27 января Петербург и вся страна торжественно отметили 80-летнюю годовщину со дня освобождения Ленинграда от фашистской блокады. В городе было проведено множество мероприятий, посвященных бессмертному подвигу ленинградцев, сумевших ценой невероятных жертв его отстоять. Поздравить петербуржцев в северную столицу приезжал президент РФ Владимир Путин.
Лучшим свидетельством того, что происходило в годы блокады в Ленинграде, стали воспоминания — дневники и книги его обитателей, тех, кому удалось выжить. Одним из них был ставший потом знаменитым живописцем, народным художником СССР Илья Глазунов, который описал блокадные будни не только в своей книге, но и отобразил в своих рисунках и картинах.
Илья Глазунов родился в Ленинграде в семье историка Сергея Фёдоровича Глазунова. Пережил блокаду Ленинграда, а его отец, мать, бабушка и другие родственники погибли. Мальчик еще в Ленинграде стал вести дневник и делать карандашные зарисовки. Его воспоминания опубликованы в автобиографической книге «Россия распятая». Вот только несколько отрывков из неё — свидетельств пережившего ужас блокадного города.
***
Я навсегда запомню Новый год 1942 года… Моя бедная мама решила устроить мне ёлку, как всегда до войны. Она воткнула ветку в пустую бутылку из-под молока, завёрнутую в белую ткань… Повесила несколько ёлочных игрушек… Нашла свечку. Разрезала её на несколько частей, прикрепила к ветви... Из соседних комнат медленно шли родственники, опираясь на палки, закутанные, с неузнаваемыми от истощения лицами. Глядя на пламя угасающих свечей, все вдруг заплакали…
Первым в январе 1942 г. не стало дяди, брата моей матери. Константин Константинович Флуг — знаменитый китаист, работал в Академии наук, специалист по древним рукописям Китая XV века, в прошлом офицер Добровольческой белой армии.
Потом умер мой отец. Он страшно, протяжно кричал: «А-а-а-а!» — в комнате, освещённой тусклым пламенем коптилки. Как сказал врач, вследствие «психоза от голода». Отцовский крик долго потом стоял у меня в ушах и вызывал ужас…
В начале февраля 1942 г. умерла моя бабушка Елизавета Дмитриевна Флуг — внучка знаменитого русского историка и статистика Константина Ивановича Арсеньева, воспитателя государя-освободителя Александра II. Я зашёл к ней в комнату. «Бабушка! Бабушка! Ты спишь?». В темноте подошёл ближе. Глаза её были словно полуоткрыты… Я положил бабушке руку на лоб. Он был холоден, как гранит на морозе… Не помня себя от ужаса, вернулся к маме и сказал: «Она умерла!» В ответ — едва слышный шёпот: «Ей теперь лучше. Не бойся, мой маленький, мы все умрём».
125 грамм хлеба
Как-то мама пришла из магазина напротив дома, где нам выдавали по 125 граммов хлеба на человека. С трудом дыша, легла на кровать и тихо сказала: «У меня больше нет сил, кажется, что это так далеко». С тех пор она не вставала.
Мне и сейчас по ночам слышатся завывания сирен и зловещее тиканье метронома по радио, глухие взрывы, от которых шатаются погасшие люстры на потолке. И в лютом морозе комнат, в неверном и тусклом свете мигающей коптилки видятся уже окоченевшие тела моего отца, родных и близких. Помню сквозь слезы лицо умирающей матери, благословившей меня на спасение медной фамильной иконкой. "Я поправлюсь, сынок", — шептала она. Но чудо не произошло…
Однажды я добрался до крохотной каморки, там жила наша родственница — тётя Вера Григорьева. Она переехала к нам два месяца назад, когда её дом разбомбили. Приоткрыв дверь, я увидел: она лежит в постели в зимнем пальто, закутанная в платок, под старыми одеялами. С её объеденного лица прыгнули в мою сторону три огромные крысы. Я успел закрыть дверь…
В доме 4 трупа… Запаха нет, потому что вся квартира была огромным холодильником… Первой решили хоронить бабушку. За деньги не хоронили, только за хлеб. Но мама и тётя Ася с трудом уговорили дворничиху тётю Шуру взять два дневных пайка хлеба — 250 граммов и 100 рублей. Тело замотали простынёй и зашили. На углу были вышиты инициалы бабушки «Е.Ф.». Дворничиха обвила бабушку верёвкой и привязала к моим детским санкам. Она обещала отвезти и похоронить на Серафимовском кладбище.
Спустя несколько дней после организации бабушкиных похорон я снова вышел на улицу. Во дворе стоял грузовик: по городу время от времени ездила спецбригада, собирала мёртвые тела. Из-под лестницы нашего дома выносили трупы. Это были скелеты - некоторые в грязном белье, некоторые в пальто, некоторые запорошенные снегом, с сумкой, — они умерли прямо на улице… Гора одеревенелых от мороза мертвецов в машине всё росла — их кидали, как дрова. И вдруг я увидел, как выносят труп, привязанный к моим детским санкам… Я подбежал к грузовику и прочитал: «Е. Ф.»…
Медная иконка
…За нами пришли, чтобы на машине перевезти на Большую землю. Дядя Миша был на Северо-Западном фронте. По его просьбе машина, которая привезла в военный госпиталь медикаменты, возвращаясь на фронт, должна была взять нас. Дядя не знал, что мой отец, его брат, уже умер. Из нашей семьи осталось двое: мама и я. Мама не могла даже пошевелиться, глазами следила за чужими людьми, пришедшими за ее единственным сыном.
"Я поправлюсь и приеду к тебе", — тихо говорила она. Глаза ее были полны слез, которые она пыталась скрыть. "Я плачу потому, что мы расстаемся... На месяц. Не больше, только на месяц", — говорила она, как будто убеждая себя. Мама попросила меня принести из шкафа маленькую коробочку. Там, как я знал, была медная иконка, о которую ударилась пуля турецкого солдата. Если б не она, то пуля пробила бы грудь моего деда на Балканах во время сербско-турецкой войны.
"На, возьми, на счастье... (эта маленькая медная позолоченная икона Матери Божией всегда, по сей день со мной). Я всегда с тобой. Мы скоро увидимся". Сквозь слезы, которые лились не переставая, как беспрерывный осенний дождь, я смотрел на святое для меня лицо.
Меня взял за руку чужой человек. Пробираясь среди высоких сугробов, я долго оглядывался назад. Лицо дома казалось мне мучительно грустным. Штукатурка кое-где была отбита осколками, стены закопчены трубами "буржуек", выходящими прямо из форточек и дымящими, как отверстия пещеры доисторического человека...
Так я был спасен
В ту зиму стоял невероятный мороз. Мы шли по пустынному снежному городу. Где-то на окраинах глухо громыхали взрывы, стлался дым зажженных вражескими "зажигалками" домов. Трагично и причудливо. Было странно видеть на уцелевшем выступе пола детскую кровать с заметенным пургой одеялом, а над ним засыпанную снегом полочку книг…
Мой дядя (родной брат отца) Михаил Фёдорович Глазунов был главным патологоанатомом Северо-Западного фронта, академиком военной медицины. Он не раз просил шофёров, везущих по льду Ладоги медикаменты в осаждённый город, найти его семью, брата, мать, сестру, племянника и привезти их на Валдай, где находился центральный госпиталь Ленинградского фронта. Одна из грузовых машин смогла доехать до города. Это был конец марта 1942-го. Так я был спасён, выбравшись из осаждённого Ленинграда по Дороге жизни.
После месяца в военном госпитале, куда меня положил дядя, меня отправили в глушь Новгородской губернии — деревню Гребло у озера Великое. Я каждый день писал маме. Письма, помеченные штампом «Просмотрено военной цензурой», шли очень долго. Я успел получить два письма от неё…
Мама умерла, когда мне было 11 лет. Тогда и поселилось в моей душе чувство одиночества… И воля к жизни. После блокады я так заикался, что даже поначалу в сельской школе отвечал письменно… Но никто не смеялся надо мной, все относились с любовью и дружеским пониманием.
Город был очень пустынным
Когда я вернулся в Петроград, город был очень пустынным… Я шёл по безлюдной набережной у Летнего сада, и иногда мне казалось, словно мама окликает меня. Я оглядывался, но видел могучие воды Невы и кружащиеся над ней стаи чаек. В 1944 г. (почти сразу после приезда) мне посчастливилось поступить в среднюю художественную школу при Институте им. Репина Академии художеств СССР. Искусство и упорный труд художника спасали меня от одиночества…
В 1945 г. Иосиф Джугашвили поднял бокал за великий русский народ. Я видел, как по Садовому кольцу в Москве вели пленных немцев. Стоя в толпе, я со жгучим интересом рассматривал тех, кто недавно бомбил мой великий город Петроград, презирая «низшую славянскую расу». Я смотрел на них с брезгливостью победителей… и ненавистью. Мне было уже 14 лет.
Никто не предполагал тогда, что побеждённые будут жить лучше, чем победители… И миллионы умерших на полях сражений русских солдат ужаснулись бы и не поверили бы, что настанут страшные времена распада нашей великой державы, за которую они отдавали свои жизни…
Сегодня мы должны в новом поколении вырастить элиту нашего государства — мужественную, энергичную, преданную своему великому Отечеству, которая будет достойна памяти победителей в Великой Отечественной войне».
Андрей Соколов
