Несколько лет тому назад исполнилось четырёхсотлетие современной анатомии человека. Четыре века минуло с тех пор, как вышло в свет произведение, коренным образом преобразившее эту науку и открывшее новую эру в её истории. Произведение это — «Семь книг об устройстве человеческого тела» Андрэ Везалия. Грозные события 1943 г., на который пришлось это четырёхсотлетие, заслонили собой столь знаменательный — в истории науки — юбилей, и он не нашёл должного отражения в нашей печати. Восполнить этот пробел, воскресить в нашей памяти величественный образ творца современной анатомии, отметить важнейшие особенности его монументального произведения — такова задача настоящего очерка.
Нам придётся, однако, начать с времён более отдалённых. Чтобы оценить значение переворота, который произвёл Везалий своим произведением, необходимо хотя бы в самых общих чертах обрисовать состояние анатомии в предшествовавший ему период и в ту пору, когда он выступил на научной арене.
Анатомия человека, как и большинство других наук, зародилась в глубокой древности. Однако одно обстоятельство с самого зарождения её являлось непреодолимой преградой, препятствовавшей её дальнейшему развитию: вскрытие человеческого трупа издревле считалось актом святотатственным, кощунственным.
Отец медицины — знаменитый Гиппократ — отлично сознавал, что без знания устройства человека нельзя бороться с болезнями. И всё же в его обширном медицинском наследии анатомические сведения представлены лишь в самом зачаточном виде. За всю свою жизнь он не вскрыл ни одного человеческого трупа. Лишь трупы животных, да в лучшем случае кости человека, позволяли ему догадызаться об устройстве нашего тела.
Аристотель, — этот великий энциклопедист древности, — писал: «Части человека неизвестны или, в лучшем случае, известны лишь постольку, поскольку можно судить о них по сходству с органами животных».
Лишь на короткое мгновение мелькнули в III в. до н. э. проблески настоящей анатомии человека. В просвещённой Александрии впервые, не таясь, коснулся нож учёного человеческого трупа. Это дало возможность александрийским учёным Герофилу и Эразистрату узнать много замечательных подробностей о строении человека. Но анатомия не последовала дальше по этому единственно правильному пути: александрийские учёные не имели достойных продолжателей.
В полной мере значение анатомии для медицины было осознано знаменитым врачом из Пергамы, жившим во II в. н. э., — Галеном. Анатомия и физиология, в то время ещё не выделившиеся в отдельные науки, были положены им в основу его медицинских построений. И та и другая были доведены им до непревзойдённого для того времени совершенства. И всё же, хотя на протяжении многих столетий об этом никто не догадывался, анатомические наблюдения Галена относились не к человеку, а к животным. Понятно поэтому, что, как ни обогатили эти наблюдения анатомическую науку, они не могли послужить основой истинной анатомии человека. Тем не менее анатомо-физиологическое учение Галена сыграло крупнейшую роль в дальнейших судьбах этих двух фундаментальных наук медицины. Причина коренится в его исключительной стройности, логической завершённости.
Нет, конечно, возможности даже сжато передать сущность анатомо-физиологических построений Галена. Следует отметить лишь, что в основу их было положено глубокое убеждение в целесообразности всего сущего. «Природа ничего не делает напрасно» — вот принцип, который Гален считал непреложным. Этот-то принцип и дал ему возможность создать из многочисленных разрозненных сведений, которые были накоплены различными врачебными школами до него, и из многосторонних собственных наблюдений законченное учение об устройстве человека. Для каждой части организма Галеном было указано определённое назначение, и там, где наблюдение и опыт оказывались недостаточными, он смело восполнял их воображением и домыслом. Стройность и завершённость анатомо-физиологических воззрений Галена настолько пленили его современников и последователей, что, вместо того, чтобы продолжать его наблюдения, развивать его опыты, умножать добытые им фактические знания, они превратили его учение в медицинскую библию, а его самого в пророка.
С падением античной культуры главенство в медицине перешло к народам Востока. Но для последователей Магомета вскрытие человеческих трупов было не меньшим святотатством, чем для античных язычников и ранних христиан. Арабские учёные не внесли в анатомию ничего оригинального. Они использовали в своих медицинских трактатах анатомические воззрения древних учёных, главным образом Галена, снабдив их многочисленными комментариями и распространив их по миру. Вместе с трудами Авиценны, Ал-Разеса, Аверроэса и других арабских медиков и мыслителей учение Галена через много столетий было вновь водворено в Европу.
К этому времени в Европе снова стали появляться первые медицинские школы. Они-то и явились рассадниками арабской медицины в западных странах. Из трудов арабских учёных стали черпать будущие врачи все необходимые для них сведения о строении человека. Никто не сомневался в достаточности или достоверности этих сведений; никто не помышлял о том, чтобы взглянуть собственными глазами на картину, описываемую в учёных трактатах.
Но вот к концу средневековья, когда европейская мысль стала пробуждаться от сковывавшего её многовекового сна, и анатомия человека стала проявлять первые признаки пробуждения.
Сначала это пробуждение сказалось лашь в неуверенных шагах, направленных к улучшению преподавания. Никто попрежнему не задумывался над истинностью анатомических представлений, рассеянных в многословных арабских трактатах и отражавших так или иначе воззрения Галена. Но всё отчетливее стали сознавать наиболее прозорливые из учёных, что даже для того, чтобы понять, для того, чтобы усвоить эту книжную премудрость, необходимо хотя бы раз в жизни бросить взгляд внутрь подлинного человеческого тела. И вот, в 1213 г. просвещённый король германский и император священной Римской империи Фридрих II издал приказ, в котором повелевал в медицинских школах Сицилии и Неаполя устраивать не реже чем раз в пять лет публичное вскрытие человеческого трупа. Но даже и этот монарший приказ не мог осилить господствовавшее предубеждение. Ничего неизвестно о вскрытиях человека до 1306 г. Лишь в этом году болонский учёный-анатом Мондино ди Лючи впервые после александрийцев произвёл публичное вскрытие человеческого тела и тем обессмертил своё имя. Через 10 лет он произвёл ещё две публичные демонстрации.
С тех пор подобные вскрытия то вновь запрещались, то разрешались опять, в различных странах по-разному, и изредка, отделённые большими промежутками времени, то там, то здесь в летописях университетов и городов появляются сообщения о них, как о крупных событиях.
Больше чем в других странах привились анатомические вскрытия в Италии. Итальянские учёные II половины XV и начала XVI в. Церби, Делла Торре, Ахиллини, Беренгар могут быть названы среди наиболее усердных продолжателей Мондино. Особняком стоит анатомическое творчество гениального представителя той эпохи Леонардо да Винчи. Но каковы бы ни были успехи этих учёных, ни один из них не оказал решающего влияния на дальнейшее развитие анатомии. Этому развитию препятствовало теперь не столько предубеждение против вскрытия трупов, хотя и это предубеждение было ещё достаточно сильно, сколько отсутствие стремления к самостоятельным поискам в этой области. Авторитет Галена более чем когда бы то ни было доминировал над сознанием учёных.
То была пора Ренессанса. Жадно тянулись представители всех сфер духовной жизни к древним истокам европейской культуры. Великие врачи древности Гиппократ и Гален разделили судьбу античных поэтов и драматургов, ораторов и философов. Они стали отныне властителями дум просвещённых врачей Европы. В теоретических же областях медицины — анатомии и физиологии — безраздельно господствующее положение занял Гален. Очистить наследие его от многовековых наслоений восточных толкований, вернуть ему его изначальную классическую ясность, воскресить его во всей стройности и во всём величии — вот задача, которую ставили теперь перед собой наиболее образованные из анатомов. Попытки особенно рьяных приверженцев арабских традиций в медицине противодействовать этому движению не могли вернуть им их руководящей роли; почти повсеместно галенисты одерживали верх над арабистами.
Поклонение Галену было возведено в культ. Каждое слово его воспринималось как откровение; каждая мысль почиталась как непререкаемая истина.
Воинствующая католическая церковь охотно поддерживала эту догматизацию учения Галена. Всякая догматизация в науке была наруку ей; тем более это относилось к учению Галена, в основе которого лежало признание совершенного устройства природы и безграничной мудрости всемогущего творца её. Отцы церкви не могли понять, да они и не хотели понимать, что некогда такой взгляд Галена на природу нисколько не препятствовал ему изучать её, что в своём универсальном принципе целесообразности в природе он находил лишь опору для своих несовершенных наблюдений и опытов.
Не понимали этого и облечённые в докторские мантии профессора, выхолостившие из учения Галена его живую душу и превратившие пытливого исследователя в безжизненный кумир.
И вот, в этой-то обстановке благоговейного поклонения Галену, среди всеобщего священного трепета перед его авторитетом, подобно раскатам грома, неожиданно ворвавшимся в покой безоблачного дня, раздался мощный голос Везалия.
Не верить слепо книгам, а доверять лишь природе самой — вот к чему призывал этот голос. Не в сочинениях, почти полторы тысячи лет тому назад написанных, — пусть даже величайшим из учёных, но всё же изобилующих ошибками и неточностями, — следует искать разгадку тайны внутреннего устройства человека, а в самом человеке, — вот в чём убеждал Везалей.
Каким мужеством надо было обладать, чтобы обратиться в то время с таким призывом! Какой внутренней независимостью, чтобы усомниться в истинности того, что почиталось всеми, как святая святых науки! Какой свсбодой от въевшихся во всеобщее сознание предрассудков, чтобы требовать от учёного повседневной, систематической, кропотливой работы над человеческим трупом! Какой уверенностью в своей правоте, чтобы противопоставить устоявшемуся в веках учению Галена лишь только что созревший плод собственнх анатомических изысканий!
Но кто же, наконец, этот Везалий? Кто же он — этот бесстрашный глашатай новой истины, этот смелый обновитель анатомии? Что воодушевило его на этот славный научный подвиг? Где почерпнул он необходимые знания и душевные силы?
* * *
Везалию шёл девятнадцатый год, когда он прибыл в Париж из родной Фландрии. Сын королевского аптекаря, потомок просвещённых фламандских врачей, из поколения в поколение передававших приверженность к медицинской профессии, он уже с детства готовился к будущей деятельности на этом поприще.
Для получения необходимого предварительного образования родители направили его из Брюсселя, где он родился и провёл первые семь лет жизни, в Лувен. Там, в одном из лучших училищ города, он приобрёл основательное знание древних языков, не только латинского и греческого, но и арабского, и прошёл положенный в то время цикл подготовительных наук, включавший логику, схоластику, математику, естествоведение. Замечательно, что уже в эти годы отрочества его волновали вопросы внутреннего устройства человека. Не находя ответа на эти вопросы в доступных ему учебниках, он вооружался ножом и, таясь от окружающих, вскрывал попадавшихся ему мёртвых животных — кошек, собак, крыс. По окончании Лувенского училища он в 1533 г. прибыл в Париж для обучения медицине.
Кафедру анатомии в Парижском университете занимал в то время Жак Дю-Буа, более известный под своей латинской фамилией — Сильвиус. Восторженный почитатель классической древности и превосходный знаток её, Сильвиус был одним из наиболее ревностных поклонников Галена. Лекции его славились на всю Европу; отовсюду устремлялись студенты и врачи слушать знаменитого парижского анатома. Легко представить себе, с каким нетерпением ожидал эти лекции Везалий. Увы, вскоре его постигло неизбежное разочарование. Преподавание Сильвиуса было почти исключительно словесным. Изо дня в день читал он главы, да и то не систематически, одного из важнейших произведений Галена «De usu partium» — «Об употреблении частей», сопровождая это чтение восторженным комментированием. Могло ли это удовлетворить любознательного фламандца? Разве о таких лекциях мечтал он, устремляясь в Париж? И что от того, что изредка сопровождал Сильвиус свои лекции скудными демонстрациями внутренних органов? Везалий уже был достаточно знаком с их видом, юное увлечение его не пропало даром, чтобы распознать в выставленных напоказ органах — органы свиньи или собаки, но не человека. Только совсем редко, и это воспринималось студентами как волнующая сенсация, в аудитории появлялся труп человека. Сильвиус отдавал этим дань идее, возникшей ещё во времена Фридриха II и осуществлённой на практике Мондино и его продолжателями: хоть раз в жизни будущие врачи должны увидеть вскрытие человеческого тела.
Но что это было за вскрытие! Как и во времена Мондино, профессор не имел к этому никакого касательства. Устремив свой взор к небесным высям за вознесённым туда древним кумиром, Сильвиус считал для себя препаровку трупа делом слишком земным, слишком низменным. Да и не только для себя, для любого врача. Это дело подстать медицинским подмастерьям — цирюльникам. Но мог ли Везалий, с отроческих лет мечтавший проникнуть за покровы челояеческого тела, пристально рассмотреть чудесное сооружение из костей, связок, мышц, сосудов, нервов, мог ли Везалий равнодушно созерцать, как невежественные цирюльники неуклюже кромсали лежавший перед ними труп?
И вот, к изумлению профессора и студентов, он протискивается сквозь толпу к анатомическому столу и отстраняет от него не менее изумлённых цирюльников; он берёт из их рук, вначале неуверенно, но в последующие дни всё смелее, анатомический нож и сам ведёт дальше начатое вскрытие; окружённый кучкой любопытных, он продолжает это дело и после того, как профессор покинул аудиторию. Вряд ли Сильвиус рассматривал всё это в те дни иначе, чем юношескую блажь. Вряд ли он придавал значение назойливым вопросам чудака студента, почему ход сосуда у трупа отличается от хода, указанного на лекции профессора, например, почему vena azygos — непарная вена — впадает у трупа в верхнюю полую вену, а согласно Сильвиусу, т. е. Галену, — в нижнюю. Странные вопросы! Почему? Да просто потому, что природа не всегда следует тому идеальному типу человека, который описан Галеном. Или потому, что человек за эти полторы тысячи лет успел выродиться, успел отклониться от этого идеального типа.
Конечно, Сильвиус в то время не понимал истинного смысла ни поведения Везалия, ни его вопросов. Да и сам Везалий ещё далеко не сознавал всей глубины коллизии между его пониманием анатомии и общепризнанным, которая в те дни едва лишь намечалась. Одиночные размолвки между описаниями Галена и действительностью, на которые он натолкнулся в первые дни своего самостоятельного анатомирования, конечно, не давали ещё основания усомниться в правильности анатомических представлений Галена вообще. Для того чтобы такое сомнение созрело, требовалось время и, конечно, не один-два, а десятки фактов. Но для Везалия, во всяком случае, стало ещё более очевидным то, что он смутно угадывал ещё своим юношеским чутьём. Книги — книгами, а действительность — действительностью. Если, наряду с чтением книг и слушанием лекций, не обращаться непосредственно к природе, не действовать самому анатомическим ножом, многого не узнаешь и не усвоишь.
И Везалий со свойственной ему настойчивостью ищет всё новых возможностей для осуществления на деле этой укрепившейся в его сознании идеи. Он с готовностью принимает предложение другого парижского анатома того времени Гунтериуса о проведении для него ряда вскрытий. С Гунтериусом Везалий встречался, будучи учеником Лувенского училища; тот преподавал тогда в Лувене греческий язык. Впоследствии Гунтериус заинтересовался медициной, поселился в Париже, прошёл соответствующий курс и стал с увлечением работать на новом поприще. Он задумал написать небольшое руководство по анатомии, снабдив его практическими указаниями; однако сам он был в этом деле совершенно беспомощен. И вот, встретившись в Париже со своим бывшим учеником, проявлявшим столь исключительное рвение к препаровке трупов, он с радостью привлёк его к этой работе. Занятия у Гунтериуса расширили анатомические навыки Везалия, углубили его знания и натолкнули на новые неточности в описании Галена; так, ход семенной артерии оказался иным, чем указано в анатомии древнего учёного.
С ещё большей страстностью отдаётся Везалий своему призванию. Он отправляется на кладбище, где проводит долгие часы около груды костей, внимательно изучая их, пристально разглядывая и запоминая каждую бороздку, каждый бугорок. Парижское «Кладбище невинных» как нельзя лучше подходило для таких занятий. Возникнув в давние времена за чертой города, оно постепенно оказалось со всех сторон окружённым людными улицами; негде стало хоронить умерших; власти распорядились разрыть старые могилы, сложить вырытые кости в сооружённую для этой цели вдоль ограды сводчатую галлерею и заново использовать для похорон освобождённую таким способом кладбищенскую площадь. Эта-то сводчатая галлерея с огромной грудой человеческих костей и служила Везалию богатым остеологическим музеем. И опять наталкивается он на ошибку Галена, грубую, непонятную: ни разу не встретилась ему нижняя челюсть человека, состоящая из двух половин; всегда челюсть эта — цельная, непарная кость. Не могла же природа ошибаться во всех без исключения случаях! Значит ошибся Гален. Но как, каким образом этот великий учёный мог впасть в столь грубую ошибку? Ответ на этот вопрос был найден не скоро; а пока ищет Везалий новых «анатомических театров», где он мог бы пополнить свои знания и в других областях анатомии.
Он направляется за город к знаменитым Монфоконским виселицам. Посреди каменной площадки, на которой возвышаются шестнадцать столбов, соединённых между собой перекладинами, вырыта яма, куда сбрасываются жертвы казни. Судебные власти не скупятся- число казней порой достигает шестидесяти в день. Как страстно нужно стремиться к знанию, чтобы проводить долгие часы, склонясь с анатомическим ножом в руках над трупом в этом страшном месте!
Разразившаяся в 1535 г. война между Францией и Германией прервала занятия Везалия. Он вернулся в Лувен, но и здесь продолжал совершенствовать свои анатомические познания, производя публичные вскрытия перед врачебной аудиторией. Однако обстановка в Лувене мало благоприятствовала его научным устремлениям: слишком сильны здесь были рутинёры, слишком настороженно относились они к каждому новшеству, к каждому самостоятельному высказыванию. Возвращаться же в Париж, когда это стало возможным, у него тоже больше не было желания. Его влекло теперь на юг, в богатые города Италии, где, наряду с искусством, сочные ростки давала наука. Там, под приветливым небом Италии, на родине Мондино, молодой анатом мог надеяться найти более благоприятную почву для своего зреющего таланта.
Город, который избрал Везалий для своего дальнейшего совершенствования, был Венеция. В начале 1537 г. он приступил к работе в венецианской больнице. Здесь он на практике изучал врачебное дело, не гнушаясь при этом, в отличие от других врачей, и мелкими хирургическими операциями. Наряду с этим, он продолжал заниматься анатомическими вскрытиями, обнаружив при этом свои незаурядные знания и поразившую окружающих искусность. Весть о молодом фламандце дошла до венецианских властей, и 6 декабря 1537 г., на другой день после вручения Везалию докторского диплома, ему было передано приглашение занять кафедру хирургии Падуанского университета с предложением вести там занятия по анатомии. Везалию в то время исполнилось 22 года.
С жаром принялся молодой профессор за чтение лекций по любимому им предмету. Но, конечно, эти лекции не имели ничего общего с теми, которые он слушал в Париже. Не потому, что он уже порвал с Галеном. Нет, в основе его преподавания в первое время ещё лежала анатомическая система Галена. Он ещё не знал тогда, что она сама покоится на ложной основе и не понимал, откуда проистекают её грубые ошибки. Но он уже знал, что словесным путём познать анатомию невозможно. И на первом плане в его лекциях выступают демонстрации.
Для того чтобы облегчить студентам запоминание виденной ими анатомической картины, он стал зарисовывать её на таблицах. Некоторые из них он рисовал сам, к изготовлению же других, более трудных, он привлёк своего земляка, изучавшего там в то время итальянское искусство, художника Ван- Калькара. Таблицы эти имели успех, и шесть из них были в 1530 г. изданы им в Венеции. Эти таблицы явились зародышем тех великолепных рисунков, которые через пять лет украсили замечательное произведение Везалия, совершенно преобразившее анатомию человека. Но пока на них были ещё явственно заметны следы галеновой анатомии.
То, что он ещё не порвал с Галеном, следует и из опубликования Везалием в том же году второго издания книги Гунтериуса «Institutiones anatomicae», в которой он принимал участие за несколько лет до того в Париже; книга эта, как и таблицы, должна была служить пособием студентам при изучении анатомии; она, конечно, полностью была подчинена идеям Галена. О том же свидетельствует и участие Везалия в роскошном издании сочинений Галена, предпринятом в то время венецианским издательством Юнта.
Однако с каждым днём все ближе и ближе подходил Везалий к неизбежному и решительному разрыву со старой анатомией. Многочисленные вскрытия обнаруживали перед ним всё новые ошибки Галена. Оставалось только понять происхождение этих ошибок, и учение великого медика должно было быть в корне опорочено в глазах Везалия. И вот источник ошибок был найден.
Не раз в поисках подробностей, описанных Галеном и ускользавших при вскрытии человека, Везалий обращался к трупам жтотных: собак, свиней, быков. И, странное дело! Часто он находил именно у них то, что не мог обнаружить у человека. На этот раз судьба столкнула его одновременно со скелетом человека и обезьяны.
Во время одного из посещений Везалием Болоньи профессор Альбиус обратился к нему с просьбой изготовить скелеты человека и обезьяны. Везалий согласился. Два ряда костей лежали перед ним. Два ряда позвонков: человека и обезьяны. Чьи же позвонки описал Гален? Сомнения не было. Везалий слишком хорошо знал текст Галена. Ещё совсем недавно, в связи с участием в переиздании сочинений древнего учёного, он тщательно изучил этот текст, чтобы не колебаться с ответом. Этот ответ звучал чётко и уверенно. И вместе с ответом пришёл конец невольной скованности Везалия авторитетом великого анатома. Всё учение Галена, которое с древних времён воспринималось как учение об анатомическом устройстве человека, покоится на ложной основе. Гален не знал устройства человека. В силу господствовавших предрассудков он не мог изучить его. Он мог в лучшем случае, найдя на кладбище человеческие кости или натолкнувшись один-два раза в жизни на труп человека, получить о строении его лишь самое общее представление. Но убеждённый, на основании нескольких беглых сравнений, в сходстве органов человека и животных, особенно обезьяны, он выдал своё описание за анатомию человека. И на протяжении четырнадцати веков не нашлось никого, кто бы разоблачил этот обман.
Это был ошеломляющий вывод. Это был вывод, который не мог не потрясти Везалия до самой глубины души его. Но он имел для него, кроме своего отрицающего значения, ещё и утверждающее. Значит, человек, который гордится величием своего духа, своей философией, наукой, искусством, не знает даже своего собственного устройства. Больше того, он даже не приступил по-настоящему к изучению этого устройства.
Какое благородное поле деятельности открывалось перед учёным! Какая величественная задача!
И отныне Везалий весь во власти своего грандиозного замысла. Он проявляет титаническую энергию, он откладывает в сторону анатомический нож лишь для того, чтобы сменить его на карандаш; он откладывает карандаш лишь для того, чтобы сменить его на перо. Как можно правдивее, как можно точнее и в тексте и на рисунках стремится он передать то, что видит на трупе. Он привлекает к работе художника, повидимому, опять Ваи-Калькара, который своим талантом оказывает ему неоценимую помощь. И уже к августу 1542 г., примерно через два года после того, как было к этой работе приступлено, капитальное произведение Везалия было готово к печати.
Теперь оставалось найти издателя, достойного этого произведения. И Везалий останавливает свой выбор на издателе Опоринусе в Базеле, куда сначала направляет рукопись, а затем спешит сам, чтобы лично наблюдать за изготовлением книги и печатанием текста.
Титульный лист «Строения человеческого тела», напечатанного Иоганном Опорином в 1543 году
В августе 1543 г. первое подлинное руководство по анатомии человека «Andreae Vesalii Bruxellensis, De Humani corporis fabrica libri septem» («Семь книг об устройстве человеческого тела») Андрэ Везалия из Брюсселя увидело свет. И вместе с тем увидело свет и краткое извлечение из него—«Epitome», которое должно было служить для предварительного ознакомления с содержанием основного труда, а также быть полезным для тех из читателей, для которых этот основной труд оказался бы слишком тяжеловесным.
Современная анатомия человека родилась.
* * *
«De Humani corporis fabrica» Андрэ Везалия представляет собой произведение монументальное не только по своему содержанию, но и по всему своему внешнему облику. Около 700 страниц его большого формата — 45 X 30 см — напечатанных на плотной, хотя и не толстой бумаге, одеты в массивный кожаный переплёт. Титульный лист украшен великолепным рисунком — тиснением с резьбы по дереву, изображающим анатомическую аудиторию Везалия. В центре аудитории — сам Везалий; он стоит около секционного стола с распростёртым на нём трупом. Он сам ведёт вскрытие. Два цирюльника, играющие теперь лишь подсобную роль, скромно сидят на полу в ожидании приказаний. Около головного конца секционного стола находятся скелет; невдалеке стоит голый человек, который служит для изучения устройства человека, поскольку оно доступно при внешнем осмотре. Аудитория заполнена студентами и врачами, внимательно следящими за демонстрацией. Это изображение, являющееся мастерским произведением искусства, ценно вместе с тем, как исторический документ, воскрешающий перед нами созданный Везалием метод преподавания анатомии.
Первый экземпляр книги, раскрашенный вручную.
Подарочный экземпляр для Карла V
Другой рисунок, дающий представление о Везалии того времени, — его портрет. Мужественное лицо Везалия выражает настойчивость, уверенность в себе, убеждённость в правоте своего дела. И в то же время чувствуется, что это человек, прочно стоящий обеими ногами на земле. Это — не мечтатель, внезапно увлечённый поразившей его мыслью и созидающий в порыве мимолётного вдохновения ценности науки или искусства, и это не фанатик, готовый пойти на костёр во имя созданной собственным воображением идеи. Это — борец-труженик, пробивающий тараном добытых фактов косность ума. На портрете Везалий изображён за препаровкой мышц руки.
Текст открывается предисловием, посвящённым императору Карлу V, в котором Везалий излагает свой взгляд на медицину и место, которое должна в ней занимать анатомия. С расчленением медицины на отдельные разрозненные части должно быть покончено; выделение хирургии и аптечного дела, как низших отраслей её, глубоко ошибочно. Все разделы медицины связаны между собой. Медицина едина. И в основе её должно лежать прочное знание устройства человеческого тела.
С негодованием отвергает Везалий общепринятый метод преподавания анатомии, когда «одни производят вскрытие человеческого тела, а другой занимается описанием частей. Этот последний забирается на кафедру подобно галкам на жердь и с подчеркнутым презрением трутнем жужжит о фактах, к которым он никогда не приближался собственноручно; первые же настолько невежественны в языке, что не в состоянии объяснить вскрытие зрителям и в бессвязных выражениях толкуют о том, что должно бы показываться в соответствии с изложением врача. .. Таким образом, всё преподавание ложно, дни теряются в абсурдных вопросах, и в этой путанице зрители научаются меньшему, чем мясник в своей лавке мог бы научить доктора» . . .
Смело объявляет Везалий, что Гален дал ошибочное описание человека, так как «никогда сам не вскрывал тела недавно умершего человека».
Везалий отлично сознаёт, что частые указания его на ложность галеновых описаний навлекут на него нападки тех, кто «не занимается серьезно анатомией, и кто, будучи сейчас стар и пожираем завистью к открытиям молодости, будет опозорен со всеми пргверженцами Галена». В противоположность своим предшественникам, Везалий делает всё возможное, чтобы «дать полное описание строения человеческого тела, которое построено не из десяти или двенадцати частей, как это кажется при поверхностном взгляде, но из нескольких тысяч различных частей . . . ».
Произведение своё Везалий разбил на семь частей или, как он называет, семь книг. Первая посвящена костям, вторая — связкам и мышцам, третья — венам и артериям, четвёртая— нервам, пятая — органам питания и размножения, шестая — сердцу, седьмая — мозгу.
Каждый орган описан всесторонне во всех подробностях. Всюду указаны ошибки предшественников. Более двухсот ошибок Галена исправлено Везалием. При этом Везалий, по возможности, указывает на источник этих ошибок. Этот источник становится очевидным, если сравнить органы разных животных. Везалий, таким образом, прибегает в своём описании к сравнительно-анатомическому методу и является, следовательно, пионером будущей сравнительной анатомии.
Большой интерес представляют рассеянные во всей книге физиологические высказывания Везалия. Строение и функция органа в его представлении между собой неразрывно связаны. Физиология как самостоятельная наука в то время ещё не существовала, и объяснять деятельность того или иного органа, как и до Везалия, входило в программу анатома. Насколько возможно, Везалий пользуется для этой цели наблюдениями над живым человеком. Но они, конечно, слишком недостаточны. И он один из первых в новое время прибегает к опытам на животных — приёму, которым пользовались учёные ещё в древние века.
О том, что вивисекционный метод рассматривался Везалием как один из важнейших приёмов изучения внутреннего устройства человека, свидетельствует изображение на титульном листе его книги животных — собаки и обезьяны.
Однако в вопросах, касающихся функции органов, Везалий не был достаточно ещё оснащён знаниями, чтобы иметь собственное мнение. Он вынужден был поэтому ограничиваться лишь общими соображениями, и при этом неизбежно в духе существовавших в то время воззрений, т. е. в духе учения Галена. Считать это учение неверным и в его физиологической части только потому, что оно неверно в анатомической, у Везалия основания не было. Поэтому даже там, где рассуждения Галена о деятельности органов явно находятся в противоречии с действительностью, Везалий лишь ограничивается беглыми замечаниями или высказывает своё недоумение. Ярким примером подобного отношения являются те строки его книги, где он говорит о сердце. Как известно, согласно учению Галена о кровеносной системе, кровь из правого желудочка сердца поступает в левый непосредственно через перегородку сердца. Внимательнейшим образом рассмотрев эту перегородку, Везалий приходит к выводу, что никаких отверстий, через которые кровь поступала бы в левую половину сердца, в ней не существует. И всё же он не решается заключить из этого, что учение Галена о деятельности сердца неправильно. Что же в самом деле мог бы он предложить взамен этого учения? И он просто разводит руками и недоуменно заявляет: приходится только удивляться, как может кровь через такую плотную перегородку переходить из одной половины сердца в другую.
Нельзя не отметить также решительных высказываний Везалия против всевозможных распространённых предрассудков. Так, он категорически отвергает, как нелепое, ходячее мнение, что у мужчин имеется одним ребром меньше, чем у женщин, так как из одного ребра Адама бог создал Еву.
В неразрывной связи с текстом стоят рисунки. Их очень много. Но особенно выделяются мастерством исполнения два десятка крупных изображений, относящихся по преимуществу к костяку и мускулатуре. Все рисунки правдиво изображают как отдельные мельчайшие подробности каждого органа и взаимоотношение его с другими частями, так и общий вид скелета и мускулатуры, а также дают правильное представление о схеме распределения сосудов и нервов в теле человека.
Иллюстрации к «Fabrica», являясь торжеством нового анатомического метода, дают вместе с тем возможность проследить духовную эволюцию самого Везалия. Ещё в таблицах, изданных им в 1538 г., как было отмечено выше, немало пережитков анатомии Галена. Крестец ещё хвостообразно вытянут, грудина состоит из семи отдельных частей, печень — из пяти долей. Ничего подобного нельзя найти в рисунках, появившихся через пять лет. Со старой анатомией—и в рисунках, как и в тексте — порвано раз и навсегда!
В этих иллюстрациях в едином устремлении слились усилия учёного и художника, анатома и живописца. Не впервые заключили между собой плодотворный союз нож анатома и карандаш художника. За полвека до Везалия их уверенно направляла одна и та же рука — рука гениального Леонардо да Винчи. Здесь не место углубляться в оценку анатомического творчества да Винчи, но бесспорно одно: художник в нём господствовал над анатомом. При создании же «Fabrica» анатом властно руководил художником. Во всём художник следовал указаниям учёного. Хотя сам Везалий, повидимому, обладал недюжинными художественными способностями, но рисунки в его книге, во всяком случае главные, принадлежат не ему. Кому, — об этом автор странным образом умалчивает. Однако почти все биографы единодушно называют имя упомянутого выше Ван-Калькара, помогавшего, по собственному признанию Везалия, в изготовлении в 1538 г. его анатомических таблиц.
Говоря об иллюстрациях к «Fabrica», нельзя не подчеркнуть исключительный интерес, который представляет композиция некоторых из них. Она глубоко символична. Конечно, основная задача их — правдиво передать действительность и служить учебным пособием для изучающих анатомию, но вместе с тем рисунки должны создать у изучающего возвышенное настроение от соприкосновения с истиной, глубокой веры в величие человеческого разума. Всё бренно, всё преходяще: и земные усилия и сам человек. Только освящённое разумом приобретает непреходящую ценность; только приобщённое к человеческому духу становится достоянием вечности. Vivitur ingenio, caetera mortis erunt. Вечны лишь творения разума, прочее — удел смерти. Эта надпись на надмогильном памятнике, к которому в глубоком раздумье склонился скелет, раскрывает символику анатомических рисунков в произведении Везалия.
Таково в самых общих чертах гениальное произведение Веэалия «De Humani corporis fabrica». По своей новаторской роли это сочинение может быть вполне приравнено к другому замечательному творению человеческого ума того же времени, революционное значение которого для науки является общеизвестным, а именно, к сочинению Николая Коперника «De revolutionibus orbium coelestium» Одно открывало собой новую эру в учении о строении вселенной — макрокосмоса, крупицей которого является человек; другое — о строении микрокосмоса, самого человека. И — знаменательное совпадение — обе книги увидели свет в один и тот же 1543 год.
* * *
Как же была принята книга Везалия научной мыслью того времени? Догадаться нетрудно. Наряду с сочувственным отношением небольшого круга учёных, книга была встречена большинством из них самыми ожесточёнными нападками. Нет возможности, однако, останавливаться на той борьбе, которая разгорелась вокруг сочинения Везалия. Нет возможности также излагать подробно дальнейшие события в его жизни. Да это и не входило в нашу задачу. Нам необходимо было, без этого нельзя было бы понять происхождения «Fabrica», по возможности полно осветить лишь ту фазу жизни Везалия, которая завершилась бессмертным трудом его.
Год выхода в свет этого труда, 1543-й, а Везалию исполнилось в этом году лишь 28 лет, — кульминационная точка его творчества. Весь богатый запас его душевных сил, всё его блестящее дарование оказалось истраченным при создании этого гениального произведения. Всё, что он создал за последующие 20 лет, не может итти ни в какое сравнение с этим шедевром научной мысли.
Вернувшись после выхода в свет «Fabrica» в Падую, он нашёл там обстановку резко изменившейся. Самые нелепые обвинения посыпались на его голову. Встретить возмущение со стороны рьяных галенистов он был готов, был он готов и вступить с ними в открытую борьбу, с фактами в руках отстаивая свою правоту. Но грязных обвинений в плагиате; но высмеивания собственного ученика — не благодарного Колумба, которому он доверил занятия со студентами в его отсутствие, но отвратительных слухов, которые откуда-то поползли к нему, отравляя его существование, — всего того он встретить не ожидал. И вот, бросив однажды в порыве отчаяния в огонь все свои рукописи, среди которых было много ненапечатанных, он покидает Италию и возвращается в Брюссель, чтобы поступить там на службу придворным врачом к королю Карлу V.
Это было отступление. Правда, это было отступление на заранее облюбованные позиции. Везалий всегда интересовался вопросами практической медицины. Приступая к изучению анатомии, он сначала и рассматривал её как основу своей будущей врачебной деятельности. К роли придворного врача он также был подготовлен. Это было в духе семейных традиций. Но всё же сменить нож исследователя-анатома, сменить кафедру воинствующего преобразователя науки и перо учёного-новатора на службу придворного врача, это было, несомненно, отступление.
Только в отдельных случаях удавалось Везалию использовать врачебную практику для научных наблюдений. Большая часть времени была занята лечением короля, властного и эгоистичного монарха, страдавшего всевозможными болезнями — подагрой, астмой, расстройством пищеварения, — и нежелавшего подчиняться врачебным предписаниям, не желавшего отказываться от каких бы то ни было жизненных наслаждений. В то время Карл V ещё продолжал вести почти непрерывные войны, и немало месяцев уходило у Везалия на бранные походы, на присутствие при мирных переговорах и торжественных съездах. Наряду с королём, в круг пациентов Везалия входили многие знатные особы, которые охотно обращались за помощью к известному лейб-медику. Везалий остепенился, женился на одной из придворных дам, у них родилась дочь. Он обзавёлся в Брюсселе собственным домом. И всё дальше и дальше отодвигались в прошлое годы бурной, насыщенной творческими волнениями молодости. Лишь издали наблюдает он за борьбой, которой он был зачинщиком. Учёный мир разделился на два лагеря. У Везалия появилось немало последователей. Но ожесточённо сопротивляются галенисты. Первое место среди них занимает его бывший учитель Сильвиус. Для него Гален попрежнему непогрешим. Он призывает Везалия, если тот только не хочет, чтобы на его голову был ниспослан гнев его, Сильвиуса, и его учеников, отказаться от его кощунственного произведения. В душе Везалия вспыхивает прежняя страсть. С возмущением отвергает он предложение Сильвиуса. В «Письме о хинном корне», изданном в 1546 г., даёт он парижскому профессору и всем его почитателям галенистам полную негодования отповедь. В ответ на Везалия обрушивается бранный поток, в котором Сильвиус именует его, играя словами, не Везалием, а — vesanus, что значит сумасшедший.
Выступления Сильвиуса, а также сочинения многих других анатомов, как врагов, так и друзей, побуждают Везалия предпринять второе издание «Fabrica». Большая часть этого второго издания была готова уже в 1552 г. Полностью оно вышло в Базеле в 1555 г. Многие неточности первого издания в нём устранены; исправлена нумерация страниц; кое-что, в особенности относящееся к собственной биографии, сокращено; кое-что, наоборот, внесено вновь. С Галеном Везалий порывает ещё более решительно. Так, относительно отверстий в сердечной перегородке, а следовательно и относительно всего учения Галена о кровеносной системе, сомнения Везалия звучат ещё более настойчиво.
И снова — полные житейской суеты будни королевского лекаря. Лишь изредка прерываются они интересными врачебными случаями, патолого-анатомическими наблюдениями и небольшими печатными научными выступлениями.
В 1556 г. в жизни Везалия наступил новый перелом, ещё более отдаливший его от науки. Карл V, уйдя на покой в монастырь Сан Юста, передал корону фанатичному сыну своему Филиппу II. Вскоре новый король переехал из Брюсселя в Испанию. Везалий последовал за ним. Жизнь при дворе стала ещё тягостнее. Новые люди, иные нравы, чуждый язык. Заниматься наукой уже почти совсем не удаётся.
А вдали продолжается борьба. У него появляются талантливые последователи. Среди них ученик его — выдающийся анатом Фаллопий. Его книга глубоко волнует Везалия. Она напоминает ему о его собственных исканиях, о славном научном прошлом. В последний раз берётся Везалий за перо; он пишет отзыв о книге Фаллопия.
Весной 1564 г. Везалий покинул Мадрид. Чем был вызван его отъезд, каковы были намерения, никто в точности не знает. Бесспорно, что Везалий, распрощавшись с женой, направившейся в Брюссель, поехал в Венецию. Там он узнал, к великой своей скорби, о смерти своего ученика Фаллопия. Очень возможно, что Везалий был опять приглашён на освободившуюся после смерти Фаллопия кафедру в Падуе. Однако из Венеции Везалий отбыл в Иерусалим. Зачем? Точно неизвестно.
По одним данным, он должен был совершить паломничество в «святой город», чтобы искупить будто бы совершённое им преступление — вскрытие какого-то испанского гранда, у которого, как оказалось на вскрытии, ещё билось сердце. Более вероятна вторая версия, что путешествие в Иерусалим было единственным предлогом, под которым он мог избавиться от наскучившей ему придворной жизни. Третье предположение, что Везалий вообще не был в Иерусалиме, а совершал с приятелем путешествие на остров Кипр, повидимому, неверно. Везалий всё же был, повидимому, в Иерусалиме. Куда он отправился оттуда? Возможно, действительно в Падую. Но, увы, он достиг лишь греческого острова Занте.
Произошло ли около острова кораблекрушение, или Везалий заболел и был снят с корабля, так или иначе, на этом малонаселённом острове великий основоположник современной анатомии нашёл своё последнее земное пристанище.
Везалия не стало. Смерть похитила его у человечества. Но не во власти смерти было лишить его вечной благодарности потомства.
Vivitur ingeniol Ещё много веков творение его гениального ума будет служить образцом непредубеждённого искания истины, последовательного применения нового научного метода и мужественной борьбы с освящёнными вековыми традициями авторитетами.
Автор: Людмила Осипова
Заглавное изображение: Andreas Vesalius (1514-1564)
