Уходят последние свидетели Великой Отечественной войны, очевидцы космического (в прямом и переносном смысле) взлета советской державы... Так уж сложилось, что историю советского времени исследователи поверяют мемуарными (письменными или устными) свидетельствами наиболее ущемленной категории граждан СССР. Но ведь эта категория была весьма малочисленной! К тому же мемуары пишут, главным образом, не технари, а гуманитарии. Именно те, по кому номенклатурный советский социализм проехался наиболее тяжелым катком! В результате получается, что мы до сих пор не знаем, как реально жило подавляющее большинство советских граждан!
На всю жизнь запомнил случай, рассказанный лектором истфка МГУ, где я учился в 1970-х. Во время войны во Вьетнаме американский президент Линдон Джонсон послал в Южный Вьетнам, который поддерживали Штаты, две комиссии. Задача – выяснить, как там на самом деле обстоят дела? Проходит время. Комиссии изучили вопрос на месте, вернулись и представили «отчетные доклады». В одном: все – о’кей! Вьетнамский народ боготворит гринго, ненавидит коммунистов, военная победа – не за горами! В другом: все – кошмар! Американцев ненавидят, ждут коммунистов, победить партизан невозможно! На что президент заметил: «Вы как будто побывали в разных странах».
Примерно так же обстоят дела с историей советской эпохи. У одних авторов: Советский Союз – сплошной ГУЛАГ. У других (в профессиональной исторической среде их значительно меньше: госзаказ ныне на другое) – чуть ли не «Царство Божие на земле». Причем и те, и другие основывают свои выводы на изучении подлинных архивных документов. А посему вывод: в поисках истины архивные изыскания необходимо поверять рассказами очевидцев. Но тут есть одна сложность. Простые люди воспоминаний не пишут. Мемуары пишут люди, владеющие пером. Но именно эта категория граждан чувствовала себя в советское время неуютно. Причем не столько материально, сколько морально. Материально крестьяне жили, мягко говоря, не лучше. Просто подлинно интеллектуальный труд немыслим без интеллектуальной свободы. А с ней при «совке» дела обстояли намного хуже, чем при «буржуазной демократии».
Оказавшись волею судеб в тверской глубинке, я решил порасспрашивать пожилых односельчан «про войну». Этой великой эпохой я ранее профессионально занимался применительно к Москве военной. В ходе бесед нынешние, либо вчерашние русские крестьяне начинали с Великой Отечественной войны, а потом обычно переходили на свое последующее житье-бытье. Один, два, три рассказа…
И меня вдруг озарило: так вот же она, подлинная история! Ведь у нас даже профессионально зафиксированная устная история, как правило, касается исключительно трагических страниц советского прошлого: коллективизации, войны, ГУЛАГа. А тут – обычная жизнь обычных советских людей из низов в обычное время!
И что же это была за жизнь? Суровая колхозная военная и послевоенная повседневность. В колхозе – работа «за палочки», почти бесплатно. Основной доход – от личного подсобного хозяйства. Но семьи, как правило, большие, многодетные. С голоду не умирают. Постепенно строят собственные дома, либо получают практически бесплатное колхозное жилье. Дети – учатся, за исключением тех, кто из-за войны оторвался от школы. Образование в сельских школах получают достойное. По крайней мере, оно позволяет успешно сдавать вступительные экзамены в городские средние специальные и высшие учебные заведения. Образование бесплатное. Учебные программы позволяют себя освоить без помощи репетиторов. Медицинское обслуживание бесплатное. Хронических больных (в городе) регулярно бесплатно пролечивают в санатории. Рабочих промышленных предприятий бесплатно обеспечивают общежитием, а после женитьбы – отдельными квартирами, тоже бесплатно. Работающим на вредном производстве ежедневно выделяют бесплатное молоко, в 50 лет отправляют на достойную пенсию. На заводе нужды рабочих реально отстаивает профсоюз. В случае конфликта в месткоме (местном профсоюзном комитете) вмешивается доступное для рядового рабочего заводское начальство и решает вопрос в пользу рабочего! Безработицы нет. В 60-е годы в деревню проводят электричество. Сельский труд постепенно механизируется. Ручную дойку заменяет машинная. Деревня с лошадей и коров (в войну и после) пересаживается на трактора.
К 80-м годам в колхозах начинают платить приличные деньги. Наглеющее колхозное начальство все-таки побаивается районного прокурора, защищающего права простых сельчан.
Главные проблемы села – пьянство, ограничения на ведение личного подсобного хозяйства. Иными словами, тяжелая, но постепенно улучшающаяся жизнь на селе. Достойная, все более обеспеченная жизнь простого труженика в городе. Уверенность в завтрашнем дне...
Немцы в Васильевском
Елизавета Михайловна Смирнова (в девичестве Сполосова) родилась 4 ноября 1928 г. в с. Васильевское Высоковского (ныне Старицкого) района Калининской (Тверской) области. Отец – Михаил Филиппович (1887 г.р.). Мать – Пелагея Васильевна (1895 г.р.). Оба местные. В семье было семеро детей. Лиза – средняя: четвертая. Родители работали в колхозе. В домашнем подсобном хозяйстве держали корову, овец, поросенка, кур. Проживали в своем доме, в верхней части с. Васильевское. К 1941 г. Лиза закончила 4 класса, в школу пошла с 8 лет. Школа находилась рядом с нынешней, ее немцы сожгли. Далее – рассказ от первого лица.
…Немцы вошли в деревню 17 октября 1941 г. рано утром. Человек 50 их было. Кони – огромные, наверное, тяжеловозы; не чета нашим захудалым лошаденкам. Телеги с колесами на резиновых шинах. Многие на мотоциклах. До той поры мы такого транспорта и не видели. У нас ведь ни электричества, ни радио тогда не было. Пришли снизу (Васильевское местные жители делят на две части: низ, под горой, рядом с д. Рамейково. И верх, на горе, где находятся церковь, магазин, школа. Лиза Сполосова жила в верхней части). Несколько немцев к нам в дом зашли: в зеленых шинелях, сапогах, касках.
Перед их приходом мы с папой всю еду, что в доме была, в подпол под печку спрятали: хлеб, молоко, яйца, масло. Один немец отца спрашивает: «Где продукты?». А отец в Первую германскую несколько лет в плену был, поэтому понимал по-немецки. «Нет ничего», – отвечает. Тогда немец в подпол полез, а свету-то нету, он ничего и не нашел.
Поставили нам лошадей во двор. Корову там оставили. Человек 15 в избу набилось. Расстелили солому на пол, там и спали. А нас всех из дома выгнали. Мы пошли к знакомым, под гору. А немцы по деревне шастают. Кур ловят, поросят, коров. Тряпки разные отнимают.
Мы к своему дому часто ходили: корову через окошко поили. Как-то видим: дым из окна! Оказалось, немцы топить-то толком не умели. А у нас две печки в избе. Они обе и раскочегарили. От высокой температуры загорелся поджарник, что под печкой. Тут уж и один немец, и финн один, что в избе тогда были, и мы с братом Сашей рядом оказались – все стали водой из ведер пожар заливать. Затушили. Тогда немцы заставили нас с соседской девочкой Аней воду тряпками с полу собирать. А вода не собирается! Помучились мы, помучились! Ничего не выходит. Тогда мы через окно и в огород. А немец нас догнал. Как даст в ухо: и одной, и другой. Заставил вернуться – опять полы вытирать. Но мы снова сбежали: на этот раз удачно! Я потом три дня в доме, где мы жили, на печке пряталась. На улицу не выходила: боялась, что еще раз в ухо дадут!
Через какое-то время эта немецкая часть ушла. Теперь их уже помногу в селе не останавливалось. Заезжали обозы по 3 – 5 человек ненадолго. Потом уезжали. Затем другие приезжали. Комендант немецкий оставался. И переводчик. Жили в доме в верхней части деревни, напротив магазина. Как только немецкая часть ушла, мы вернулись в свой дом. Немцы почему-то у нас частенько останавливались. Наверное, потому, что наш дом посреди деревни, недалеко от комендатуры располагался. А они очень партизан боялись, поэтому на краю деревни опасались останавливаться. А партизаны тоже у нас, бывало, ночевали. Наверное, из-за того, что нас много в избе жило: одним больше, одним меньше, сразу и не заметишь. Немцы зайдут, спросят: «Кто это?». Отец отвечает: «Сын». Про партизан я уже потом узнала. Когда немцы ушли, папа сказал. А так видела только, что какой-то русский мужик на ночь останавливался. Один, другой… Немцы заставляли для себя картошку чистить. Один злой был: все дуло автомата на меня наставлял. Пугал. Отцу это надоело, и он пошел, пожаловался коменданту. Тот строгий был. Баловства не любил. Так поддавал своим (немецким) хулиганам!
Когда немцы пришли, мы хлеб не успели еще весь заготовить. И теперь один день себе молотили, один день немцам. Себе то, конечно, побольше намолачивали. Старостой был дедушка Иван Чумиков. По возрасту его в армию не взяли.
А когда немцы пришли, его и заставили старостой быть. Хороший человек. Защищал нас от немцев, как мог: коменданту жаловался, если что не так. Потом, когда уже наши наступали, он их провел незаметно от немцев через ельник к селу. Но это его не спасло. После освобождения села, его куда-то услали. Жена его тоже пропала. Больше мы их не видели.
Но я забежала вперед. Немцы у нас были около двух с половиной месяцев. Как-то поднимают нас среди ночи. Заставляют одеться и гонят по направлению деревень Никоново (ее сейчас уже нет), Игутьево, Толвенцово. Почти всю деревню погнали. Но некоторые остались. Хотя немцы и грозились тех, кто не пойдет, расстрелять. Перед уходом немцы зажгли несколько домов. Подожгли амбары с зерном, школу. Говорили: «Мы с вас пример берем: ваши, когда отступают, все жгут, поэтому и мы так делать стали».
Я бедовая была. Как мальчишка. Очень лошадей любила. Хотела кавалеристом быть. Однажды поймала двух раненых лошадей. Их много тогда вокруг бегало. Вылечили мы их с отцом. Одну немцы отобрали, а одну нам оставили. Вот на этой-то лошади, Герман мы ее назвали, в дровнях, мы всей семьей и поехали в Толвенцово. А за нашими спинами немцы. Приехали в Толвенцово. Два немца стали бутылки в дома бросать, поджигать. Подожгли много домов. А тут наши! Немцы разбежались. Практически без боя. А в Игутьево сильный бой был. Один немец на колокольне с пулеметом засел. Много наших положил. Толвенцово, считай, все выгорело. А зима. Холодно. Нас поселили в бане. Дней 5 там прожили. А потом наши перешли в наступление. Заняли Васильевское. Вслед за ними и мы все вернулись. Подходим к своему дому, он уцелел, но оказался занят. Тогда в другом доме разместились. Всего 15 человек туда набилось. А в нашем доме офицер поселился с женщиной, она тоже в военной форме была. Бабушка наша как- то не выдержала, да и скажи: «Нас 15 человек с детьми, внатолок живем, а вы вдвоем в таком доме телитесь!». А та ей в ответ: «Молчи, б… старая, а то сейчас на двор выведу и стрельну!».
Но наши скоро ушли, и мы снова въехали в свой дом. После боев собирали трупы и хоронили. Своих – у церкви. Немцев – в Холмуше. Так местечко за церковной оградой, на юг от церкви называется. Отец мой почему-то немцев захоранивал.
Как-то мы идем с сестрой к нему, а навстречу два немца, которые у нас дома стояли, в гражданской одежде. Наверное, к своим пробирались. Мы на них вытаращились. А они на нас. Вижу, они нас тоже узнали. Мы назад отступаем. И они назад пятятся. Так и разошлись. Я почему-то отцу только вечером об этом сказала. Тот отругал, что так поздно спохватилась.
Жили очень бедно. Нас же семеро у отца с матерью. Рожь сажали. Потом высушивали на печке. Молотили и при помощи ручных каменных жерновов муку мололи. Мы даже корову на зерно обменяли, чтобы с голоду не помереть.
Летом 1943 г. нас, всего 42 человека из сельсовета, отправили на Урал на заводе работать. Что? Нина Смирнова говорит, что в 1942-м это было? Нет, я точно помню, что в 1943 г. И не 31 человек, а 42. Это я точно помню.
Потом Лиза училась в школе ФЗО в Калинине на штукатура. Работала там же, в Калинине, а в 1944 – 46 гг. – в Москве. На месяц заехала в деревню. Получила паспорт. И в том же 1946 г. отправилась в Ленинград, к двоюродной сестре. Окончила там еще одну школу ФЗО, при заводе «Светлана». Выучилась на стеклодува. В 1955 г. вышла замуж за Евгения Смирнова, который работал на том же заводе. Он умер в 1987 г. С 1946 г. и по сей день Елизавета Михайловна живет в «городе на Неве». А летом приезжает в родное Васильевское, где мы с ней и познакомились.
P.S. С бабой Лизой мы беседовали 14 июня 2019 г. А 7 августа 2019 г. ее не стало. Приехала «скорая». Хотели вынести на носилках. Не позволила. Встала. С трудом, но сама дошла до машины (хотя последнее время еле ходила). Приехали в Старицу. Там помочь не смогли. Повезли во Ржев. Вышел врач. Но было уже поздно. Вскрыли. Доктор сказал, что сердце было все изношенное, как тряпочка. Удивился, как она могла с таким сердцем из Питера в деревню добраться?! 10 августа Елизавету Михайловну похоронили на васильевском кладбище. Целую неделю беспрерывно шли дожди. А тут – весь день солнце.
Полдеревни собрались проводить бабу Лизу в последний путь. Много хорошего было сказано. Главное – честная, справедливая была. Никогда не юлила. Резала правду-матку.
А месяцем раньше угасла Нина Дмитриевна Смирнова из д. Щитниково, с которой Елизавета Михайловна во время войны ездила на Урал (см. «Столетие» от 21 июня 2019 г., рубрика «Территория истории»). Уходят последние свидетели Великой Отечественной войны. Добрые, честные, изработавшиеся русские бабушки. Плохо без вас. Низкий вам поклон и Царствие Небесное!
Люблю читать про любовь
Зоя Петровна Хазова (в девичестве Горшкова) родилась 27 января 1930 г. в д. Болотьково Емельяновского района Калининской (ныне Тверской) области, находившейся (сейчас ее нет) в 3 км от д. Васильевское, около 1 км от д. Станишино. В настоящее время постоянно проживает в г. Санкт-Петербурге, а лето проводит в д. Рамейково, в родительском доме. Вот что она рассказала о своем житье-бытье.
…Мой отец – Петр Тимофеевич Горшков (1903 – 1969), до войны был председателем болотьковского колхоза. Деревня и колхоз были небольшие: всего 9 домов. Прошел всю войну: с самого начала и до 1945 г. Воевал под Ленинградом, в Белоострове.
Из-за больных легких служил санитаром («обозником»), выносил с поля боя раненых, подбирал убитых. Когда вернулся живой, односельчанки маме очень завидовали, так как всех мужиков в д. Рамейково, где она жила после войны, убили под Ржевом. Отец один вернулся.
После войны болел. Не было сил. Работал с трудом из-за больных легких. Отправляли лечиться в санатории. Умер в 66 лет.
Мама, Пелагея Ионовна (1904 – 1993, девичью фамилию не помню), родилась в Ленинграде, там же и умерла. Как мама оказалась в Болотькове? Это дедушка Федор устроил. Мама была сирота, родители рано умерли, жила у брата, Сергея Ионовича, в Ленинграде. А у того дети пошли. Маму ждала судьба вечной няньки. Дедушка и пожалел ее, выписал в деревню, так она там и осталась, вышла замуж. С детьми там ей тоже пришлось долго нянчиться, но уже со своими.
Родители были хорошие, никогда не ругались. Папа рано вставал, косил тайком для своей коровы, в основном на лесных опушках. Покосов для личной скотины не выделяли, только для колхозных коров. Благо лес рядом, да папа к тому же – председатель колхоза: «своя рука – владыка». А односельчане кляузами не занимались: сами тайком для себя покашивали. Отец негласно разрешал. Мама с утра доила корову, пекла хлеб. (Тогда сами все пекли, в магазинах хлеб не продавали). Стряпала, кормила детей. Мама рожала 16 раз. Выжили только пятеро, все девочки – «волосатики», как нас называли родители: Вера, Надя, Валя, я, Зоя и Люся. Работала в колхозе. Отец как-то загулял: нашел себе кралю в соседней деревне Никоново (сейчас этой деревни не существует). Мама стала ругать, а отец отвечает: «Не волнуйся, и тебе хватит». Правда, скоро одумался: расстался с полюбовницей.
От войны в памяти осталось несколько случаев. Как-то, еще до прихода немцев, прилетел самолет, летел низко. Может, разведчик? Наши солдаты стали стрелять из винтовок, самолет подбили, а летчика расстреляли. Я слышала, что это был француз. Красивый, в белой рубашке, с орденами. До сих пор помню, где его похоронили, но никому не скажу: пусть лежит с миром (во Второй мировой войне немало французов сражалось на стороне Гитлера. – М. Г.). Потом как-то наш самолет прилетел, привез почту.
Немцы пришли в октябре 1941 г. Приехали на мотоциклах. Я смотрю в окно: они с мотоциклов слезли. И вдруг один падает, потом другой. Оказалось, что их «снял» наш снайпер, который сидел на колокольне церкви в д. Станишино, около километра от нас.
Как-то из леса, это уже позже было, вышел красноармеец: в форме, с винтовкой – в плен сдался. Немцы винтовку о камень разбили, а пленного отвели в лес, раздался выстрел. Больше мы его не видели.
Немцы расселились по домам. К нам тоже много их набилось. Во вшах все. Велят Верке (моей старшей сестре): «Топи печку!». Мама хотела вместо нее растопить, а они: «Нет, пускай девчонка топит!». И Верку тычиной (тонкой палкой, из которых делали огород – тын) по спине. Растопила. Немцы голодные. Мама сварила им картошки. Накормила. А сало она в подполе спрятала. Немцы его не нашли, да они и не искали. Вели себя вежливо. Ругали Гитлера: «Вон куда нас загнал!». Один показал маме фотографии. Говорит (словами, жестами): «У меня три кляйн (маленьких) киндер (ребенка)».
Немцы были у нас недолго: может, две недели, может, больше. Как-то снег выпал, немцы выгнали нас из домов и велели идти в сторону д. Дерягино (Дерягино находится за Станишиным, в сторону Калинина). Мы запрягли корову в сани и пошли-поехали, как оказалось, навстречу наступавшим русским войскам. А немцы в Болотькове остались. Приходим в Дерягино, жители всех девяти болотьковских домов. Привязали коров, а одна отвязалась. Кто-то кричит: «Бабка, чья корова отвязалась?». Эти слова услышали наши разведчики. Поняли, что тут свои, не стали стрелять. Потом подошли наши главные силы. В дома набились внатолок: наши раненые бойцы чуть ли ни один на другом лежали. А нам повезло: нас в бане разместили.
Через какое-то время Верка (старшая сестра) говорит: «Пойду домой, посмотрю, что там делается?». Приходит, а деревни нет: немцы сожгли. Наверное, потому они нас и отправили в Дерягино: видимо, им был приказ сжечь деревню, вот они нас заранее и отправили с вещичками.
Что делать? Зима на дворе, дом сгорел, куда податься? Отправились в деревню Подрябинки, недалеко от Станишина, к родне. По дороге нас обстрелял немецкий самолет. Низко-низко летел. Хорошо, лес рядом. Спрятались там, никого не убило. Я решила сбегать к другой родне, к папиной маме – бабушке Наталье, которая жила в деревне Васильевское. Сижу у бабушки на подоконнике, глядь, немцы, которые у нас в Болотькове стояли (наверное, они в Васильевское отступили). Увидели меня: «Зонья, Зонья» (они меня так звали). Я перепугалась и в омшаник (чулан). Хотя немцы ко мне очень хорошо относились, шоколадом угощали. Бабушкин дом чуть позже сгорел. Говорили, что немцы сожгли, но это – неправда. Там коптилка была, сало коптили, от искры чулан, а потом и весь дом загорелся. Так и не смогли потушить.
А вскорости мы все перебрались из Подрябинок в деревню Рамейково, что через речушку Улюсть от Васильевского расположена. Поселились еще у одной родни: Мани Дубачевой, в доме у нынешнего колодца, напротив той избы, где сейчас живет Валентина Афанасьевна Горшкова.
В День Победы я красный флаг над домом подняла. В Рамейкове был хороший клуб, двухэтажный. Там 9 мая 1945 г., в День Победы, я на сцене выступала, читала стихи. Как сейчас помню, начала:
«Не зажили раны у отцов,
Не просохли слезы у матерей»…
А дальше не могу говорить: слезы душат, расплакалась и убежала со сцены…
Потом папа с мамой построили свой дом тоже в Рамейкове, где мы с вами сейчас разговариваем. Тяжело строили, по бревнышку для него материал собирали. Только набрали большую часть, а ночью бревна украли. Опять собирать. Но все-таки подняли дом: хоть и небольшой, но свой! Мы его очень любим и бережем: так он тяжело родителям достался!
Я с детства (научилась в 5 лет) люблю читать. Помню, читаем в классе, еще до войны это было, книжку про Павлика Морозова, плачем: «Как это он, на родного отца донес?!».
Моя первая учительница Клавдия Александровна (хорошая женщина и учительница была, жалко фамилии не помню), дала мне и другим девочкам носовые платочки: «Вытрите слезы». С тех пор у меня всегда дома стопочка носовых платочков лежит. В гости кто придет, заплачет, засморкается, а я его – к стопочке: выбирай любой!
После войны я окончила 7 классов, средняя школа тогда была в д. Новое, километров в 10-ти от Рамейкова. Училась хорошо, без троек. Как-то нам в почтовый ящик бросили приглашение поступать в Калининский индустриальный техникум. Я и поплыла по Волге. Тогда 2 пароходика ходили: «Шевченко» и «Радищев». А я маленькая тогда была, худенькая. В приемной комиссии декан на меня посмотрел и спрашивает: «Девочка, а ты знаешь, что такое тяжелая индустрия и каких специалистов готовит техникум?». Я молчу. Оказалось, что по окончании училища меня направят строить электростанции на Севере. В общем, дал он понять, что вряд ли мне это надо.
Поехала я назад, в деревню, а оттуда пешком в Старицу: решила поступать в тамошний педагогический техникум. Успешно сдала экзамены. В райцентре Высоком паспорт получила. А тут к нам в гости две папины сестры из Ленинграда приехали, Мария Тимофеевна и Татьяна Тимофеевна, зовут к себе. Я подумала-подумала… Села в Высоком на поезд «Ленинград-Севастополь», и – в «город на Неве»! Потом мне мама в письме наказала, чтобы я домой не писала, а то меня разыскивают: я же ведь в старицкий педагогический поступила.
В общем, в 1950 г. приехала я в Ленинград. Сначала поселилась у тети Тани на Васильевском острове. Адрес: Средний проспект, дом 45, квартира 51; там еще 24-й трамвай ходит. А потом переехала к тете Маше: у них с мужем детей не было, а у тети Тани был сын. Стала я жить по адресу: улица Декабристов, дом 14, квартира 7, в коммуналке, на втором этаже. В нашей квартире проживал известный в Ленинграде спортивный обозреватель Эрнест Серебрянников. Хорошая еврейская семья была: тетю Машу очень уважали, меня любили. Только не пойму: почему у Эрнеста русская фамилия – Серебрянников? Кроме нас и Серебрянниковых, в квартире еще один одинокий мужчина жил.
Очень мне ленинградские макароны толстые понравились: «сталинские» их называли. До сих пор такие макароны люблю. Как к Сталину отношусь? Хорошо. Без Сталина мы бы войну не выиграли. Он умел всех в руках держать. Строгий был, а таких многие не любят. А куда без строгости? Вон, Горбачев всех распустил и все развалил.
Итак, приехав в Ленинград, я поступила на завод подъемно-транспортного оборудования им. Кирова, где изготовляют подъемные краны для портов. Переехала в заводское общежитие. Сначала стала работать в военизированной охране. Два года отслужила. Стреляла очень хорошо почему-то. Один раз проштрафилась: заснула на посту, причем стоя, а тут проверка – отругали меня. Мы все из охраны в цех просились: в охране мало платили – 40 рублей. А в цеху хорошо зарабатывали. Когда я пенсию оформляла, у меня средний заработок 262 рубля насчитали. Просимся в цех, а нас, молодежь, не пускают. Хорошо Дятловский, председатель месткома (профсоюза), вступился. Говорит: «Что ж мы их всю жизнь будем в охране держать?». Так я в цех попала. Потом я окончила еще курсы кройки и шитья, но не захотела в ателье трудиться: клиенты капризные, угождать им надо! В цеху – лучше! На нашем заводе, кроме кранов, еще и велосипеды делали, часть которых отправляли на экспорт: раз в месяц 600 штук в Финляндию и 600 штук в Швецию. Заводу выгодно было: валюту зарабатывали! Как раз в нашем 13-м цеху их делали. А я на малярке трудилась: велосипеды эти красила. У меня считалось вредное производство, молоко каждый день давали. Я 26 лет отработала, и в 50 лет вышла на пенсию. Каюсь, понемножку краску домой таскала. Потом мы ею родительский дом в деревне покрасили. А шью я до сих пор, но для себя и для друзей-знакомых.
На заводе я познакомилась с будущим мужем, Павлом Александровичем Хазовым (1926 – 1992), он в нашем цеху работал, тоже жил в общежитии.
Он фронтовик был, старшина. Четыре страны освобождал: Польшу, Венгрию, Югославию, Германию. Говорил, что страшнее всего было в Польше. Много наших солдат убивали, когда они уходили из расположения части. Уйдут 2 – 3 человека, и не вернутся.
Расписались мы в 1956 году. В 1957 году родился наш единственный сын Вова. А в то время как раз для заводчан хороший кирпичный жилой дом строили. Местком нам в нем выделил однокомнатную квартиру. Дом достроили, скоро въезжать, а нам и говорят: «Вам жилье не положено». Я реву. Пошла к начальнику цеха: Андрей Иванович Сорокин его звали. Настоящий руководитель был и очень мужа моего уважал, как фронтовика и добросовестного рабочего. Взял Андрей Иваныч бумагу и написал резолюцию: «Настоятельно требую дать Хазовым жилье». Я с этой бумагой в местком, к Дятловскому. На следующий день Дятловский меня вызывает и говорит: «Мы тут посоветовались и решили вам дать двухкомнатную квартиру. Выделили ее для одного фронтовика, а, оказалось, что он в жилье не нуждается». Я – в слезы. Дятловский смеется: «Экая ты странная! Не давали квартиру – плакала, дали – опять ревешь»! Так мы на троих получили двухкомнатную квартиру в кирпичном доме!
Муж мой очень хороший человек был. Прожили мы с ним всю жизнь в любви и согласии. Проработали на одном месте, на нашем родном заводе. Мне вообще по жизни на людей везло: как-то все хорошие люди на пути попадались. Сын наш единственный, Володя (1957 г.р.), всю жизнь водителем отработал; вышел на пенсию, сейчас мы вместе живем; очень добрый парень. Внук – Ромка, 34 года, тоже баранку крутит.
Я всю жизнь, чем могла, старалась людям помогать. Сейчас, например, летом кручу в деревне банки с вареньями-соленьями-грибами, сушу травы. Чай люблю настоящий: с мятой, другими травами! Чайные пакетики не признаю: разве это чай! Очень грибы люблю. К тому же читала, что те, кто есть много грибов, раком не болеют.
Большую часть банок раздариваю: соседям, знакомым. Бывает, подарю банку своих заготовок подруге, а та: «Сколько с меня за такую вкуснятину?». Я смеюсь: «Купи мне банан!». До сих пор много читаю. Особенно люблю читать про любовь!
Кроме рассказов бабы Лизы и бабы Зои, см. «История одной крестьянки», «Оккупация». Благодарю за помощь в сканировании иллюстраций библиотекаря васильевской сельской библиотеки Л.А. Русакову.
Михаил Горинов – кандидат исторических наук
18 июня – 25 июля 2019 г.
