено Департаментом полиции незаконным путем, агентурным путем. В переписке между Департаментом полиции и местным губернским жандармским управлением Вольнов назван «автором агентурных сведений», то есть автором этого письма, которое по своему содержанию ничего не представляло крамольного, не было никаким донесением, а личным письмом к родным. Но местные архивисты не стали искать эти сведения и выяснять, что это было, включили Вольнова в список секретных сотрудников. Только благодаря нашему архиву удалось восстановить честное имя Вольнова. Его реабилитировали. Горький всегда говорил, что Вольнов никакого отношения к агентуре не имел.
Но в то же время стоит сказать, что к нам за справками о революционной деятельности два или три раза обращались люди, действительно причастные к сотрудничеству с охранкой. Примерно в 1970 году было письмо с просьбой прислать справку о революционной деятельности. Автор письма сообщал, что при Сталине был осужден, сейчас он реабилитирован, получает пенсию республиканского значения, но хочет пенсию союзного значения. Просит выдать ему справку о революционной деятельности. Я думаю, расчет был на то, что документы сгорели в 1917 г. Многие знали, что в период Февральской революции сгорела Судебная палата в Петрограде, Петербургское ГЖУ, охранное отделение, горел Департамент полиции. Но картотека секретных сотрудников, как я сказала ранее, сохранилась. Наш сотрудник Александр Голодко готовил эту справку. Он обнаружил, что были два человека из одного села с одним и тем же именем и отчеством, с одной и той же фамилией. Один секретный сотрудник, другой – нет. В делах сохранились анкеты на этих лиц, где имелись сведения о родителях, их имя-отчество, девичья фамилия матери. Из архива написали: для работы над вашим запросом просим сообщить имя-отчество матери и отца, желательно девичью фамилию матери. Тот присылает эти данные. И оказывается, что это – секретный сотрудник.
Еще один человек, назовем его первой буквой его фамилии «Д», с которым я сама встречалась, не был секретным сотрудником, но он, будучи арестован, стал давать информацию о своих сокамерниках. В одном письме он пишет о разговорах сокамерников и сообщает, что его сокамерники начали подозревать, ему грозит опасность, и он просит перевести его в лазарет. Когда перевели его в лазарет, он стал сообщать, что там происходит, какие ведутся разговоры и что медсестра передает записки от арестантов на волю. В период репрессий он был арестован именно за это дело. Когда пошел процесс реабилитации, решил получать повышенную пенсию за свою революционную деятельность. Написал письмо в архив.
Существовала инструкция по составлению справок, согласно которой архив выдавал полную справку со всеми имеющимися на данного человека сведениями. Поэтому, написав справку о его революционной деятельности, мы обязаны были сообщить и этот негативный материал, в результате которого пострадали люди. Перед нами встал вопрос, есть ли смысл ему выдавать справку, но на письмо мы должны ответить. Существовала в таких случаях форма окончания переписки. Автор письма отказывался от справки. Исполнитель на ней писал, что после проведенной беседы, он отказывается от справки, документация передавалась в делопроизводство. Руководитель нашего отдела позвонила заявителю по телефону и пригласила его прийти для беседы в приемную архивного управления, куда мы принесли его дело. Пришел человек достаточно благополучной внешности: очки в золотой оправе, шапочка каракулевая пирожком, каракулевой воротник, красивое пальто. Говорил с достоинством. Мы дали ему прочитать справку, он посмотрел ее и сказал, что этого он не делал, именно в этом его обвиняли и за это он уже отсидел. Но это все неправда, и доказать это он в то время не смог. Разговор был долгий и тяжелый. Нам пришлось показать все дело, где было пять его писем достаточно серьезного содержания, он долго и внимательно его читал. Что интересно, что почерк его совсем не изменился: заявление в архив и тюремные записки были написаны одной рукой. Заведующая приемной сказала, обращаясь к «Д», что ему стоит отказаться от справки, и она останется в архиве в делопроизводстве, если же он настаивает, чтобы мы дали справку о революционной деятельности, то мы можем выдать только такую, какую он только что прочитал. Он ушел, сказав, что нам позвонит. Мы трижды встречались с ним. Последний раз он сообщил, что еще раз хочет посмотреть документы. Пришел совершенно изменившийся человек. Видно эти дни дались ему очень тяжело. Мы принесли дело. Нас сидело человека четыре. Мы дело из рук не выпускаем. Он прочитал. Говорит, я вас умоляю справку никуда не посылать, потому что это может отразиться на моих детях, они занимают высокие посты.
Еще один человек в то же время обратился. Он был переводчиком в Департаменте полиции. Он написал, что отсидел очень много лет, стажа рабочего нет, и теперь никакой пенсии не дают. Дайте мне справку, что я до революции был просто рядовым сотрудником Департамента полиции. Мы посмотрели. Он действительно был переводчиком. Но в то же время он работал и как секретный сотрудник. Мы думаем, покажем ему дело. Написали, что для получения справки нам нужно с вами обговорить этот вопрос, просьба прийти и иметь при себе паспорт. Но он не пришел. Видимо понял, что мы нашли данные о его деятельности в качестве секретного сотрудника.
– Вы с 1957 года работали в архиве, а диссертацию начали писать гораздо позже. Почему Вы сразу не взялись за научную работу?
– Во-первых, хотя архив и считался научным учреждением, но, как правило, написание статей и диссертаций как-то не очень приветствовалось – это та работа, которую называли в шутку, между собой, работой «в лично корыстных целях». Главное было – выполнение плановых работ. Хотя несколько кандидатов работало в архиве. Легче было в этом плане в функциональных отделах, например, в публикаторском отделе, где готовили тематические сборники, у них были библиотечные дни и более спокойный режим работы. Но в первые годы работы я не ставила перед собой такой задачи.
В университете у меня были преподаватели старой еще дореволюционной школы, такие как Всеволод Игоревич Авдиев и Марк Осипович Косвен, Сергей Данилович Сказкин и более новое поколение П.А. Зайончковский, С. А. Никитин, И.М. Белявская, Г.А. Федоров-Давыдов и др. Я на них молилась и считала, что незачем пополнять армию историков среднего уровня. Думала, что лучше я буду хорошим архивистом. В то же время иногда мне приходилось консультировать ученых с очень слабой подготовкой, и я видела уровень некоторых из них. Я сравнивала эти школы.
Моему становлению как ученого много помогло общение с Петром Андреевичем Зайончковским. Он был членом нашего Ученого совета. Много работал в архиве, сидел, как правило, в рабочей комнате архива. Он, как истинный педагог, не раз обращался ко мне с «просьбами»: «Зинаида Ивановна, я что-то не пойму, как было устроено то-то и то-то в Третьем отделении, или в Департаменте полиции. Не подскажете?». Это заставляло меня систематически изучать структуру тех учреждений, которые мы хранили. Сейчас я думаю, что, конечно , это была и своего рода тактика, чтобы я стала заниматься наукой. Большое влияние оказал ученик Зайончковского и мой научный руководитель – Николай Петрович Ерошкин и уже его ученик, Александр Давидович Степанский. Хорошей научной школой было мое общение с Институтом истории, сектором В.И. Бовыкина, где несколько раз выступала с обзором материалов нашего отдела. Были обсуждения, были вопросы и опять были пожелания изучать состав материалов архива, историю государственных учреждений дореволюционной России.
Петр Андреевич Зайнчковский, Ирина Михайловна Пушкарева, Наталья Михайловна Пирумова настаивали, чтобы я села писать диссертацию. И когда я написала вариант диссертации, Пушкарева не только прочла, но и сделала массу полезных замечаний. Я защищала кандидатскую диссертацию довольно поздно в 1989 году. Честно говоря, в более раннее время мне бы и не дали защищать тему по Департаменту полиции. Перед тем как защищаться я несколько раз ходила на защиту посмотреть, как надо себя держать, как публика реагирует. И обычно на защиту приходил сам защищающийся, его оппоненты, ну и группа поддержки из родственников и друзей – десятка два человек. Когда же была моя защита – в зале Историко-архивного института были заполнены все места, примерно 200. Когда защита закончилась, эти неизвестные люди как по команде встали и вышли чуть ли не строем, стало ясно из какого учреждения были эти историки в штатском.
Одним из оппонентов моей кандидатской диссертации был Шелохаев Валентин Валентинович, моя работа ему понравилась. Тема политической полиции к этому времени практически не была разработана, и он очень советовал написать книгу о Департаменте, взяв за основу кандидатскую диссертацию. Честно говоря, эта мысль мне понравилась. Документов уже накопилось много и хотелось выплеснуться и рассказать, что же такое Департамент полиции и его сотрудники.
Я подала заявку на конкурс в РГНФ и в течении трех лет написала книгу «Политический сыск России 1880-1917 год», которую защитила в качестве докторской диссертации. Потом многие наши исследователи Читального зала приходили и благодарили меня за эту работу, так как она им очень помогла разобраться во всех сложностях этого учреждения и в поиске необходимых документов. Структура секретной полиции была очень запутанной. Департамент полиции руководил губернскими жандармскими управлениями. В то же время был Штаб корпуса жандармов, которому подчиняется личный состав жандармерии. Департамент полиции дает распоряжение начальникам ГЖУ. Те отчитываются по политической части Департаменту полиции, а по военной линии они подчиняются Штабу корпуса жандармов. В то же время есть охранные отделения, которые создаются Департаментом полиции. Эти учреждения непосредственно подчиняются Департаменту полиции. В то же время сотрудники охранных отделений – военные, то есть они также относятся к Штабу корпуса жандармов. Здесь есть масса всяких сложностей, разобраться в которых помогла моя книга. В 2013 вышло ее второе издание.
Недавно я составляла список опубликованных работ. В общей сложности список включает около 230 наименований статей, заметок, публикаций, книг. Ряд статей было опубликовано в научных журналах, сборниках, альманахах, книгах. Удалось подготовить несколько интересных публикаций – это двухтомное издание «“Охранка”. Воспоминания руководителей политического сыска» (М., 2004); Глобачев К. И. «Правда о русской революции: Воспоминания бывшего начальника Петроградского охранного отделения» (М., 2009); Блок А.А. «Последние дни Императорской власти» (М., 2012). Последние работы, в которых принимала участие, – «Дневники императора Николая II за 1894–1918 гг.», вышедшие в двух томах, трех книгах. Первый том вышел в 2011 г, последние – в 2013.
– В Вашей книге затронут и сакраментальный вопрос о сотрудничестве Сталина с охранкой
– У меня всегда шли споры по этому вопросу с моим соавтором по книге об Агаджановой – Георгием Анастасовичем Арутюновым. Он мне доказывал что Сталин был секретным сотрудником. Я говорила: где доказательства? В материалах архива сведений нет, их не было и в 1917 г., когда работали различные комиссии по выявлению секретной агентуры. В делопроизводственной картотеке на секретных сотрудников, сотрудничавших с полицией как в центре, так и на местах его фамилия не упоминается.
Дело в том, что еще до разговора с Арутюновым один из моих знакомых рассказал, что несколько лет назад в спецхране он видел журнал «Лайф», в котором был опубликован документ, который яко бы свидетельствовал о сотрудничестве Сталина с секретной полицией и назвал мне номер исходящего документа и его дату. Зная делопроизводство Департамента полиции и систему распределения исходящих номеров по структурам, я поняла, что это какая-то не очень важная переписка по 1-му делопроизводству. А так как журналы исходящих бумаг у нас в архиве сохранились, то я убедилась в этом. Документ за таким исходящим номером не имел никакого отношения к Сталину.
Уже в перестройку Юлиан Семенов показал мне эту публикацию из журнала «Лайф» за 1956 год. Он предполагал сделать большую статью с публикацией этого документа в «Совершенно секретно» и просил меня как специалиста по дореволюционным фондам дать экспертную оценку этому документу. Поскольку я уже слышала об этом документе, а теперь увидела его фотокопию и увидела ряд несоответствий, была уверена, что это – фальшивка, о чем сразу сказала Юлиану Семеновичу: не может быть входящих документов с таким номером в особом отделе, где содержалась вся информация о секретных агентах; в документе указан номер 1-го делопроизводства, который не имеет отношения а Сталину; подпись не Еремина, она подделана.
И все-таки этот документ был опубликован в газете «Московская правда» Арутюновым Г.А., д. и. н. (в то время профессором Высшей школы профсоюзного движения) и профессором Института Международных отношений Волковым Ф.Д. с ссылкой, что подлинник находится в нашем архиве. Это, конечно, был большой прокол публикаторов. Накануне публикации Георгий Анастасович позвонил мне, но не стал ничего говорить о предстоящей публикации. Он решил поговорить на тот предмет, что все-таки Сталин – секретный сотрудник и кличка у него «Фикус». Я ему отвечала, что этого не может быть. Сталин находится в ссылке в Вологде, потом в Туруханске, а «Фикус» сообщает данные о деятельности местной организации. На следующий день появляется эта заметка в «Московской правде», вижу в тексте статьи идет разрядка. Видимо, в этом месте была написана кличка «Фикус», но в самый последний момент ее сняли.
После публикации начались звонки и вопросы. Я отвечаю, что это фальшивка, и многие западные историки ее давно отвергли. Даже Троцкий не считал Сталина агентом Департамента полиции. А далее меня вызывают к начальнику главка Федору Михайловичу Ваганову. Он говорит: «Зинаида Ивановна, у вас хранится такой документ, и вы молчите». Я отвечаю, что у нас его нет, он был опубликован в журнале «Лайф» и я считаю его фальшивкой. Он говорит: «Позвоните в редакцию, выясните, почему Арутюнов пишет, что он видел у нас этот документ, выясните шифр дела, дело мне на стол». Я позвонила в газету. Мне сказали номер дела, на которое ссылался Арутюнов. Я достала этот дело с этим номером. На мое счастье, там была еще дореволюционная нумерация. Ни одной страницы не вырвано. Я написала докладную записку, издожив все, что я знала по этому вопросу. Пошла к Ваганову и говорю, что я ничего не скрыла, не вырвала, не спрятала. В деле этого действительно нет и не могло быть. Если письмо было послано в Сибирь, то оно в Сибири должно быть. У нас должен быть черновик. Но у нас и черновика нет, и документа такого не должно быть. За подписью Ваганова пошло опровержение в газету, а мне дано было задание изучить этот вопрос. У нас директор тогда был Борис Иванович Коптелов. Он достал журнал «Лайф», скопировали письмо «Еремина». Мы решили досконально изучить документ и написать статью. Я сразу увидела, что штамп был устаревшим, входящий и исходящий номера написаны одной рукой. Кроме того, Сталин к этому времени – июль 1913 – не был известен как Сталин. В письме написано Иосиф Виссарионович, но в официальной переписке могло быть написано только Иосиф Висарионов Джугашвили. Согласно письму, он помог раскрыть полиции Авлабарскую подпольную типографию. Но она была арестована тогда, когда Сталин был за рубежом, на четвертом съезде РСДРП в Стокгольме. Подпись под письмом явно была подделана. Подчерковедческую экспертизу провела Д.П. Поташник, крупный специалист в этой области, доцент кафедры криминалистики юридического факультета МГУ. Она однозначна доказала, что это подпись не Еремина. Письмо было направлено в Енисейское охранное отделение. В то время не было Енисейского охранного отделения, а был розыскной пункт. Александр Владимирович Островский подсчитал, что я обнаружила в этом документе 13 или 14 неточностей. Мне удалось доказать, что фальшивку изобрел Руссиянов, который был последним начальником енисейского розыскного пункта, под наблюдением которого был Сталин. Руссиянов возглавил особый отдел у Колчака, а потом оказался в эмиграции. Вначале – в Китае, а потом он жил в Америке. Его архив сохранился. Некоторые материалы мне прислали. Изготовить фальшивку Руссиянову помогал царский дипломат Головачов.
Когда я была в 2013 году в Нью-Йорке, я обнаружила в фонде Головачова еще одну фальшивку, согласно которой Сталин и в ссылке продолжал работать как секретный сотрудник и давал сведения приставу под кличкой Давид. Этот материал еще не опубликован. Вместе с Арутюновым идею о сотрудничестве Сталина с охранкой поддерживала историк Зоря Серебрякова – дочь писательницы Галины Серебряковой. Обе были репрессированы при Сталине. Зоря Серебрякова по телефону мне как-то сказала, что даже если Сталин не был секретным сотрудником, его надо секретным сотрудником сделать. Я понимаю ее личные отношения к вождю. Но на мой взгляд, нельзя со Сталиным бороться сталинскими же методами.
– Какими научными проблемами Вы занимаетесь в настоящее время?
Меня много лет волнуют два сюжета, связанные с последними днями жизни царской семьи. Это перевозка Николая II, императрицы Александры Федоровны и великой княжны Марии из Тобольска в Екатеринбург. Это мероприятие было поручено выполнить Яковлеву В.В. (настоящее имя – Константин Мячин). И второе – кто принял решение о расстреле царской семьи. Этими вопросами интересуются многие российские и зарубежные историки. Об этом много написано, практически пользуясь одними источниками, ученые выдвигают кардинально противоположные точки зрения. И мне очень хочется самой в этом разобраться.
Сейчас очень внимательно изучаю все документы, которые сохранились в архиве о пути царской семьи из Тобольска в Екатеринбург, изучаю литературу, точки зрения историков, материалы дискуссий по этим вопросам. Кто принял решение о расстреле царской семьи: Свердлов Я.М., Ленин В.И., или екатеринбургские большевики, и прихожу к выводу, что местные екатеринбургские власти несут полную ответственность за этот расстрел. Сохранились телеграммы, которыми обменивались Москва, Кремль и Екатеринбург, текст телеграфных переговоров. Кроме того сохранились воспоминания участников расстрела.
Свердлов послал Яковлева в Тобольск, чтобы перевезти царскую семью в Екатеринбург. Причем план был таков: из Екатеринбурга привезти царскую семью в Москву и предать суду. Это была позиция Ленина. Троцкий тоже мечтал об этом. И, очевидно, такое указание было дано Яковлеву. В данном вопросе большевики, как и во многих других случаях, подражали деятелям Великой французской революции, их суду над Людовиком XVI. И надо признать, что с пропагандистской точки зрения суд был намного выигрышнее бессудного расстрела. Приехав в Тобольск, Яковлев столкнулся с противодействием отрядов, приехавших из Екатеринбурга и Омска. После сложных переговоров Яковлеву удалось договориться с охраной еще временного правительства об организации поездки, но ему передавали, что едва ли он довезет семью живой до Екатеринбурга. На дороге между Тобольском и Тюменью уральцы устроили засаду и даже предупреждали Яковлева не садиться в одни сани с царем, это опасно. Но Яковлеву удалось обойти засаду, изменить маршрут движения и доставить царя в Омск. И здесь вопрос: почему в Омск? События и обстановка в Тобольске, те разговоры, которые там велись, указывали на то, что уже существует мнение в руководящих кругах Екатеринбурга уничтожить императора. Из Омска Яковлев посылал Свердлову телеграммы, что не ручается за жизнь царя, если он попадет на Урал. И предлагает спрятать царя в одном из округов, откуда всегда можно будет доставить императора в Москву, а из Екатеринбурга едва ли. Дальше идут переговоры между Москвой и Екатеринбургом. Ленин по прямому проводу говорит: Яковлев – наше доверенное лицо и ему необходимо подчиниться. Екатеринбургские чекисты отвечают, что Яковлев – предатель, что он повернул поезд на Омск и пытался спасти царя, в то время как должен ехать в Екатеринбург. Екатеринбуржцы откровенно игнорировали все требования Ленина и Свердлова, но делали вид, что подчиняются всем требованиям Кремля. Они так постановили, и они требуют привезти царя в Екатеринбург. Московское правительство в реальности не контролировало действия местных властей и часто задним числом одобряло их действия, чтобы сохранить видимость наличия «вертикали власти». Из Омска Яковлев был вынужден повернуть на Екатеринбург.
– Почему большевики Екатеринбурга хотели убить царя?
– Это просто был такой варварский настрой. Будучи уже под Николай выходил из дома, здоровался с солдатами, и они не всегда отвечали. Как-то офицер охраны, выходец чуть ли не из крестьян, не подал ему руки. Царь спросил: за что же ты братец так? И тот стал выговаривать царю за Кровавое воскресенье, войну и т.д. Были, конечно, и другие среди солдат охраны, которые видели как достойно себя ведет царская семья в тяжелых условиях. Но они не могли показать своих симпатий, потому что окружение было другое.
– Прямых указаний расстрелять ни от Ленина, ни от Свердлова не поступало?
– Нет. Это решение было утверждено в Москве постфактум. Это была такая игра. В Екатеринбурге делали вид, что подчиняются. На самом деле не выполняют распоряжений. Они вынудили Яковлева уехать, не закончив своих обязательств. Сохранилась записка, подписанная Яковлевым, но написанная рукой Белобородова, в которой он сообщал, что отказывается дальше проводить работу по перевозке царской семьи, что свои полномочия передает местным товарищам. А на телеграммы Москвы из Екатеринбурга отвечают, что не могут Яковлева найти. Решение о расстреле они приняли за три дня до его исполнения. После этого написали в Москву, что суд был невозможен в связи с наступлением белых. Но сами успели выехать в Москву и привезли туда материалы царской семьи, в том числе дневники Николая.
– Спасибо я думаю, у этого интервью будет много читателей.
