Поправки в Конституцию существенным образом трансформировали наш Основной закон. Они фактически превратили его из "Конституции вхождения в цивилизованное сообщество", каковой она была предыдущие годы, в "Конституцию холодной войны".
Сегодняшний западный мир очень специфичен. Любое посягательство, к примеру, на статус ЛГБТ-сообщества воспринимается там как неслыханное кощунство. Но именно подобное посягательство, не говоря об оспаривании результатов холодной войны, было сделано Россией этими конституционными поправками. А поскольку норов и возможности западных сил, на которые накидывается узда, известны, то нет сомнений, что эти силы взбешены и предпримут ответные действия. Уже предпринимают.
Новая холодная война разгоралась с начала событий в Крыму и в Донбассе, а теперь запылает. Думаю, ничего плохого в этом нет. Напротив, это очень хорошо. Потому что "глобальный тренд", как выражаются на новоязе, делает холодную войну относительно мягким явлением, в рамках которого Россия может сохраниться как государство. При более жёстких вариантах есть опасность, что она будет беспощадно ликвидирована с применением супергеноцида.
И потому напрашиваются несколько вопросов (вернее, групп вопросов).
Первое. Располагаем ли мы экономикой холодной войны? Например, в СССР была своя фармацевтика. Её пустили под нож рыночных отношений. Ну, и какова теперь наша фармацевтика? Она готова к серьёзному вызову? Или кто-то считал, что вызовы в этой сфере не будут серьёзными? Один коронавирус чего стоит… А вся промышленность в целом к чрезвычайным ситуациям готова?
Второе. Мы являемся государством, которое наряду с освобождением от "тоталитаризма" освободилось от "бремени" под названием "экономическая самодостаточность", открыло ворота транснациональным корпорациям и почему-то впало от этого в неописуемый восторг. Неужели, позволив иностранным компаниям хозяйничать на российских просторах, можно иметь державную элиту, свободную от лоббирования интересов иностранцев? Дело не только в количестве заключаемых за границей браков младших отпрысков, мест проживания семей, структуре бизнеса крупных российских капиталовладельцев. Дело в структуре их мышления. Словом, будем ли мы приводить нашу элиту в соответствие с конституционными поправками?
Третье. У нас нет идеологии для ведения холодной войны. Когда она будет выработана и обнародована?
Четвёртое. Способны ли наши ведущие СМИ пропагандировать такую идеологию? Обладаем ли мы комплексом информационных возможностей (Интернет!), чтобы убедительно парировать атаки тех, кто в состоянии холодной войны с нами?
Пятое. Имеет ли Россия интеллигенцию, способную принять достойное участие в холодной войне? Не отдельных интеллектуалов с прогрессивным мировоззрением, а именно интеллигенцию как цельную, совокупную часть общества…
Шестое. Обладаем ли мы развитым комплексом информационных возможностей, правильное использование которых убедительно парирует атаки тех, кто находится с нами в состоянии холодной войны? У нас есть Интернет холодной войны? Ведь наши возможности в том, что касается Интернета и прочих современных информресурсов, несоизмеримы с возможностями противника. Каким образом будем ликвидировать отставание, в какие сроки?
Седьмое. Готовы ли мы нейтрализовать процессы, которые при нарастании холодной войны начнутся в тех сегментах нашего общества, которые наиболее подвержены влиянию противника?
Восьмое. Можно ли выиграть холодную войну, не переделывая "общество потребления", которое создавалось десятилетиями, совсем в иное общество? И какими должны быть характерные признаки нового общества?
Девятое. Даже на Западе немногочисленные консервативные элиты будут нам аплодировать. Но найдутся ли достаточные по количеству и надёжные по качеству международные союзники, готовые принять участие в холодной войне на нашей стороне?
Десятое, наиболее важное в контексте всего, о чём идёт речь. Есть ли у нас всё необходимое для полноценного ответа на биологическую войну?
Приближающееся системное неблагополучие (назовём его так) ещё можно ввести в менее критическое русло, если будет развеян туман так называемого триумфаторства. При этом ситуация должна породить не сломленность, а мобилизованность, без чего мы проиграем, с последствиями несоизмеримо более тяжкими, чем в 1991 году. Тогда имел место похожий угар непонятного ликования. Всё время произносилось (в частности, лично мне Горбачёвым): "Не надо драматизировать!" Нет, драматизировать надо! Не паниковать, но отрезвлять затуманенные триумфаторством головы.
Российская власть считает, что не стоит тревожиться по поводу сегодняшних умонастроений в обществе, довольно вялых и в каком-то смысле бесхозных. Но власть делает грубейшую ошибку, полагая, что эти умонастроения не обладают тревожной динамикой. Ограничиваться констатацией их текущего состояния могут только временщики. Но ведь нынешняя российская власть позиционирует себя отнюдь не по принципу "после нас хоть потоп", а по принципу "мы всерьёз и надолго". Она видит себя квинтэссенцией мудрости и прагматизма, которые якобы диктуют ей необходимость ситуационного реагирования. Включая выжидание. Дескать, когда будущее оформится и станет настоящим, тогда и станем на него реагировать. Недопустимое и запланированное опоздание?
Власть рассматривает голосование по конституционным поправкам как свой политический успех. Отчасти верно. Период выдался нелёгким. Ситуация с эпидемией коронавируса раздражала: вначале — недогадливость, неразбериха, нехватка, а впоследствии — судорожные шарахания. Были растеряны и те, кто болтал о нагнетавшихся административно преувеличениях, и те, кто болтал, что на самом деле беда преуменьшена. На этом фоне политические приобретения безусловны. Однако вспомним, что случалось ранее.
Едва ли не самое ценное, чем располагает политик в виде опыта — это история. Наверху рассчитывали, что "всё пройдёт само собой" в критическом 1905 году, когда проиграли японцам и народ вышел на баррикады, затем в 1907-м, когда разгоняли Думу, затем в 1914-м, когда влезли в Первую мировую войну. В 1916 году, накануне гигантского по масштабам переворота, верхи опять-таки дезориентировали страну: не надо волноваться, всё под контролем. Наконец, в 1991-м убаюкивали, уже летя в пропасть.
Грустная картина прошлого наводит на политологическое размышление о нынешней обстановке.
К 2020 году в российском обществе сформировалось рыхлое, неформальное, идеологически неорганизованное, полное противоречий патриотическое большинство. Это большинство не имеет никакого отношения к партиям. Но именно оно определяет судьбу политиков, да и государственного режима в целом. Причём — не через шумные митинги или выборы, а совершенно иными способами.
В России многое является взрывным, но ещё бóльшее — невнятным, вялотекущим и в то же время — отнюдь не безрезультативным. От, казалось бы, безобидного брюзжания народного большинства: аморфного, слабо политизированного, трудно мобилизуемого, — исходят некие флюиды, вызревают гроздья гнева. Этому большинству конституционные поправки определённо нравятся. Но вот парадокс: российская власть, которая эти поправки сформулировала, и раньше не слишком была любима, а теперь совсем не по душе.
Поразмыслив не так, как ему советуют эксперты и политологи, а сообразно своей особой — по мнению экспертов, нецивилизованной — природе, большинство решило за поправки проголосовать, рассудив, что политики приходят и уходят, а Конституция остаётся. Кстати, наиболее волнующая наших либералов поправка, касающаяся обнуления президентских сроков, не особенно трогает данное большинство. Оно склонно терпеть власть не потому, что обладает рабской натурой, а потому, что считает своим даже самое несовершенное государство. Справедливо боится его потерять и проявляет осторожность в подходе к власти: как бы не сковырнуть вместе с ней само государство. Распад Советского Союза оказался долговременным шоком для этого большинства. И предметным уроком того, что нельзя проявлять безоглядную антивластность, что при любом отношении к лидерам надо беречь государство во избежание ужаса безгосударственности в жестоком мире.
Для того, чтобы большинство поступило иначе, его надо очень больно задеть, внушив ненависть к власти. Пока до этого далеко. Но процесс, хотя и медленно, идёт в указанном направлении. Действующее руководство пока терпят, но не надо обольщаться этим "пока". Миллионы людей возмутились и повышением пенсионного возраста, и карантинными злоключениями. В оценке этих явлений массы будут опираться не столько на Интернет и тем более не на ТВ, сколько на "нецивилизованные" источники. Они будут привычно ориентироваться на пресловутые кухонные разговоры, на ропот в курилках. Будут прислушиваться к тому, о чём толкуют во время шашлычных пикников, ловить пересуды телефонных разговоров и сами заниматься всем этим.
Перечисленные факторы формирования оценок настолько чужды экспертам, что эти господа предпочитают их игнорировать, считая смехотворными. Это крайне недальновидно и абсолютно непрофессионально. Если пренебрегаемое ими большинство начнёт не скакать, а хотя бы шевелиться, то правительству не позавидуешь.
Этот общественный массив в значительной мере потерял доверие к Путину. Что касается отношения к другим политикам, то дело обстоит ещё хуже. В относительно либеральной Москве есть солидные сообщества, которые одобряют карантинную решительность Собянина. Однако большинство в ответ на решительность мэра враждебно шипит либо порыкивает. Нужно заткнуть уши, закрыть глаза и напрочь отстраниться от жизни, чтобы не понимать, чем это чревато.
Не из трусливости, а по причине полубессознательного государственного инстинкта огромная часть общества на власть не посягает. Конечно, всё не сводится к этому большинству. Есть элиты, есть шустрая прозападная либеральная прослойка, которые будут определять политический рельеф до того момента, как большинство расшевелится. Но только до этого момента!
После коронавирусной изоляции обнаружилось много интересного в мыслях и в поведении людей. Освобождение от карантинных тягот внушает им соблазны типа "я человек, и ничто человеческое мне не чуждо". Но среди соскучившихся по этим соблазнам оказались не только гламурные "леди энд джентльмены", но и немало людей думающих. Конечно, их меньше, чем тьма-тьмущая безразличных обывателей, но больше, чем можно было бы предположить.
С одной стороны, постоянно видишь удручающие приметы деградации и вырождения. Для этого сложные умопостроения не нужны. Достаточно постоять у окна минут 30 и посмотреть на улицу. С другой стороны, в моём театре после спектакля остаются в фойе молодые люди, часами обсуждающие сложные социальные проблемы. Подобные спонтанные и массовые интеллектуальные диалоги невозможны даже в экспансивной Южной Европе: в Испании, Португалии, Италии. А уж в Германии или Великобритании, тем паче в швециях или норвегиях это совершенно немыслимо. Скажу больше: непонятно, где такие обсуждения вообще возможны, кроме России.
Постсоветская Россия погрузилась в ту скверну, которую нельзя лицезреть без содрогания. Но и осквернённая, она всё ещё живёт. А западный мир чавкает, пыхтит, чистит пёрышки, но не живёт в человеческом смысле этого слова.
Я очень люблю Индию. Это живая страна с тысячелетней духовностью, худо-бедно соединившая её с современностью. Однако Индия никогда не зацикливалась на своей истории. А Россию всегда отличало невиданное историческое упрямство. Китай я тоже люблю. Его духовность, вероятно, менее страстная, чем в Индии, но она сохранена и умножена успешным освоением передовых техногенных и организационных потенциалов. Однако и в Китае нет той исторической безудержности, которая всегда была присуща России.
Русская историческая безудержность, даже отчаянность, зародилась в незапамятные времена. Её блестящее проявление — советский коммунизм и красная имперская сверхдержавность. Оголтелое отречение от них во имя невесть чего может стать приговором всему человечеству. Совершив в состоянии некоего помрачения ума чудовищную ошибку, страна потерпела унизительное поражение по всему периметру фронтов холодной войны. Отрицание этого по большей части имеет невротический оттенок. Невротик обычно боится правды, причиняющей избыточные страдания. Желая избегнуть их, он принимается врать себе и другим.
Неоспоримо, что Россия была захвачена и порабощена. Чтобы торжество захватчика стало полным, её требовалось погрузить в глубокий сон-дурман. Для этого пораженчество поселяют внутри каждого человека, лишая оккупированный народ духовной потенции. Отчаявшиеся родители начинают пить, растлеваться, заражая детей маргинальным поведением. Дети копируют родительские пораженческие загулы, придавая им ещё более развратный, деструктивный характер.
Так было задумано и организовано. Почему же не произошло стопроцентного, бесповоротного слома человеческого достоинства у населения, проживающего на территории РФ?
Разгром державы выразился не только в политико-экономическом и духовно-культурном упадке. Он имеет чудовищное отражение на уровне простейшей онтологии — быта, повседневности. Всё же, пускай фрагментарно, но сохранился духовный запрос, соседствующий в личностях с разного рода благоприобретённой пакостью. Поэтому наряду с отчаянием современное общество внушает надежду.
Представляется, что идеократическая империя — наилучшее устройство нашего государства. И что имперскость — неотменяемая черта нашего народа, нашей культуры, нашего исторически обусловленного бытия. С отделением Украины, Белоруссии, Прибалтики, Средней Азии, Закавказья состоялось физическое разрушение империи. Но ещё страшнее — изъятие у народа имперской души. Произойди это — и Россия рухнет окончательно. Стать обычной европейской страной она не сможет и не захочет. Так что надо думать о воскрешении имперской души — тогда и тело воскреснет.
Судьба подарила мне возможность откровенных бесед со многими интересными людьми. Один из них — израильский разведчик Рафи Эйтан, знаменитый тем, что выкрал в Аргентине нациста Эйхмана, привёз его в Израиль, где того судили и повесили. А ещё Эйтан создал агентурную сеть в США. Завербованный им военно-морской аналитик Джонатан Поллард был осуждён за шпионаж и отбыл в американской тюрьме 18 лет. Рафи Эйтан стал персоной нон грата в США и одновременно… одним из ближайших деловых партнёров Фиделя Кастро.
Однажды Эйтан поделился со мной своими соображениями по поводу имперскости.
Предположим, какой-нибудь цэрэушник на пару лет отправляется в Латинскую Америку. Затем перекочёвывает на Ближний Восток, затем ещё куда-то. Разузнав что ему надо, он нигде не задерживается. Англичанин же, как усядется в своём кабинете в какой-то стране, так с этого стула не встанет, пока его зад и стул не приобретут одинаковую форму. И он не будет переживать по поводу того, что десятилетиями торчит на одном месте.
Рафи сделал паузу, и сказал: "Империя — это когда хотят знать".
Наверное, он имел в виду, что Британская империя малоподвижна.
А как наше имперское чувство? Насколько оно подвижно? Насколько мы стремимся ЗНАТЬ?
Имперская душа сохранится в нашем исковерканном общественном организме, пока люди будут хотеть знать как можно больше и лучше. А ведь хотят! Никто за рубежом не может понять, зачем обыкновенным русским, далёким от властных структур, нужно быть в курсе мировых новостей, с какой стати они интересуются раскладом мировых сил? Мой ответ таков: им нужно это знать, потому что имперскость не удалось вырвать с корнем из их душ. Раз за разом убеждаюсь, что запрос на "бесполезное" знание существует. И он ценен как перспектива того, что народ выберется из капкана, в который угодил в постсоветскую эпоху.
Для этого необходим союз имперской интеллигенции и того большинства, с обсуждения которого мы начали. По отдельности они сопротивляться порабощению не могут. Важно, каковы будут настроения в народном большинстве. Не менее важно, сформируется ли имперская интеллигенция. Но важнее всего консолидация этих слагаемых. Возможность такой консолидации — мой символ веры. Поэтому я с горечью наблюдаю за промахами власти в коронавирусной истории и в кампании по изменениям в Конституции. Расцениваю одобрение изменений не в качестве властного триумфа, но как триумф народного здравого смысла, который восторжествует, невзирая на бестолковые и малоэффективные действия властей.
Эта оценка не имеет отношения ни к провластному экстазу, ни к либеральному скепсису. Государство принадлежит не Путину, Мишустину, Собянину, а всем русским и нерусским, чья родина — Российская Федерация. Рядовые сограждане отлично понимают, что без государства всем нам, извините, хана. Элита, конечно, попытается куда-то сбежать, хотя не факт, что сумеет. А вот мы все, лишившись государственности, вкусим полноценный геноцид. Запад негодует: побеждённая Россия имеет нахальство ему прекословить. Он это нам ни за что не простит, а значит — мы не должны быть слабыми. Изменения в Конституции, по преимуществу, нацелены на укрепление государства и спасительное дистанцирование от Запада. Но если дистанцирование ограничить одними юридическими, риторическими и пиаровскими жестами, то это закончится плохо.
Что касается обнуления сроков, то "обязаловка" с проамериканским и проевропейским душком давно вызывает недоумение. Кто решил, что, если лидера избирают на два срока — это и есть демократия? Два срока изобретены американским господствующим классом, который смертельно боялся четвёртого срока Франклина Рузвельта. Тот вместе с избравшим его большинством оказался сильнее элиты и замахнулся на её эгоистические интересы. Рузвельта убили, объявив два срока "священной коровой" американской демократии (о неестественной смерти президента я сподобился узнать ещё в младые годы от авторитетных и сведущих американистов). Корова мычала до тех пор, пока люди не поверили в сказку, что два срока суть всеобщий признак легитимности власти.
Всеобщий? Тогда почему Либерально-демократическая партия Японии правила десятилетиями, и это никого не тревожило? Задумаемся: осуществимо ли устойчивое развитие, если стратегическое содержание власти меняется каждые 4-8 лет вместе с приходом нового лидера? Коль скоро такое содержание не будет ухудшаться, то это осуществимо. Если же смена лидеров связана с желанием политической группировки дорваться до финансовых преференций, с подгонкой стратегического содержания власти под собственные, а не общегосударственные потребности, то…
Поправки нисколько не мешают избрать ту власть, которая нас устраивает. Если Путин обеспечивает высокорезультативную преемственность одобренного народом стратегического курса, то пусть выдвигается столько раз, сколько необходимо для решения вытекающих из этого курса задач. А если не обеспечивает, то пусть и через полсрока покинет свой пост.
Выше было сказано, что недовольство как процесс не топчется на месте, а имеет очевидную направленность. Вот что должно находиться сейчас в эпицентре политического осмысления, а не перебранка по поводу пафосных реляций и недоказанных фальсификаций. Кстати, те, кто сетует на подтасовку результатов голосования по Конституции, признают, что они сдвинули бы показатели "за"/"против" с цифр 78/22 максимум на цифры 65/35. То есть, как ни крути, большинство голосовавших одобрило конституционные поправки. Правда, это сегодня большинство ведёт себя так, а как поведёт себя завтра? Актуальная установка — улавливать тенденции и беспокоиться о том, чтобы завтра к власти на волне разностороннего недовольства не прорвались антигосударственные силы.
Налицо необходимость привести содержание (общество, элиту) в соответствие с формой (обновлённой Конституцией). Кто против? Горластые прозападники, прочно внедрённые в российское общество. Прибавьте сюда молчаливых, но высокопоставленных воров.
Вспомним, когда и как эти воры появились. На референдуме 1993 года был поддержан курс Ельцина на построение капитализма за 5 лет. На деле же было дано согласие на построение периферийного капитализма уголовного и полуколониального образца. В результате страна на десятилетия впала в регресс и в то, что следует определить как криминальный элитогенез.
Когда теперь некто из элиты или её обслуги обзывает кого-то вором, это выглядит комично. Столь же комичны разговоры про российскую мафию. Давно нет у нас классической мафии, на смену которой пришли оригинальные формы социально-политической организации элиты и обширных слоёв общества. Причём такие формы, что старая мафия отдыхает.
Противопоставить нашу воровскую пагубность западной неворовской пагубности, именуемой либералами "правильным устройством жизни" — наивно, не выйдет. Знакомые западные эксперты, тот же Стивен Коэн, прямо говорили мне, что Демократическая и Республиканская партии США поделили глобальный рынок нелегальной торговли оружием. И что неприятности брошенного в американскую тюрьму Виктора Бута связаны не со спецификой его деятельности, а с тем, что западные политики (назывались конкретные имена) подрядили его для нелегальных поставок оружия туда, где они, в силу своей партийной принадлежности, не имеют права работать. По конвенции с коллегами, они имели право заниматься "правильным устройством жизни" на Ближнем Востоке. Но сунулись в Африку…
Исследователи много раз приводили доказательства тесных связей зарубежных государственных элит с мафиозными структурами типа Коза Ностры, Каморры и т.д. Роль "якудза" в управлении крупнейшими японскими корпорациями широко обсуждается в компетентных кругах ещё с 1950-х годов. Конфликты, в которых наряду с официальными западными властями замешаны китайские "триады", не сходят с повестки дня. Тематическими материалами в виде книг и публикаций в периодике можно не один шкаф набить. Поэтому позволю себе несколько огрублённое, но отражающее суть обозначение существующего у нас и у них состояния "элитного вещества". Не юридически, но философски можно утверждать, что банды — непридуманная реальность нашего элитогенеза. И важно не то, кто интегрирован в эти банды, а кто нет. Каковы банды, чем отличаются друг от друга, кто во что именно интегрирован, на каких условиях, каким способом — вот вопросы вопросов.
Пора прекратить вопли перестроечного происхождения об "очищении элиты"; эти вопли всегда были лживы, т. к. "очищение" касалось преимущественно тех, кто не имел отношения к инкриминируемым преступлениям. Специалисты по прикладной теории элит знают, что такие "чистильщики", как Гдлян и Иванов, уничтожали представителей рашидовского лагеря, не брезгуя помощью подлинных "воров в законе", и сознавая, что действуют в интересах этих воров и их высоких покровителей из КГБ.
В советской элите ещё были некриминальные руководители и консервативного, и либерального толка. Наверное, подобные люди есть и сейчас, но их намного меньше, а их позиции катастрофически ослаблены. Получается, с поправкой на некоторые величины, что бандитизм — это наше элитное постсоветское всё. Или почти всё.
Когда я говорю о криминалитете, то не имею в виду примитивных, хрестоматийных бандитов, организующих "стрелки", участвующих в "разборках" и пр. Они — вовсе не ядро элиты, а вспомогательное звено. Более мощное, чем бюрократия, но менее значительное, чем то, что находится в истинном ядре. А последнее сложилось в ходе борьбы наших спецслужб с правящей Коммунистической партией.
Спецслужбы чаяли освободиться от партии в силу её узаконенной и мешавшей им идеологии. Нужна была не унылая однопартийность, которая связывала им руки, не позволяла развернуть бизнес, а матричная, многомерная спецуправляемость, подаваемая под видом демократии. Они хотели, чтобы партии были разные, но привязка их была бы в равной степени спецслужбистская. КПСС дискредитировали и обезоружили через пресловутую гласность с плюрализмом. И процесс пошёл, и спецслужбы оседлали его.
Я говорю не про тех офицеров и генералов, которые самоотверженно выполняли свой долг и подчас рисковали жизнью, в какой-то мере удерживая внутриполитическую стабильность и международный силовой баланс. Я — о "ядре" спецслужб, разделённом на группы или внутренние партии. Они-то и рулят событиями — напрямую или посредством сугубо криминальных институтов, с ручной бюрократией на подхвате. Когда некоторые инструменты руления вдруг буксуют, то это свидетельство конфликта между внутренними партиями. И его надо рассматривать как знак чего-то большего, нежели "спор хозяйствующих субъектов".
Я очень хорошо относился к руководителю нашей внешней разведки Леониду Шебаршину: тонкому, порядочному, нестандартно интеллигентному человеку. Но когда он однажды публично заговорил об этике своего профессионализма, я был вынужден отреагировать негативно. Профессионализм спецслужбистов типа Шебаршина этикой быть не может. Их профессионализм заключается в ликвидации безусловных бандитов и шпионов, в использовании для разведывательно-контрразведывательной деятельности человеческих пороков, а также в других малоприятных для обычного гражданина вещах. Поэтому таких людей отличает не какая-то абстрактная "профессиональная этика", а интеграция в смыслодеятельную корпорацию, подразумевающая честное перманентное служение и выполнение долга, Пока есть служение — есть высший смысл, без которого патриотизм остаётся пустым словом. Как только служение кончилось, начинается регрессивный элитогенез, не зависящий от убеждений каждого из конкретных членов элиты.
Универсальное правило: когда институты рушатся, неформальные связи усиливаются, ибо опасность сближает. Должностная иерархия исчезает, но досье-то и побратимство остаются. Люди из этой сферы обладают и смелостью, и волевой хваткой, образуя в ядре элиты те самые внутренние партии.
Поскольку спецслужбисты неоднородны, то какая-то часть, лишившись служения, выпадает в осадок. Другая часть более-менее успешно приспособливается к новой жизни, становясь, например, начальниками охраны или начальниками аналитических центров, нередко — у тех, кто раньше был связан с ними агентурным образом. Ещё одна часть сплачивается и ждёт, что будет дальше. Люди присматриваются, осторожно участвуют в игре, которую ведут так называемые либеральные олигархи, в прошлом имевшие ту или иную агентурную привязку. Олигархи к сплочению не способны в принципе, и команда бывших спецслужбистов в итоге подминает под себя класс крупных собственников.
Так не боящаяся рисковать и не поддающаяся унынию часть спецслужбистского сообщества складывается в лишённые формализма структуры и выметает поганой метлой, откуда может, оборзевших либеральных олигархов. Поначалу складывание происходило с ориентацией на закоренелых антисоветчиков, но потом эти динозавры либо уходят из жизни, либо теряют прежнюю силу, и заменяются другими кадрами.
Кадры и их кураторы организуются вокруг определённых профессиональных матриц. Противоречивость данного структурирования в том, что оно маркируется колеблющимися разногласиями. Иногда преодолеваемыми, иногда весьма острыми, даже непримиримыми.
Единственная жёсткая составляющая формируемых клановых идентичностей так или иначе подвёрстана к вопросу о государственности. Феномен государственности у нас любят разглядывать под прагматическим углом зрения, без сверхдержавных и идеологических посылов. Доминируют нежелание портить отношения с победителями в холодной войне, и не исчезнувшее у многих стремление вписаться в западный мир. Разве плохо, мол, на равных составить с западноевропейцами единое целое при явном преобладании российской ядерной мощи?
Задающие столь бессмысленный вопрос предлагали даже в НАТО войти, чтобы подружиться ещё и с США… Поразительно, но эта глупейшая мечта оказалась довольно живучей. По её поводу в нынешней элите дискуссий нет. Спор идёт лишь о том, можно ли пожертвовать государственностью. Одни заявляют: хватит, уже пожертвовали Советским Союзом, взамен не получили обещанного, больше ничего не отдадим. Другие настаивают: можно жертвовать дальше, лишь бы влиться в Запад, а там разберёмся…
Всё это неустойчиво, неотчётливо, изобилует умолчаниями, не носит артикулированного, выкристаллизованного характера. И всё это есть наказание за апрельский референдум 1993 года. Именно тогда порча, поселившаяся внутри всего общества, а не только внутри элиты, толкнула державу в сторону проигрыша во всех отношениях. Что-то смутно осознавая, общество продолжало скатываться в буржуазный отстойник. Оно слабело и разрушалось, но ещё не умерло, хотя искорёжено донельзя. Либо общество будет вылечено, либо его добьют до конца. Хотя оно может и бесшумно умереть. Вирусов на свете хватает.
Сергей Кургинян
